(Особенности давид–городокского характера)
Исследователи неоднократно отмечали: в жилах городчуков смешалась и восточная, и западная, и даже южная кровь.
Пожалуй, есть капля и ятвяжской — не случайно же историк Адам Киркор сообщал, что в Давид–Городке некогда жил старейшина ятвягов.
Чтобы понять сегодняшних обитателей Давид–Городка, вспомним их предков, славных мещан, и прежде всего отметим то, что христианство восточного закона, обогащенное местными суевериями, вошло в душу, стало способом их жизни.
Татарская культура огородничества, еврейское искусство торговли, украинская песенность, польская хитрость, русская отчаянность и полесская медлительность, соединенные с белорусскими терпением и трудолюбием, и создали «городецкий» характер.
А еще помогла земля с водою: земли было мало, воды много — и горынской, и припятской, и иной другой; земля ценилась так высоко, что не пустовало и пяди, засевался каждый клочок, даже кусок улицы и то зачастую прирезался к огороду.
Старые люди молились на землю и говорили о ней, что это капитал, который не горит и не тонет; на горынскую воду молились тоже, когда приходили в Почаев, вблизи от Почаевско–Успенской лавры и начиналась родная река Горынь...
Бог, работа, люди, деньги, свои дети и тайна смерти — это прежде всего волновало городчуков, а еще тревожило то, что будет, — они очень хотели угадать свое будущее.
Главное, рассуждали, чтобы в будущем все оставалось по–прежнему!
Таков он, давний давид–городокский консерватизм...
Весною в своих огородах как под линейку выделывали железняками (род лопаты) ровнехонькие межи; помню, как баба Леся насмешливо оценила мою неумелую работу: «Зробiў мэжы, як дзэжы!»
Городчуки любили, чтобы все было «до вуранду» — это значит хорошо исполнено: и вскопано, и засеяно, и забороновано, и до последнего сорняка выполото, и до зернышка убрано, и хорошо продано...
И когда все получалось так, как хотелось, тогда довольный хозяин мог показать тремя пальцами правой руки — большим, указательным и средним, сложенными словно для молитвы, свой коронный жест, имитируя движение ложечки, которой он, весняник (весенний торговец), отмеривал цветочные семена и благодаря которой в семье завелись деньжонки.
«Нас вувала (вывела) ў людзi ложэчка!» — говорила тем временем хозяйка.
Да, похвалиться могли, но хвалились нечасто, предпочитали сдержанный стиль поведения и всегда избегали «дзiволюду».
Поясню, что это такое.
Когда человек по своей или не своей вине оказывался в неудобной ситуации и на него в это время смотрели («дзiвiлiса») люди, тогда это явление и называлось «дзiволюдом».
Человек диволюдный — все равно что нескладный, неуклюжий человек, поэтому одно из основных правил Давид–Городка: «Нi робi дзiволюду!»
Здесь следует напомнить о том, что давид–городокские правила вскормлены патриархатом — мужчина в семье главенствовал, но не козырял этим преимуществом, так как понимал: жена ведь хитрая, подстраивается под него, а в душе считает — в семье главная она!
Ну и пусть так будет...
В семейной и несемейной жизни городчук надеялся на свой сдержанный характер и был прав, поэтому под старость утешался мыслью: жизнь прожил, а под судом и штрафом не был!
А еще радовался, когда, скажем, осматривал свой двор; это для кого–то дом — крепость, для него же крепостью всегда являлся собственный двор!
Гордился и своим мещанским званием, а также тем, что имеет не ворованные, а заработанные деньги, что хотя и выпивает, но не пропивается, поэтому и дом поставил, а то и не один, и сыновей пристроил, и дочерей замуж повыдавал.
Городчук с легким сердцем показывался на людях со всей своей «родзiной» (семьей), в новом «хутэрку» (особенного кроя полупальто) и хромовых сапогах.
По душе ему было и то, что его Давид–Городок — столица сапожников, что здесь шьются лучшие на всю Пинско–Туровскую землю чеботы, что продаются они и в Варшаве, и в Вильно и все, даже польские президенты, называют их по–городецки — «вуцяжкi».
Кстати говоря, в Давид–Городке существовало ремесленное товарищество «Кооператив сапожников»; мастер из этого кооператива Яков Матусевич в 1936 году был приглашен в Варшаву и принят Игнацы Мосьцицким; Мосьцицкий и попросил тогда пошить ему охотничьи «вуцяжкi» — просьба президента была исполнена...
Отмечу для этнографов: мужские «вуцяжкi» сохранились у давид–городокского кузнеца Демьяна Тетюры, а женские (их называли «зборкамi») можно увидеть в музее резчика Ивана Супрунчика; музей этот находится в деревне Теребличи Столинского района...
Как вино, городчуку кружило голову и свое наречие, на котором с самого начала сознательной жизни он в полный голос «дзэкаў» — «iдзэ, едзэ, упадзэ, покладзэ...» и «вукаў» — «вупiў, вубраў, вугнаў, вухвораў...»; последний глагол звучал чаще других, потому что он составлял основу, пожалуй, главного давид–городокского проклятия: «Ах, пранцоваты, коб ты вухвораў!»
