Судьба человека. Как живет и во что верит свидетель НЭПа, войны, оттепели и перестройки

Годы на календаре жизни

Сегодня мы продолжаем публиковать воспоминания Тамары Васильевны Сушковой (начало в № 83), 91-летней минчанки, которая видела и помнит многое.

 

Война: во что верили


На тех, кто жил на оккупированной территории, смотрели после войны подозрительно. А я считаю: все, кто пережил эти годы и не сотрудничал с немцами, — герои. Люди нас прятали, собирали еду, оружие, детьми рисковали. Было чувство, что это — Родина, а это — захватчик. Неправда, что кричали «За Сталина». Да, это был наш бог, но говорили не о нем — о том, как до войны было, как на ВДНХ ездили, как дружно жили. Вот в болоте сижу и думаю: как же это — я на своей земле должна прятаться? Фашист пришел на мою землю, нельзя отдать ее! Мы фашистов ненавидели еще до войны, хотя в глаза их не видели. Воспитаны были мощно — патриотами. И еще была жива дореволюционная, патриархальная закваска — это наша земля, община. Вся Беларусь поднялась.

Уверена: без партизан победа пришла бы позже. После нее, по горячим следам, вышли лучшие книги о войне. Книга командира отряда Ивана Золотаря «Записки десантника» о том, как устраняли Кубе. Или книжка Смоляра «Мстители гетто» о том, как там боролись. Спасшиеся евреи бригаду создали партизанскую, у нас тоже воевали, как герои.

Порой слышу ерунду: евреи в гетто были как стадо, их гнали, а они не сопротивлялись. Не видел — как ты можешь судить? А я видела, как гонят колонну с желтыми звездами на работу. Одноклассник, красавчик Изя Крупник, шел в этой колонне, вокруг собаки, вооруженные немцы. Я оцепенела, он взглянул на меня и голову опустил. Куда бежать? К людям — так убьют и его, и их. В городе узников гетто жалели. Тогда не было такого антисемитизма, что раздули после войны. Пытались людей из гетто увести в леса, Нина вывела кого–то. К моей тете женщина с малышом прибежала — выбралась после расстрела из ямы. Мы хотели забрать в лес мою подругу Геню, беленькую, голубоглазую, но в гетто ее мама с другими детьми оставалась, Геня вернулась к ним, и все погибли.

Война была моя жизнь. Не я выбирала — она пришла ко мне. Восприятие войны у каждого свое. Вот Алексиевич пишет, что у войны не женское лицо. Да, это лицо войны. И ни о чем нельзя судить однозначно. И о сегодняшнем дне страны судить так, как Алексиевич, нельзя. Вот смотрите: я детей своих в лицо критикую, но, если другие их ругать начнут, сразу встану на защиту. Так и со страной. Я не против критики, но не в такой форме. Потому что это моя земля, моя страна.


После войны: как это было


Анализирую мою жизнь сейчас: ничего я сама не выбирала, кроме истфака, — судьба за меня решала. Отряд расформировали, мужчины ушли на фронт, меня назначили инструктором райкома комсомола. Потом — пионервожатой, после — секретарем горкома комсомола по работе среди пионеров и школьников. Так и дошла по ступеням карьеры до замзавотделом науки и учебных заведений ЦК КПБ.

В 1944 году награждал нас, партизан спецгруппы, Цанава, комиссар госбезопасности. Волновалась страшно. Все говорили: «Служу Советскому Союзу», и я про себя шептала эти слова. Но когда услышала: «Поздравляю», — вдруг ответила: «Пожалуйста». Такой провал! Слава Богу, без последствий.

Город лежал в руинах. В 6 утра мы со школьниками шли разбирать завалы, голыми руками кирпичи сортировали — целые в одну кучку, со сколами — в другую. Работали с энтузиазмом: мы этот город отвоевали, мы его и восстановим. В 8 утра мыли руки — и за парты. Раз в неделю я с моими девочками надевали красные галстуки, брали горны, барабаны, знамя. И строем с песнями шли по городу, гордые несказанно: пионеры — это сила. Тогда такой был подъем, людей это вдохновляло. О мальчиках не думали — война прошла, нет ребят. И одеться не во что. В горком меня вызовут — ученица даст летчицкую безрукавку с мехом наружу, я и пойду в мехах, красивая... Работая пионервожатой, я окончила школу — в 19 лет. И в 1946 году пришла поступать на истфак. Там люди в портупеях, после фронта, из партизан, от сохи. Знаний никаких — брали всех. Помню, парень на экзамене по географии думал, что муссоны и пассаты — это горы. Но жажда знаний была огромная: в 4 утра очередь занимали, чтобы сдать экзамен первыми. Из 50 человек курса 25 окончили с красным дипломом.

