"Граммофон послушав, сяду на "Харлей"..."

"Бом-бом-бом", - встретили с порога курантовым боем висящие на стене старинные часы.
"Бом-бом-бом", - встретили с порога курантовым боем висящие на стене старинные часы. "Дзинь-дзинь", - отозвался легким эхом и выжидающе замолк граммофон. "Уф", - тихо всхлипнула самодельная гармошка. Дальнейшее явление главных действующих лиц дома-терема, куда я давно хотела попасть, происходило так. Первым подошел знакомиться, придирчиво и тщательно обнюхав, дородный черный кот по кличке Хусейн. Признав за свою, вальяжно взгромоздился на колени. У кафельной печки тихо сидела худенькая хозяйка Лидия Дмитриевна. Минут через десять на посланной машине спешно доставили и самого хозяина, Максима Ивановича Ушакова, отлучившегося к эскулапам. Да, к врачам в его возрасте ходить приходится - особенно если те сами в деревню нагрянули. Когда все наконец оказались в сборе, началось самое интересное.

Точный "Беккер" полдень бьет

Разрумянившийся с морозца Максим Иванович аккуратно разоблачился из одежек и повернул ко мне правое ухо. В него мне следовало громко кричать вопросы, чтобы прошедший войну минометчиком - оттого и слух с возрастом потерял - собеседник смог их услышать. Подкрепленный мимикой ор сделал свое дело - Максим Иванович уловил восторг по поводу исправно тикающей из всех углов коллекции.

- Красивые, хорошие часы, идут - а мне удовольствие. Каждому, как говорится, свое. Кто в карты играет, кто пиво пьет, а я шарики точу. Чтобы корпус украсить. Вы ж посмотрите - почти все механизмы исправны, хотя многим уже по 100 и даже 200 лет стукнуло, циферблаты красивые, окошки целые. Сам их в таком состоянии поддерживаю, своими руками. Все на станочке делаю, - воодушевленный вниманием мастер проводит меня вдоль увешанной тремя десятками старинных курантов стенки. На каждом циферблате - вязь цифр, стрелки тихо отмеряют вечность - многие даже не за стеклом, а за прозрачным, как горный ручей, хрусталем.

- А что ж вы думаете? - гордится хозяин. - Хорошие часы красоту должны иметь. Я читал, как два века назад швейцарские мастера брали часы на плечи и несли их на базар. И пока те ехали на плечах умельца, должны были отсчитывать время. Иначе им грош цена. Это вам не посылочные ящики, что в СССР потоком выпускались.

- А в вашей коллекции есть экземпляры с маркой "Буре"? - слегка подзуживаю разгорячившегося деревенского антиквара.

- Нет, - как-то очень светло и независтливо печалится он. - Зато немецких, французских, русских - достаточно. Видите надпись "Беккер"? Самые первые мои часы - я их у одного человека из Залозовья выкупил. Тот их с Первой мировой войны привез, в 1913 году. После Брусиловского прорыва, когда гнали немцев, заскочил он домой, благо конь был при нем и двухколесная повозка, и сгрузил прямо в мешке трофей. А я их починил: тут хороший бой, хорошие пружинки.

Выточенная из дерева шишечка падает из рук Максима Ивановича и никак не хочет прилаживаться к футляру педантично-точного, как и полагается быть истому немцу, "Густава Беккера".

- Может, с размером не угадал, ничего, новый узор сделаю, - легко примиряется с нестыковкой мастер и водружает рукотворный декор на корпус соседних часов, на циферблате которых видна надпись "Париж". И, не медля, ведет к очередной своей гордости - напольным часам, стоящим в углу рядом со старинным граммофоном.

- Похожие, а может, такие же в кабинете у Путина стоят. Серьезные часы, на 3 гири, отбивают не только полный час, но и половину. Сто лет им будет. С ними такая история связана. Мой отец дружил с местным учителем математики. Тот достал где-то старинный механизм, а отец красивый футляр к нему выточил. И когда учитель умер, жена его подарила часы мне - в память о моем отце, - Максим Иванович открывает затейливо украшенную дверцу роскошных курантов, снимает с цепи увесистую гирю и с загадочным видом подает мне.

Такую удержать - силушку надо иметь.

- Ага, - смеется мастер и переворачивает тяжеленную гирю вверх дном. - Видите, из чего сделана? Из артиллерийского снаряда, а чтоб нужный вес в пять килограммов был, внутри всяким грузом заполнена.