Так в сердцах городчук говорил своему неприятелю; в такие моменты сдержанность оставляла нашего героя, и тогда неприятель проваливался в городчуков гнев, как в молоку.
Поясню: молока — это топкое место на лугу; есть такое в Давид–Городке, в свое время оно затягивало скотину по самые рога...
Городчук старой закваски не ел яблоки до Спаса — ел только после того, как их освятят в церкви, и любушке своей букетов не носил, потому что в городе цветов, каким и по сей день является Давид–Городок, цветов не дарят; старый городчук любил ту воду, которая не размывала, а намывала берег; любил идти у забора, а не срединой улицы; гвозди забивал так глубоко, что даже их шляпки в доске утопали; гостя угощал не початой, а полной бутылкой.
Когда пел — жилы на шее пухли; когда танцевал — музыкантов в пот вгонял, не давал им остановиться и по ходу той же любимой польки снимал ботинки, оставался в носках, а потом снимал и носки и дотанцовывал уже босиком.
За вечер танцев, на свадьбе какой, менял по три рубашки!
И главное — чувствовал себя паном над панами, поэтому стремился жить обособленно от власти, общества и ненужных забот.
Кто–то судился, он — нет; кто–то влезал в долги, он же кору грыз, но не брал чужое, потому что привык жить своим и сущность этой философии однажды на базаре высказал такими словами:
— Як гэто я буду есцi куплёную бульбу!
Всегда свое ценил выше чужого и своим огородом, конечно же, дорожил больше, чем, скажем, улицей, потому что в своем огороде живут добрые духи, а по улице черти бегают...
И в родном доме живут добрые духи, поэтому, чтобы не испугать их, не хлопал дверью и не бросал на пол дрова, а тихо клал их у печи, и переступал порог, чтобы не стаптывать его, и, что интересно, был уверен — в доме не тогда хорошо, когда убрано, а тогда, когда печь протоплена.
— Хорошэ ў хацi! — говорил городчук.
— А шчё хорошого?! — удивлялись. — Онь павута на столi!
— Затэ (затое) цёпло! — отвечал...
Детей же воспитывал просто — если ребенок не хотел спать, кричал: «Ляж, бо дам!»; когда же после такого внушения дитя не успокаивалось, то и в самом деле давал ему раз или два раза по месту — это значит пониже спины...
И не позволял свистеть в доме, потому что свистуны заведутся.
Что это за свистуны такие, не объяснял и вообще с детьми особенно не цацкался, не давал на голову садиться и все тут; приучал к порядку, учил работе, но не только ей — показывал и необходимые забавы.
Зимою мастерил на реке карусель: на вмерзший в проруби столб ставил колесо, к которому на длинной жерди прикреплял небольшие сани...
Колесо раскручивали на всю силу, сани со свистом набирали разгон, и аж дух занимало у того маленького смельчака, который сидел в них!
А еще городчук делал «дзiскало» — прикручивал к ореховой палке проволочный крюк, которым даже самый маленький мальчик мог гнать перед собой железный обруч.
Детских игр в старом Давид–Городке было много — это и «опука», и «гук», и «карагле», и «кiцало», и «цуркi»; поясню: «опука» по–давид–городокски — это футбол, «гук» — хоккей, «карагле» — городки, «кiцало» — классики...
Зимою же дети не только играли в «гука», катались на катке и летали на деревянной карусели, а еще (в самом начале зимы!) «гнули рогожу» — то есть бегали по тонкому льду, который, прогибаясь, страшно трещал, на глазах превращался в застывшую волну...
Дети вырастали и уже знали, что в родном местечке существуют, можно сказать, церковные отношения к внешнему виду: скажем, не дай Бог было появиться кавалеру на людях небритым.
Тогда даже чужая тетка могла подойти и язвительно спросить:
— А ты чого нi побрыўса!
Девушка же более всего заботилась о своем выходном платье, боялась его «покалiць» (запачкать) и выходила в город, повязав на голову платок.
Платок был обязательной принадлежностью туалета.
А вот, пожалуй, самая яркая особенность давид–городокского этикета — в городе почти каждый встречный мог спросить:
— Куды йдзэш?
И нужно было обязательно дать ответ, так требовал все тот же этикет, существующий, кстати говоря, и до этого времени.
Если же не хотелось говорить правду, то загодя придумывался «правдивый» ответ и вместо — иду к брату, говорилось, к примеру, иду к свату!
А правды тем временем никто и не ждал, ждали просто любого ответа, чтобы только завязать разговор.
Конечно же, как и везде, и в старом Давид–Городке особенно падки на разговоры были женщины, но характер городчанки — это уже особая тема, иная статья; поговорим об этом в другой раз...
Завершая заметки о характере давид–городокского мещанина, который не боялся в свое время бороться за свои сословные права с могущественными Радзивиллами, отмечу: это характер воина, который вместо оружия, то есть вместо философии разрушения, избрал топор плотника и мастерок каменщика, рубанок столяра и молот кузнеца, шило сапожника и ножницы портного, железняк огородника и прилавок торговца...
Кто скажет, что это неправильный выбор?!
Фото В.Сухопар.
