Милая, уютная Чехия. Карловы Вары — сюда приезжают пить минеральную воду, лечиться и дышать свежим воздухом. Основная масса туристов — немцы и россияне (хотя, наверное, правильнее было бы назвать их русскоязычными, потому что это и белорусы с украинцами и казахами, и израильтяне советского происхождения). Немцев больше, но от русскоязычных больше доход: и гостиницы они (то есть мы) снимают пороскошнее, и в ресторанах не скупятся на чаевые... «Плесните колдовства...» — тихо шепчет в микрофон (думает, что поет) блондинка явно армянского происхождения, подыгрывает ей поседевший за инструментом соотечественник. Они здесь тоже — русские. Казалось бы — идиллия, торжество дружбы народов, заквашенной на деньгах и финансовых интересах. Но совсем рядом на заборе, огородившем реконструкцию старого (когда–то немецкого) дома, надпись черной краской: «Иван, иди домой!» Останавливаюсь как вкопанная: этот «Иван» — и я тоже, раз я понимаю язык. Странная это все–таки штука — историческая память.
Знакомый журналист рассказывает: «Мы вас, советских, когда–то любили. Вы освободили нас от немцев в сорок пятом, в сорок шестом коммунисты победили на честных выборах. Но шестьдесят восьмой год перечеркнул все — мы так и не простили вам танки на наших улицах». Теоретически я его понимаю — погибшая «бархатная революция», исход диссидентски настроенной интеллигенции... Читала у Милана Кундеры, видела в балетах Иржи Килиана — в них такая тоска по утраченной родине... Но есть ли моя вина в этом? В событиях, которые произошли до моего рождения? Ведь и страны, совершившей насилие над Чехословакией, уже нет. И нигде в Чехии вы не встретите на заборе: «Фриц, иди домой!», хотя, например, общество судетских немцев и сегодня добивается возвращения своей собственности, расположенной в Карловарском и Устецком краях (3 млн. этнических немцев выселили оттуда в течение нескольких дней — до исторической родины доехали не все). Советское время в Чехии называют исключительно «режимом» и музей КГБ расположен в сердце старого города недалеко от американского посольства.
Или я все–таки виновата, и за исторические ошибки, совершенные родной страной, нужно платить лично и бесконечно долго? Но мы же простили немцев. Нынешнее поколение жителей Германии передо мной и даже перед дедушками моими, убитыми их дедушками, не виновато. Или это вопрос прощения и искупления — если страна не покаялась за содеянное, значит, нет ей прощения? И если это так, то как далеко в глубь столетий мы должны уходить за прощением, искуплением и примирением? На три, пять поколений? Или три, пять столетий? Или только пока живы те, кто помнит трагедию лично?
В жестоком ХХ веке почти у каждой страны был свой Холокост — у Беларуси тоже. Но мы простили. Или нет? Почему мы смогли, а другие — нет? И может ли случиться так, что лет через тридцать — пятьдесят Израиль будет просить прощения у палестинцев, США — у народа Ирака, а Турция — у курдов? Попросит ли прощения Эстония и Латвия у своих неграждан и примет ли их в свои государственные объятия? Франция в свое время нашла в себе силы признать, что то, что она творит в колониальном Алжире, — зло. Вину искупает до сих пор: очень многие из сегодняшних французов (включая Зинедина Зидана) — мусульмане алжирского происхождения. Простил ли Францию Алжир? А Индия, Пакистан и Бангладеш — простили ли они Великобританию, оставившую после себя в наследство разделенный ограбленный континент и массу нерешенных проблем? Точно знаю, что китайцы и корейцы японцам не простили ничего. Почему Польша до сих пор не может простить России Катынь? России, у которой трагедия расстрелянного в сталинские времена цвета нации до сих пор — занозой в сердце? Что это — фантомная боль империи, утратившей величие?
...Как–то во Вьетнаме в бывшем Сайгоне, а ныне Хошимине к моему мужу, неподобающе одетому в хаки, черную майку и солнечные очки, похожие на те, что носят герои фильма «Апокалипсис сегодня», подошел пожилой вьетнамец и, ткнув пальцем в грудь, сказал: «Янки, иди домой!» Мы объяснили, что он обознался, что мы на самом деле «ленсо» (советские) и были в той войне на их стороне. Обнялись. Тот вьетнамец на войне наверняка был и, вполне вероятно, кого–то там потерял — жестокое было время. Но даже во Вьетнаме отношение к агрессору сегодня меняется — бывшие американские морпехи приезжают каждый год в расстрелянную деревню Сонгми и просят прощения. Выжившие плачут и прощают.
У стран и народов, как и у людей, случаются комплексы. Национальные и исторические. Но народы (даже малые) могут стать великими — научившись прощать. Потому что практически у каждого есть темная страница в собственной истории, за которую стыдно.
