Целый год у меня в редакционном кабинете лежали предметы, побывавшие в космосе. Да–да, в самом настоящем — слетавшие «до самого солнца» в советском космическом корабле. Сказать, что из–за них мне снились по ночам звездные дали или беспокоили инопланетные пришельцы, не могу. Галактическая пыль с оставленных сувениров также не сыпалась. В общем, никаких сверхъестественных аномалий — космические путешественники лежали себе и лежали вместе с архивными папками, дожидаясь, пока я возьмусь за них с земным пылом. А я пообещала, что возьмусь за них ближе к 12 апреля.Начиналось же это дело так. В гости ко мне пришел бывший летчик Виктор Васильевич Мелешин и принес пачку фотографий и пожелтевший промаркированный конверт с обилием почтовых штемпелей. На самом большом, групповом фото был запечатлен весь первый космический отряд СССР. Но главная прелесть снимка состояла, конечно же, в другом — размашистом росчерке с автографом нашего земляка, летчика–космонавта СССР Петра Климука. Такие же размашистые подписи обнаружились и на других фотографиях. Показавшийся вначале банальным конверт также оказался не лыком шит: почтовые штемпели были сплошь с космодрома Байконур, из Звездного городка и с борта орбитальной станции «Салют–6».
Поскольку разговор происходил на исходе весны, я попросила Виктора Васильевича отложить рассказ до следующего дня космонавтики — 12 апреля. Дорога ведь ложка к обеду, пусть и космическому. «Зато времени на восстановление хроники дорогих для вас событий будет более чем достаточно, — утешила на прощание своего «звездного» гостя. — Так что смотрите, готовьтесь основательно».
Год, что называется, пролетел, как одно мгновение. Так и должно быть — если речь идет о космических величинах.
Почта на таежном огороде
Пожалуй, мои слова насчет основательной подготовки Виктор Васильевич воспринял слишком буквально. Потому что свой обстоятельный рассказ начал не с интересующих меня снимков — с собственной биографии. Вначале я нетерпеливо елозила на стуле, слушая, что «аэроклуб — это школа, позволяющая обучить летчика искусству летать». А потом поняла: этот рассказ нельзя мерить минутной стрелкой. Ну, в конце концов, где еще может всласть высказаться поколение тех, кто свое отлетал, отпел, отвоевал? Я ведь мечтала в молодости, чтобы люди поверяли мне душу. Вот и должна радоваться, что мечты исполнились.
А Мелешин именно из того, довоенного поколения. Он родился в Новосибирске в 1935 году. Детство провел в таежной деревне, потому что отец, начальник отдела кадров одной из крупнейших организаций западносибирского края (Виктор Васильевич сам так и не смог выговорить ее названия), после ареста руководящей верхушки своего предприятия был отправлен в глухое село организовывать колхоз. Мелешину–старшему повезло не попасть под расстрел с остальными руководителями только потому, что управлял кадрами всего полгода. Он смог в сибирской глухомани создать колхоз под названием «Таежный штурм», за что был возвращен в лоно партии — в райком КП(б). Но пожить по соседству со ссыльными семье пришлось. Что, как говорит сам герой, только пошло ему на пользу, позволив воочию увидеть немало интересных людей. Ведь со времен польских восстаний высылались в сибирскую тайгу далеко не худшие представители рода человеческого. Лучшие умы туда высылались — чего уж лукавить. В общем, и жену коменданта Кремля довелось ему повидать, и дочь Бухарина, и многих других.
Но как ни странно, в школе, где вели уроки учителя из ссыльных, разделения учеников на своих и чужих не было. Наоборот: все жили дружно. А возникающие дискуссии посвящали темам глобально–вселенским: например, сможет ли человек добраться до звезд.
В Новосибирске расположен крупнейший авиационный завод, носящий имя Героя Советского Союза Валерия Чкалова. Здесь работали первоклассные специалисты. В том числе немало изысканий провел и замечательный ученый, математик, аэродинамик Сергей Алексеевич Чаплыгин, в честь которого нынче названа одна из улиц города. А поскольку в те годы полным ходом шло освоение реактивной авиации, научные споры творцов новой техники вырывались за пределы лабораторий и цехов, шли на кухнях. И дети подхватывали разговоры взрослых, перенося их в классы.
