Я суровый романтик
Он взял все возможные звания и премии — и не только национальные, но и бывшего СССР и многих стран мира. Член Национальной академии наук, Академии художеств России, народный художник Георгий Поплавский теперь еще номинирован и на премию Союзного государства. Графические работы Георгия Георгиевича как яркие жемчужины блестят среди страниц книг Быкова и Короткевича, Коласа и Адамовича, Джека Лондона и Рабиндраната Тагора. А живописные полотна рассеяны от Камчатки до Исландии, от Австралии до Америки. Пейзажи Браславщины и зарисовки с Байконура, поднятая целина и каньоны Дикого Запада — кисти Поплавского подвластен весь мир. Впрочем, география путешествий классика белорусского советского искусства не должна удивлять. С самого рождения он в дороге.
— 80 лет назад вы родились в украинском Ровно и совсем маленьким попали в Бобруйск. Как это было? — уточняю малоизвестный эпизод из жизни художника.
— Это запутанная история. По паспорту я родился 10 февраля, хотя на самом деле 15–го. Так и с местом рождения все сложнее. Мой род — старообрядческий. В Украине Поплавские жили много веков, но их считали «москалями».
— А как вы попали в Белоруссию?
— Моему отцу от деда досталась кузница, в которой при царе даже кареты делали. И когда началось раскулачивание, мой папа — он неглупым был — переехал с мамой в Белоруссию и «зашился» в деревню Бортники под Бобруйском. Устроился здесь кузнецом. Мама потом еще приезжала под Ровно — там меня и родила. Но всю жизнь мы скрывали, что были раскулачены...
— Тем не менее вы добились признания в советском обществе. В то время свобода творчества существовала?
— Поначалу я, как и все, ершился: казалось, что кто–то притесняет, проверяет, не позволяет. Мы, шестидесятники, все такими были. Но нас никто не преследовал. А в творчестве я был романтиком сурового стиля. Случалось, что мои работы снимались с выставок...
— Неужели?
— Каждому, кто занимался не пейзажем, не натюрмортом, а социальной тематикой, приходилось с этим сталкиваться. Мое поколение пришло на смену «лакировщикам». У нас был свой взгляд.
— А кто такие «лакировщики»?
— Художники социалистического реализма. Они комбайнера изображали с венком на голове и в чистом комбинезоне, чего быть не могло в принципе. А мы, когда начали ездить на стройки, то «получали» потом от ЦК за искажение образа советского труженика — потому что он у нас получался «замасленный», грубоватый. Мы — художники сурового реализма, избегавшие салонного стиля, реально смотревшие на мир, который не очень–то мягкий, а довольно жесткий. Нам хотелось и руки побольше нарисовать, и сапоги кирзовые четче выделить, и лицо «обветрить» — чтобы придать рабочему мужественности.
— А это не соцреализм?
— Это своеобразный прием, гипербола — преувеличение, вполне приемлемое в искусстве. Но придет представитель ЦК на выставку и начнет нос воротить: почему колхозницы босые? Я говорю: крестьянки по полю ходят босиком. Но меня не слышат: надо их обуть, или снимаем эту картину!
— На цензуру не похоже. Скорее на каприз...
— К 10–летию освоения целины меня послали в Казахстан. Я написал несколько картин. Одна из них: бензовозы идут по степи под низким небом; другая: рабочий пьет воду из ручья. Получились непарадные полотна, не совпадающие с описаниями газет. Мне поставили в упрек, мол, почему не нарисовал караваи и цветущие нивы? А я хотел передать тревожное состояние природы, людей. Они же творили подвиг в суровых реалиях! Но картину так и не допустили на выставку. Потому что я не сделал парада из целины.
— И что вы чувствовали при таком обращении?
— Одну работу сняли — принес другую. Не понравились босые колхозницы — дал жней в лаптях.
— А как в то время понималось «правильное» искусство?
— Национальное по форме, социалистическое по содержанию — вот так. Но мы не принимали эту формулу. Что значит «национальное по форме»? Форма не может быть застывшей, ее тоже надо развивать. А тогда пропагандировался только «народный вкус». Но это слишком узко! Нам же хотелось и на Запад заглянуть, и на Восток, увлекались импрессионистами, русским авангардом.