Студенткой я вступила в партию, а рекомендацию мне дал будущий муж. Мы познакомились на первом курсе. Георгий был видный парень, отличник, открытый, честный, принципиальный ужасно. Солист хора. Мы в паре с ним танцевали в кружке бальных танцев — первое место заняли, вместе в драмкружке играли. И вот два студента, голых, босых, полюбили, на 4–м курсе поженились, через год ребенок. У мамы в 24 метрах 4 человека, и мы туда же, главное — крыша есть над головой. Главное тут — не потерять чувство собственного достоинства, не опуститься до склок. Нас спасало доброе отношение, любовь и чувство юмора.

60 лет, три месяца и 14 дней прожили мы с Георгием. Трое детей — самое большое мое достижение. Макаренко я читала, но никакой системы воспитания не имела. 90 процентов идет от семьи — мир, покой, общение, доброта, зуб не точишь на соседа. Дети все видят. Когда во вроде хорошей семье сын вор или наркоман, я уверена: не все там гладко. Может, от детей откупались планшетами вместо общения. Внешне благополучны, а внутреннего содержания нет. А у нас вечно родня жила, круг тот же, что в юности, от должностей не зависел — соседи, партизаны, однокурсники. Были счастливы, что выжили. Конечно, и горе было, и смерти, но мне было радостно просто жить. Все открыто — прятать нечего. По субботам собирались друзья, ели что подешевле — холодец из субпродуктов, винегрет, селедочка, пироги я пекла. Пили мало, но вечно хохот и грохот, танцы, патефон, аккордеон. Друг от друга заряжались. Кто во что одет, есть ли у кого цепочка золотая — не важно. Я так удивилась, когда муж мне кольцо с александритом подарил! Не принято это было. И цветы дарили редко. Букет астр Георгий на свадьбу принес.

На работе я очень старалась — может, потому и продвигали. В партии, конечно, были карьеристы, но я работала за совесть и с весьма скромной оплатой. Режим жесткий — к 8 утра ушел, и на весь день. Окончила аспирантуру, но не защитилась. Поработай–ка в архивах и напиши диссертацию, когда двое детей и сплошные командировки. Трясешься в автобусах, селишься в районных гостиницах, номера самое малое на 4 человека, сырость, холод, уборная на улице: темень, двери перекошены, щели... Но в целом работа мне нравилась. Наша система образования считалась лучшей в мире, но общая система выстроилась кондовая, много было формализма, с этим приходилось бороться. Многое было бесполезно, но все же делала, что могла, пыталась на что–то повлиять, подходить нестандартно.


Сняли учителя с работы, поехала, разобралась, восстановили — вот и вклад в мою копилку. Бюрократические вещи старалась уменьшить. Была такая дурь — спускали сверху личные комплексные планы, обязывали людей развиваться, все формально, конечно. Вот пишет заслуженная учительница: прочесть «Войну и мир». Она его читала, конечно, но нет времени на новые книги, а план–то иметь надо. Или школьник обязуется прочесть рассказ Помпиду. При чем здесь Помпиду? Оказывается, с Жоржи Амаду перепутал. Говорю руководству — это полная глупость. Старалась, чтобы школы анализировали не по толщине папок в методкабинетах, а по делам — правонарушения, итоги поступления в институты. Приходилось спорить. Для этого не смелость нужна была — скорее, преодоление трусости.

В Министерстве просвещения СССР как–то сказала: вы нам слишком много шлете бумаг и требуете отчетов по вопросам, которые не влияют на качество работы школ. Услышала осторожное: «Вы правы, в Минске министр — новатор, кое–что вы делаете неплохо». У него штат две тысячи человек — если не слать бумаги, за что платить зарплату? Иногда мы ездили изучать систему просвещения других стран. Кое–что мне понравилось, скажем, начальное образование в Англии — ученики раскованы, учителя в брюках, внутренняя свобода. А у нас на совещание милиционер не пустил женщину в брюках: «Она в штанах». Я все, что видела, записывала, но никому это не надо было.