Самое забавное, усмехается Виктор Васильевич, отличники, хорошо знающие законы физики, сомневались: не долетит человек в космос, слишком много препятствий — колоссальные перегрузки, перепады температур. А троечники, наоборот, верили: полетит!
Самолеты же вовсю летали в сибирском небе, будоража мальчишеское воображение.
— Нам авиация даже почту в деревню привозила, — опять улыбается собственным воспоминаниям Мелешин. — В период весенних паводков, когда во время разлива реки все село затопляло водой. На нашем огороде когда–то помещичья конюшня стояла, и большой бугор был, остававшийся сухим. И почту из самолета сбрасывали на наш бугор. Доставляли в основном газету «Правда».
Так что непоседа Мелешин с детства мечтал о трех романтических профессиях: моряка, геолога или летчика. В конце концов, выбрал авиацию, которая, как известно, для большинства людей его поколения начиналась с аэроклубов. Тех самых школ, позволяющих стать на крыло. Новосибирский аэроклуб, в который он поступил в 1953 году, носил имя Горького.
Полеты без тормозов
А получилось все так. В класс новосибирской школы, где учился Мелешин, однажды пришел инструктор городского аэроклуба. И не один — следом помощники втащили авиационный мотор. Ну и пошло–поехало! Восторженные добровольцы записывались в будущие летчики прямо в актовом зале школы. Дальше — учеба в три смены. Подъем — в 4 часа утра. Первый ознакомительный полет с инструктором: первые проверки на перегрузки, крепость вестибулярного аппарата, а в конечном счете — пригодность к летному делу.
— Носили мы тогда военную форму, но без погон, жили в лагерях под Новосибирском. Несли караульную службу. Летали на деревянных самолетах УТ–2 — очень пилотажных, но без тормозов. И летчикам, чтобы остановиться, приходилось заруливать на колодки. А чтобы развернуться, по краям машину сопровождали курсанты и держали самолетик за крыло. Романтика!
Впрочем, выдерживали поверку небом не все. Отсеивались те, кого тошнило, мутило, выворачивало наизнанку. Здоровье ведь у всех разное. Министром обороны как раз был тогда маршал Жуков. С его подачи большое внимание обращалось на физподготовку будущих покорителей неба и выполнение пролетов на маленьких самолетах Як–18, Як–18У.
Мелешин испытание выдержал. И, пройдя все медкомиссии, поступил в Омское военное училище бомбардировщиков. Решил, стало быть, летать в качестве военного летчика. Можно ведь было еще и в гражданскую авиацию пойти.
4 октября 1957 года он как раз приехал в Новосибирск в отпуск и шел через огромный, тянущийся на 6 километров сквер родного города. На городской площади с войны оставались репродукторы, которые местные власти включали во время передачи важных сообщений. И вдруг оттуда донеслось: запущен первый советский спутник, который в такое–то время будет находиться в таком–то месте. Как человек военный, он сразу понял, что это значит.
Началась великая эра освоения космоса. Вслед за первым спутником, кто помнит, к звездам полетели очередные рогато–антенные и пипикающие в эфире посланники Страны Советов — вначале просто с исследовательским оборудованием, а потом и с собаками на борту.
— Нас как летчиков стали приглашать проводить с местным населением беседы. Как правило, во время выездных концертов художественной самодеятельности, которые также входили в нашу обязанность. И вот однажды наш штурман рассказывает о полете в космос собак, затем наступает очередь вопросов с мест. И старенькая бабка вдруг спрашивает: «Сынок, а можно мне слетать в этот космос вместо собаки? Так надоело коров доить». Все засмеялись. Штурман — молодец — быстро нашелся с ответом: «Ой, бабуля, там очень сильные перегрузки, опоздали вы с полетом».