— То есть искусство шестидесятников менее национальное, чем соцреализм?
— По форме да, но мы не перегибали палку. А некоторые молодые художники сегодня, к сожалению, теряют связь с национальными традициями. Сходите на любую выставку: там прошлогодние французы, немцы. У нас молодежь нахваталась всего отовсюду, а свое забыла. Появилось много раздутых художников.
— Кстати, вам не предлагали переехать в Москву?
— Выходили на меня с такими идеями, даже по обмену квартиры. А в 1967 году предлагали остаться в Австралии. Тогда я попал в первую советскую делегацию, которая посетила эту страну. Но я не соблазнился. У нас же, в Белоруссии, жили сытно, не голодали и голые не ходили. А Австралия... Ну что там особенного — красивые витрины магазинов? Так ведь чужбина!
— Ну сейчас у нас тоже есть красивые витрины. И все диктует рынок. Вы к нему приспособились?
— Я привык служить обществу, и раньше мы знали, что общество от нас требует. А сейчас никто не дает ориентиров художникам. Свобода: делай что хочешь!
— Это хорошо или плохо?
— Раньше мы работали по заказу, по договорам — и это оплачивалось. Если ты хотел служить партии и правительству, был конъюнктурщиком, то жил кучеряво, получал награды и премии. А если хотел правду–матку резать, то тоже можно было неплохо существовать, — если ты талант. Таких уважали. Сегодня же художник вынужден сам становиться за прилавок и продавать свои работы. А кто покупатель? Это богатый человек, которому нужна картина в особняк. Ему нужны натюрморт, пейзаж... И поэтому наше искусство сбивается на мелкотемье. Вот была выставка, посвященная 65–летию освобождения Белоруссии, но на ней не было ни одной новой работы на эту тему! Все полотна подняли из запасников — работы старых художников.
— Неужели при коммунизме было лучше?
— Тогда была другая проблема: идеологи искали в наших работах антисоветчину. Почему–то считалось, что творческие люди не склонны принимать на ура действительность, что в иносказательной форме они могли сообщить зрителю, читателю вредную мысль. Хотя я сам был коммунистом. Но после того как, уже в эпоху гласности, у меня конфисковали в аэропорту книгу Солженицына и «сняли» из–за этого с госпремии, лишили многих общественных должностей, я пошел в здание ЦК, на Карла Маркса, 38, и опустил свой партбилет в ящик для писем.
— Это был протест?
— Нет. Я просто понял, что всю эту историю с «контрабандой» Солженицына подняли завистники, а не партийные органы.
— Что вам многочисленные титулы дали в практической жизни?
— Кроме суеты — ничего. Когда я стал членом Академии художеств СССР, то получал 350 рублей только за звание каждый месяц. А в Минске за звание действительного члена Национальной академии наук имею чистыми 1.400.000. Но только за аренду мастерской плачу миллион.
— А сколько стоит в среднем ваша картина?
— У меня 4 года назад музей Якуба Коласа купил портрет песняра за 6 миллионов. Портрет Симеона Полоцкого литературный музей 3 года назад взял за 8 миллионов.
— А частные заказы есть?
— Иногда. Пейзажи, портреты.
— Глав государств?
— Нет. Но «производственные заказы» выполнял. Например, писал портреты членов Политбюро. Их поручали не каждому, а только хорошим мастерам. Профессор Валентин Волков писал Хрущева, мой учитель Александр Петрович Мозолев — Суслова, а я — Подгорного.
— А вы считали, сколько вообще написали картин?
— Даже не знаю... А сколько их пропало! У меня одна выставка ходила по Америке, а потом советская власть рухнула — и работы там так и остались.
— У вас очень честные работы, искренние. Но скажите честно: вас заставляли рисовать на коммунистические сюжеты?
— Намекали, что неплохо бы. Но никто не заставлял и не упрашивал. Были предложения «сделать» героическую тему. Но я был настолько самостоятелен, что делал сам что хотел.