Он аккуратно вешает гирю на место - под мое упование, что в середке снаряда запаяна мирная дробь, а не пороховая начинка.

"Шумел-гремел пожар московский"

А мастер-то, оказывается, непростой - войною меченный.

- Что с рукой? - показываю на покореженную левую кисть Максима Ивановича.

- Фронтовое ранение, - отмахивается он. - Довелось конец войны застать. Я ж почти курский соловей - родом из села Верхнее Березово Курской области. В 1941 году сразу после семилетки поступил в Харьковское авиационное училище. Как раз проходил медкомиссию, когда объявили о нападении Германии. Наш первый курс, кто из ребят поближе, как немцы подошли, распустили по домам. Я тоже домой пришел.

Максим Иванович явно не хочет вспоминать войну - и я не настаиваю. Тем более что мастер начинает что-то старательно доставать из старого сундучка. На свет божий является самодельная гармонь. В полном смысле - рукотворная.

- Отец мой, Иван Иванович Ушаков, сделал, - с гордостью поясняет он, растягивая кожаные меха. - На всю деревню знатным кустарем был: сам мастерил гармошки, гребешки девушкам, колечки, чинил часы, велосипеды. Деревня была большая, около 400 дворов, целых два колхоза. Еще и со всей округи люди приходили. За гармошками. И вот представьте: вечерами при свече или керосиновой лампе отец берет лист картона и морщит его под будущие меха. А потом делает хромовые уголки. И меня заставляет. И я ножичком угольнички из мягкого хрома вырезаю, потом на колодочку - и молоточком, молоточком. На одну гармошку штук 16 уголков надо. А потом из кости коловоротом пуговички выкрутить да отшлифовать их. А еще голоса склепать да настроить. Например, гармошка на 12 басов называлась "венкой". Но отец другие любил: в Харькове выпускались до войны гармошки под названием "мищенко" и "пащенко" - вот их отец и копировал, размер в размер. Кропотливая работа была - месяц уходил на одну гармонь. Отец и сам умел играть, и меня научил. Сейчас расскажу, как дело было. Часто поручал он мне с заказчиками разобраться: мол, придет из деревни Зимовной или Седовки хозяин за гармонью - отдай за 2 или 3 рубля. И вот однажды, пока отца да клиента не было, взял я гармошку в руки - и давай осторожненько так подыгрывать. Поломать же чужое боюсь. И так заигрался, что не увидел, как отец вернулся. Испугался, а отец, знаете, что сделал? Подошел ко мне сзади, руку на плечо положил - и начинает показывать, как правильно польку да краковяк играть. С тех пор и пошло: зовут его в школу на елку играть, а он меня посылает. С 4-го класса я на всех школьных праздниках сам играл. А отец мог старых большевиков уважить: все марши наизусть знал. И вот помню картину: на 1 Мая большевики по деревенской улице с криками "ура" маршируют. А впереди отец с гармонью - бравый марш наяривает, то ли николаевский, то ли революционный. Знатным мастером был. Всего четыре класса окончил, но писал красивее и грамотнее, чем я после своего института. Я его дневничок сохранил. Знаете, что в нем простой деревенский кустарь записывал? Сколько километров пролетает пчела, с какой скоростью летит стриж, сколько зерна дает один сноп и сколько масла получается из пуда подсолнечника.

Глаза Максима Ивановича загораются огнем воспоминаний, и под мерное тиканье старинных часов я живо представляю картину: как два Ушакова, старший и младший, орудуя тисочками, выгибают пружинки для голосистых, не хуже фабричных, гармоней. А потом, спрятавшись в подвале - чтоб проверяющая колхозников на предмет утаивания собственности бригада ничего не заметила, - самотужным домкратиком давят для прокорма семьи подсолнечное масло. "При Сталине ж нельзя было с техникой единоличествовать - заметят и сразу отберут. Самодельный ли домкратик-пресс или жернова из вербы, осколками чугунков набитые. А то еще и сошлют подальше", - вздыхает в унисон отцовой гармони Максим Иванович.

"Как это еще старинный граммофон не реквизировали", - удивляюсь я, глядя на раритетный механизм, в незапамятные времена привезенный на зависть односельчанам местным самородком с крутой, хоть и не адмирал он, фамилией Ушаков. Пластинки вот только, жаль, побились, в том числе и с легендарным шаляпинским напевом "Шумел-гремел пожар московский".