Сейчас понимаю, почему не взяли в Москву Петра Мироновича Машерова. Я общалась с ним. Бывший учитель, партизан, умница — подготовленные доклады сам по ночам корректировал, каждое слово продумывал. Порядочный, требовательный к себе и к людям, скромный. Никаких протекций — жена всю жизнь зубным врачом работала. Мне как–то пришлось принимать в Минске жен первых руководителей республик. Так жена Рашидова пять раз в день переодевалась: богатые, яркие наряды, золотые украшения. А Машерова в скромном костюмчике. Быт их семьи изнутри я видела — никакой роскоши. Зато у Машерова было много мудрых идей. А в Москве дряхлые старцы сидели в изобилии, и им не надо было ни идей, ни новшеств. Вот предшественника Машерова, Мазурова, в Москву пригласили заместителем Косыгина. Но не считайте это повышением. У нас он был первым лицом, там стал замом. Он был того же склада, что Машеров, но более жесткий, слишком быстро авторитет среди белорусов набирал, вот и перевели в центр. А там самостоятельность быстро обрубили — сиди с бумагами. Однажды Политбюро захотело поросятинки на Новый год покушать, к обеду потребовали сто штук приплода, а он запретил. Так что после 60 лет долго работать не дали — отправили на пенсию. Не вписывался.

Считалось, что работники ЦК партии — элита. Но я себя никогда так не ощущала. Мне в Англию 6 фунтов дали — купила мотки ниток, синтетику какую–то дешевую... На госдаче в Атолино выделили комнатку в деревянном доме без воды и туалета и пару грядок. 9 кроватей там я поставила — на всю родню. Это не воспринималось как привилегия — есть дача и есть. В наш буфет привозили продукты, которых не было в свободной продаже. Кто побогаче, покупал много, даже икру, но у меня не бывало лишних денег, брала что подешевле и немного. Тогда продуктовые столы были не только в ЦК — на заводах, в институтах, и я не считала это чем–то особым. Кто–то имел много благ, но я была не на том уровне.


После войны: во что верили


После войны кумирами нашими были подпольщицы Мария Осипова и Елена Троян, Зинаида Портнова, медсестра Зинаида Туснолобова. О Троян читала — страх до костей пробирал, такой риск! Когда Сталин умер, толпы людей плакали. Смотрю хронику — мама рыдает с цветами. Потом она говорила: «Это самый черный день в моей жизни, что я плакала из–за этого гада. Все понимаю теперь — дядю твоего загубили, сестру мою». ХХ съезд, письмо о культе личности и полный шок: не может быть! Но ведь — заявление Политбюро! Некоторые говорили: это Хрущев, черт лысый, все выдумал, чтобы свой авторитет поднять, на Сталина валит, а сам перед ним гопака танцевал. А потом стали люди возвращаться из лагерей, я с ними общалась. Удивительно — на Сталина гнева у многих не было, оправдывали его, винили окружение. Узнав всю кухню интриг, подсиживаний, злодеяний, мы понимали: да, это был культ личности, Сталин был коварным, злым, с особым умом и характером, ни к какому коммунизму он не шел. Молчать об этом было нельзя. Но старая гвардия считала: в массы с таким письмом выходить не стоило. Это как передвинуть стену и не объяснить для чего. Я тоже думаю: надо было это иначе делать и гораздо позже, а тогда — просто исправлять, что натворили, последствия устранять. И потом, если уж культ развенчивать, то навсегда, а тут новый культ появился, да еще какой — толстый, лысый и неумный.

После Сталина, вторым злом, я считаю, в стране был формализм. Он нас заедал просто. Вот принимают на Политбюро повестку учительской конференции под грифом «Секретно». А завтра в газетах публикуют. От кого секреты? Что, районы не могут сами решить, о чем конференция? Прошел съезд про сельское хозяйство — все партийные организации в школах должны это обсуждать. Сидели деды старые в Москве, создавали видимость своей полезности, рождали директивы. Формализм позволял им оставаться у власти. Идут совещания, шумят, статьи печатают, а смысла нет. Отчеты пишут, посылают их выше, в Москву, целый отдел в ЦК принимает их. Нигде отчеты не читают, цифры в них не сходятся. Но все уверены, что делают важную работу! Формализм страну загубил.