Примерно в то же время по авиаполкам начали ездить представители — никто, правда, толком не знал, какую контору они представляют, только догадывались — искали летчиков, которые побывали в различных аварийных ситуациях. Военные летуны зашушукались между собой — ищут будущих добровольцев для полетов в космос.
— Ну неужели не попробовали записаться? — спросила я Виктора Васильевича.
— Нет, — как–то слишком поспешно сказал он. — Мы же были бомбардировщиками, летали на Ил–28, привычные к коллективным полетам — экипажем. А туда требовались истребители, умеющие принимать решения в одиночку.
Он продолжал бороздить небо на бомбардировщиках, пока не вышел ставший печально знаменитым указ Хрущева о сокращении военнослужащих, получивший среди самих военных название «миллион 200 тысяч» — столько советских офицеров должны были уйти в запас. Мелешин в это время как раз служил в Сибири. Демобилизованным из воздушных сил летчикам, тем, кто помоложе, предлагали перейти в ракетные войска, бывшие фронтовики сами засобирались на заслуженный отдых. Судьбу же Виктора Васильевича решил бравый кадровик «Аэрофлота», приехавший к ним в часть и предложивший: «Ребята, есть возможность полетать на Ту–104». Надо знать историю советской авиации, чтобы понять, что значила эта новая машина, вышедшая из конструкторского бюро Туполева, для воздушных асов. Поднялся лес рук, в том числе и мелешинская.
Рушник от Климука
Но вместо обещанного Ту–104 военному летчику Мелешину предложили Ил–14. «Это замечательный поршневой двухдвигательный самолет, возил 32 — 36 пассажиров, ну а вьетнамцев и по 44. Мы переучивались на него в Ульяновске в школе высшей летной подготовки», — вновь с улыбкой повествует мой собеседник.
В хрущевском указе был один несомненный плюс — демобилизованным летчикам (а также офицерам других родов войск) разрешалось самим выбирать любой город СССР в качестве места службы. Москва входила в список, предложенный Виктору Васильевичу. Он выбрал Минск, перебравшись в столицу Белоруссии в марте 1960 года.
Правда, командиром корабля стал не сразу — пришлось полетать вначале вторым пилотом. Как говорит сам, хорошие должности в авиации не бывают свободными. Впрочем, довольно скоро он уже возглавлял экипаж Ил–14, а затем Ан–24. Следующим этапом стал трехдвигательный реактивный самолет Як–40. Предназначался для местных линий, однако — рубит рукой воздух мой герой — для самолета весь земной шар доступен. В общем, переучился он на этот самолет, а тут и необычное предложение подоспело: стать командиром правительственного самолета.
Как он получал правительственный лайнер, требуя замены устаревших радиостанции и радиокомпаса, как перегонял из Саратова в Минск, как испытывал на предельную дальность — отдельная история. В данном повествовании нам важен другой факт — Виктор Васильевич стал осваивать литерные рейсы.
О, полет под грифом «литер А» (другие литеры пока не в счет) — это тоже особая история! Вдаваться в нее со всеми подробностями пока не буду, скажу лишь, что начальная буква алфавита недаром сюда вписана. Такими рейсами летали только члены и кандидаты в члены Политбюро, даже председатели Советов Министров — союзные и республиканские — в эту почетную категорию не попадали. При полетах «литером А» освобождались верхние и нижние эшелоны, аэропорты закрывались на 15 минут, и все самолеты «сидели» — ждали своей очереди на полосе. Командир корабля нес персональную ответственность за план полета.
Представляете чувства командира экипажа, когда по трапу поднимается Петр Миронович Машеров! Впрочем, как–то сам Косыгин летел бортом Мелешина.
— Однажды мне говорят: «Полетишь в Москву». Больших подробностей нам перед полетом знать не полагалось. Смотрю, заходит молодой человек в форме генерал–лейтенанта авиации. Лицо очень знакомое по фотографиям — Петр Ильич Климук. Как командиру корабля мне положено докладывать главному пассажиру. В тот раз главным был кто–то другой — я ему отрапортовал, Климуку также представился. И все — не готов я был в тот раз к такому сюрпризу: с космонавтом вместе лететь. Зато уж ко второму разу как следует подготовился. Взял с собой альбом про космос с фотографиями всех космонавтов, а также изображениями марок, посвященных космосу. Тогда ведь каждая страна при очередном полете советского космонавта выпускала свою марку — будь–то Индия или Монголия.