Вальс на трофейном аккордеоне

- Эх, приехали б вы лет 15 назад, - мечтательно тянет Максим Иванович, - я б вам лично сыграл свой любимый вальс Штрауса "В лесу". На немецком аккордеоне. А теперь слух у меня не тот, - с печальной застенчивостью поясняет он. - Вон у печки моя куколка сидит, - машет рукой в сторону молчаливой супруги. - Так я 50 лет ей и ее подругам играл в школе. Хоть "На сопках Маньчжурии", хоть вот эту: "И кто в нашем крае Чилиту не знает..."

- А как познакомились с Лидией Дмитриевной? - спрашиваю я.

- А что рассказывать? Она приехала сюда в школу учительницей. И меня в эти края занесло. Мои односельчане, которые здесь, выйдя из окружения партизанили, а после Победы насовсем осели, посоветовали перебираться в Белоруссию. Володька Зыбин, сосед по улице, до войны учителем младших классов работал, а в Белоруссии немцев подрывал, вначале предложил моему брату Михаилу сюда ехать. Так и сказал ему: "У меня тут в школе жито есть, выживем". Ну а за Михаилом и я вслед приехал. Так и остался здесь, на Вилейщине. Всю жизнь проработал учителем. Видите, какую библиотеку собрал! - с гордостью показывает он на заставленные книгами стеллажи.

Библиотека сельского педагога, что лукавить, и впрямь достойна зависти.

- А еще у меня мотоциклы имеются довоенные, - хитро прищуривается он. - "Харлей", "ДКВ", "Триумф". Откуда только гонцы ни приезжают, чтобы их купить! А я не продаю. Зачем? На своем довоенном "Харлее" я в 1962 году путешествие в родные края совершил. Посадил сзади Лидию Дмитриевну, сына в коляску - и через Минск, Гомель, Полтаву, Чернигов, Харьков, Белгород аж до родительского дома добрался. Я ж знаю, зачем перекупщикам мой "Харлей"! Заберут по дешевке, а через пару месяцев мой мотоцикл в Польше или Германии объявится. Вот если наши байкеры захотят его купить - другое дело.

Услышав новомодное слово, я вначале думаю: не померещилось ли мне. В устах 78-летнего дедушки, пусть даже и вышедшего на пенсию грамотея-учителя, звучит оно очень своеобычно. Но Ушаков, будто прочитав мои мысли, достает газету со статьей об отечественных байкерах и как ни в чем не бывало продолжает: "Своим, может, и продам. А пока, чтоб не надоедали, да и вообще, чтоб какое лихо не накликать, на зиму мотоциклы разобрал на запчасти".

"Ну, слава тебе, Господи, - успокаиваюсь за прозорливого антиквара я, - молодец, дедушка, знает цену вещам - и правильно делает".

Максим Иванович же гнет свою линию дальше

: - У меня ж свои наследники есть: три сына и внуков в достатке. Один сын в Клайпеде живет, загорелся морем и стал рыбаком. Во многих странах побывал, а теперь вот осел в Литве. Внук там заканчивает школу, под два метра ростом уже, к математике склонность имеет. Хотел бы ему подарок сделать - подарить часы да граммофон, а нельзя: антиквариат. Нельзя в Литву мои часы да граммофон провозить - такая вышла бражка. А какой же это антиквариат, если я механизмы, что люди хотели выбросить, починил и красивые футляры своими руками сделал. Мои это произведения, мои.

Максим Иванович печально замолкает. Смирненько сидит у печечки, так и не сдвинувшись с места, молчаливая и хрупкая, как свечечка, Лидия Дмитриевна. Только бесстрашный розовомордый Хусейн на всю комнату тянет свою муркающую песнь. "Внуку "морского" Ушакова, пожалуй, понравился бы наследный подарок деда", - думаю я.

- А, была не была, - вдруг жестом бесшабашного гармониста взмахивает рукой хозяин дома и молодцевато ставит на колени вытащенный из укромного уголка роскошный трофейный аккордеон с надписью "Хохнер". Узловатые пальцы вначале робко, потом все смелее пробегают по перламутровым клавишам - и дом заполняет дивная мелодия вальса: "С берез, неслышим, невесом, слетает желтый лист..."

78-летний гармонист, 15 лет не бравший в руки инструмент, играет для меня старый вальс. Глухой гармонист - почти не фальшивя - специально для меня.

И я вижу, как прямо на глазах он молодеет.
Заметили ошибку? Пожалуйста, выделите её и нажмите Ctrl+Enter