Мне кажется, большевики зря закрывали церкви, отнимали у людей чувство общности. Часто думаю: какие люди должны быть во главе этой махины — государства, чтобы оно процветало и народ не был разобщен. Ведь через нас с огнем и мечом столько шли, мы земля особая. Будь Машеров с нами, может, судьба Беларуси иначе бы пошла. И Союз можно было сохранить, если бы к власти пришли молодые умные стратеги, профессионалы. Старые кадры экономику и так уже довели до ручки. Ельцин из того же гнезда: рвался к власти, а не о стране думал. И пока он и Горбачев грызлись, пришли карьеристы, хапуги.

В молодости у меня был один лозунг — лбом вперед, к коммунизму. Потом я поняла, что это утопия, околпачивание неграмотных. Вот девиз социализма меня устраивает: от каждого по способностям, каждому по труду. Как поработал, так и поел, не сиди на шее. Стар стал — обеспечат. А коммунизма никакая экономика не выдержит: от каждого по способностям, каждому — по потребностям. Людям объясняли: все станут сознательные, лишнего не захотят, прямо как праведники — есть у тебя два одеяния, одно отдай нищему. Возьму одно платье и буду его до дыр носить, потом приду за новым. Абсурд! А люди верили. Пропаганда — великое дело.


Сейчас: во что верить


Для многих сейчас война — как для меня восстание Спартака. Но я считаю, что о ней нельзя забывать. Вот нацепит парень фашистский значок, прочтет «Майн кампф». А что он там поймет своими интернетными мозгами? Скажет: Германия рванула в экономике, Гитлер молодец. Но какой ценой? Чтобы это проанализировать, надо много знать, много читать.

Для меня Беларусь была всё, а сейчас для молодых — одна из стран. Просто «будьте патриотами» не сработает, жизнь другая. Надо рассказывать о земельке своей. Если она плохая, так ты тоже виноват. Сделай что–нибудь! Откуда ты ждешь помощи — от царя, от кумиров? Это уже было. Меня приглашали на урок мира в школу. Мальчик спрашивает: тетя, а вы Гитлера видели? Нет. А из пушки стреляли? Нет, говорю, из автомата только. И такое лицо у него стало — чего ты, тетя, пришла? И я вот думаю: начни жизнь сначала, я бы, может, и не стала партийным работником, но из школы не ушла бы. Самое интересное — когда на глазах человек рождается. Сидит такой оторва, а с ним поговоришь, подскажешь что–то, подход поищешь — и вот перед тобой уже другой человек.

Сейчас я много размышляю, читаю. Целый пласт прошел мимо — культуры, религии, истории. Теперь читаю Библию, пытаюсь понять: Христос пришел спасти свой народ, от чего? Настроение у меня всегда хорошее — я оптимистка, даже сейчас. Ведь мы сами себе его делаем. Зачем нервничать из–за пустяков — отвлекись, найди что–то приятное. У нас в роду по папе все были юмористами. В деревне их звали Марктвенами, от «Марк Твен». Соберутся вечно и хохочут. А жизнь была тяжелая, не до смеха. Вот и я живу без конфликтов. Я доверчивая — порой до глупости. Не раз попадалась на удочку аферистов: деньги отдавала, вещи, чужих людей в дом пускала. Теперь это дико — пустить человека переночевать. Раньше люди были гостеприимны — то ли нечего было прятать, то ли потому что пережили много. А теперь живут разобщенно. Я взяла бы из советской жизни общение — понимание, доброту, сочувствие, дружбу. Еще, пожалуй, систему образования — при всех недостатках она была хорошая, четко отработанная, по прекрасным учебникам. А плюс сегодня в том, что можно свободно посмотреть другие страны. И у активных, умных людей больше шансов — приложи усилия, руки, включи мозги и чего–то добьешься. Но появилось много Маниловых — любят хрустальные мосты строить, созерцать, о смысле жизни рассуждать и не делать ничего. А раньше система таких не терпела: не работаешь — тунеядец, а долго не будешь работать — из Минска вывезут. Нам некогда было думать о смысле жизни — она была насыщенная, бурная. Время было такое.



Алла ГОРБАЧ.

Фото источник

источник
Заметили ошибку? Пожалуйста, выделите её и нажмите Ctrl+Enter