Вылетели мы в сторону Пружан с опозданием: Климука задержали красивые девушки при прощании — преподнесли роскошный каравай на красивом рушнике. Погода стоит чудесная, участок из Мозыря на Пинск спокойный, почти без самолетов, второй пилот у меня опытный. Я ему и говорю: «Командуй, а я выйду пока к Петру Ильичу».
— Когда это было? — уточняю я.
— В сентябре 1978 года — вот видите, дата на фотографиях имеется. Прихватил альбом — и к Климуку. Он меня с первого полета запомнил. Начали разговор. И знаете, летный состав — пусть это дважды Герой Советского Союза летчик–космонавт СССР и командир экипажа самолета — мы как–то быстро понимаем друг друга. Стал Петр Ильич рассказывать про космонавтов, про их личную жизнь, то, что не писали в газетах. Вспомнил, как со своей супругой познакомился — ночью в электричке. Как Леонов поддерживал ее, пока сам Климук бороздил космические просторы, забирая сына Петра Ильича на рыбалку. Словом, разговор получился задушевный — как бы между двумя пилотами. В конце я спрашиваю: «Петр Ильич, с кем ужинать будете — с совминовцами или с нами?» Он: «Ребята, конечно же, с вами».
Прилетели в Беловежскую пущу. Климук мне и говорит: «Виктор Васильевич, забирайте мой каравай. И рушник заодно: дочку будешь замуж выдавать — пригодится, как свату».
Понес я этот роскошный хлеб в офицерскую столовую, которой заведовала очень красивая и замечательная женщина. Говорю: он, мол, от самого Петра Ильича. А тогда, кстати, у летчиков благодаря дружбе с совхозами, а также наличию собственных подсобных хозяйств замечательное меню было. Засоленные огурчики в бочоночках, грибочки...
— Значит, отдали в столовую только каравай, рушник припрятали? — вклиниваюсь я.
— Конечно. Это же подарок для дочери — я его и использовал потом по назначению. В общем, вместе с экипажем проследовали мы в «греческий зал». То есть я, 2–й пилот, бортмеханик и стюардесса. Закуска на столе отменная. И... больше ничего. В то время очередное гонение на спиртное было: строгость такая, что за рюмку и с работы могли выгнать. Мне–то хорошо: лететь же еще надо. Правда, не сегодня, а через сутки. И в этот момент заходит наша заведующая с чайником и говорит: «А как насчет горячего чая?» Климук человек сметливый — в тон отвечает: «Если горячий, то я не против». Она разлила нам из чайника разведенного спиртика. Мы по авиационной привычке выпили немножко...
Увлекшийся воспоминаниями воздушный ас вдруг спохватывается и исподтишка бросает на меня виноватый, как у школьника, взгляд: «А может, этого нельзя рассказывать?»
«Бог с вами, Виктор Васильевич, замечательный облик первого белорусского космонавта от такого человеческого штришка совсем не пострадает, — успокаиваю я экс–пилота. — Наоборот: только выиграет. Петр Ильич в данном случае проявил завидное качество, которое называется простота и доступность в общении».
— Вот так, значит, дело было. Мы с экипажем остались в полку, а Петр Ильич Климук поехал к Петру Мироновичу Машерову. Я потом у Машерова спрашивал, как ему наш космонавт. А он говорит: «Это наш белорусский Гагарин». А у самого Петра Климука — я ж с ним и впоследствии летал, даже на родине его побывал и в Звездном городке — однажды спросил: «Вот скажите, только честно: вы летали в космос три раза — полетели бы в четвертый?» И он мне так же честно сказал, вряд ли. Потому что после каждого полета — а они становились все более длительными — приходится заново учиться ходить по грешной земле.
Фото из архива В.Мелешина.
