В одном из рассказов польского фантаста Станислава Лема о бравом пилоте Пирксе повествуется, как Пиркс, будучи студентом, проходил испытание в имитирующем невесомость бассейне. Испытуемый должен был лежать недвижно в полной тишине с восковой маской на лице. Температура воды нагревалась точно до температуры тела. Так что, в конце концов, не оставалось никаких ориентиров в пространстве. И оказывается, это настолько жутко, что мало кто выдерживал, а случалось, сходили с ума.Так уж мы устроены, что комфортно можем существовать только в понятном нам мире, зная, где верх, где низ, где зло, где добро, где свои, где чужие.
Впрочем, люди искусства, которые традиционно заняты низвержением стереотипов, давно уже создали свои искусственные миры «психологической невесомости». 38 лет назад французский философ и литератор Ролан Барт объявил о смерти автора. Не какого–то конкретно, а вообще. То есть раньше в каждом литературном произведении присутствовал автор, что–то вроде
Бога, который расставлял акценты повествования, давал оценку тому, что описывал, пытался что–то объяснить читателю. Ныне его место занял скриптор — скромный описатель-повествователь. А если Бога нет — все дозволено и нет ни добра, ни зла, а только «блаженная безответственность за непостижимость мира».
И вот теперь «продвинутому» писателю уже просто неприлично придерживаться старых схем с «воспитанием чувств». И читатель должен соответствовать. Как пишет российский критик Наталья Иванова: «Читателя приучают к тому, что поедание фекалий — это не поедание фекалий, а такая метафора. И Сталин с Хрущевым в эротическом объятии — тоже метафора. Это у Сорокина. А у менее изощренного Мамлеева трупы и трупики, вся его некрофилия — тоже такая метафора. И все это следует читать, зажав прищепкой нос воображения. Потому что метафора. А если для вас это не метафора, значит, вы человек не изысканный, не продвинутый, простодушный...»
Действительно, если простодушно прочитать последний роман нобелевской лауреатки Эльфриды Елинек, извините, просто вывернет... Никакой связной истории, сплошь половые акты между разлагающимися трупами. Но если это метафора, если под трупами понимаются, скажем, неизжитые человечеством комплексы и запреты — другое ж дело?
Или нет?
Не стоит думать, будто бесфабульная литература, то есть без связного сюжета, без конфликта, без настоящего героя, возникла только в нашу эпоху. Во–первых, дневниковая проза, мемуары, путевые заметки, относящиеся именно к этому виду прозы, существовали всегда. Кстати, на вышеперечисленное теперь особый спрос. А во–вторых, еще в 1882 году Стивенсон с горечью писал: «В наши дни англичане склонны, не знаю почему, смотреть свысока на «происшествие» и с умилением прислушиваться к тому, как постукивает в стакане чайная ложечка и дрожит голос священника. Считается хорошим тоном писать романы вовсе бесфабульные или хотя бы с очень скучной фабулой». Еще в начале ХХ века и Василий Розанов, и Виктор Шкловский предрекали смерть фабульной литературы. И вот свершилось. Российский литератор Лев Пирогов именно в сем обстоятельстве видит упадок интереса к «высокому чтению». Поскольку литература после смерти автора «не в состоянии провести границу, отделяющую основное событие от нейтрального фона, она стала медленной, нерешительной, многословно говорящей не по существу. Она допускает множество «нестреляющих ружей», начатых и незаконченных линий, не имеющих отношения к действию».
Нет, это не плохая литература. Как нельзя назвать слабыми многословные запутанные романы Джойса и Пруста. Просто эту литературу плохо читают.
А в результате читатель переметнулся в тот литературный лагерь, где фабула все еще осталась. А именно к «бульварной литературе». Где в романе добрый герой борется со злом и побеждает. Где испорченная героиня перевоспитывается и жертвует собой ради любви. Где униженные и оскорбленные мстят обидчикам. Все то же самое, о чем писали старые мастера, но в исполнении ремесленников. А что делать, если сегодняшние мастера нарезают своих героев на конфетти и распыляют по пространству высокохудожественного текста? Если не берут на себя ответственность осудить грех, но с отстраненностью скриптора этот грех описывают. А то еще и смакуют.
В лучшем случае вместо героя употребляется «человек действия». Но чему может научить нас героиня Оксаны Робски? Что изменить в нас к лучшему? Помогает любовнице мужа... Напивается в ресторации... Убивает предполагаемого мужниного убийцу... Вкалывает в физиономию ботокс от морщин. Наживает капитал. Разоряется. Снова наживает... Ни восхищения, ни осуждения, ни очищающего сострадания. Естественный процесс, увиденный глазами не автора, но скриптора. Людское бытование — все равно что жизнь львиного прайда, демонстрируемая по телеканалу. Задрали зебру, спарились, родился детеныш, умер детеныш...
Впрочем, Толстой тоже написал о звере — о лошади по кличке Холстомер... Но поскольку автор присутствовал, история эта до сих пор трогает и самые черствые сердца.
А теперь тексты трогают, извините, вовсе не за сердце. Свобода... Произнеси слово «совесть» — «продвинутые» скривятся, словно ты назвал нечто нафталинно–устаревшее вроде прюнелевых ботинок или диагоналевых брюк. Так что крики об отсутствии ныне положительного героя бесполезны. Автор умер. Герой расчленен... Чтобы они воскресли, нужна новая литературная эпоха.
В искусстве, как и вообще у человечества, существует теория прогресса. Мол, все идет к улучшению, к опережению, к возвышению... А то, что было ранее, — по определению хуже. К счастью, теория сия пересматривается. Во всяком случае, у художников возврат к пещерному искусству уже состоялся. А в литературе — неужели стихотворение Сапфо хуже стихотворения недавней нобелевской лауреатки Виславы Шимборской? И вообще, можно ли написать лучше шедевра, неважно когда созданного? Шедевры равнозначны. Это не пункты привала на пути к вершине, а много вершин. Горы. Все разные, но у каждой на макушке — снег.
Кажется, у Гейне была теория о том, что в истории литературы перемежаются эпохи фабульные и бесфабульные... Так что же, подождем?
