24 декабря исполняется 210 лет со дня рождения поэта Адама Мицкевича
Наш великий соотечественник родился в бывшем Новогрудском уезде Гродненской, а потом Минской губернии. Где конкретно? Среди литературоведов споры об этом то разгораются, то затихают. Одни указывают на сам Новогрудок, другие — за Заосье под Барановичами, третьи — на придорожную корчму. Мне же куда убедительнее кажутся аргументы в пользу одного из еще двух Заосий, существовавших в том же уезде в позапрошлом столетии. Доказательства изложены в статье «Притягательная сила Парижа» («СБ», 1 августа 2008 г.). Но в данном случае они не столь существенны, поскольку Новогрудчина в любом случае остается родиной Мицкевича, его жизненной и творческой колыбелью.
Белорус? Поляк? Литвин (литовец)?
Поначалу вопрос о национальности Мицкевича я вообще в этой статье не хотел затрагивать. Но тут пришло в редакцию на мое имя письмо читателя из Минска Геннадия Балаболова, упрекавшего меня в отсутствии должного патриотизма: «...читаю у вас уже в который раз — «великий польский поэт — прославленный уроженец земли Новогрудской Адам Мицкевич». Режет слух и досадно. Мицкевич называл себя литвином, т.е. белорусом. Не литовцем, летувисом, т.е. балтом, а литвином. Тогда почему сразу не сказать о Мицкевиче как о белорусе».
На мой взгляд, вопрос здесь и куда сложнее, и куда проще. Ведь Мицкевич сам не делил себя, и мы тоже не имеем права этого делать. К тому же патриотические чувства, понимание родины у поэта со временем менялись. Впрочем, обо всем по порядку.
Гении не делятся
Весь парадокс в том, что лет 20 назад я и сам мыслил подобно читателю Балаболову. Начну, пожалуй, с личного. Адам Мицкевич вошел в мою жизнь с 1955 года, когда отмечалось 100–летие со дня его смерти. Тогда по собственному выбору я начал писать дипломную работу «Адам Мицкевич — публицист». И обнаружил много преинтереснейших сведений о нем как о патриоте своей родины, борце за свободу европейских народов. Газета, которую он издавал в Париже во время революции 1848 года, так и называлась — La Tribune des Peuples («Трибуна народов»). А еще оказалось, что Мицкевич предвидел многое из будущего — даже телевидение, даже полеты в космос. Недаром его считали не только гением, но и пророком.
А потом у меня было еще составление белорусского сборника произведений Мицкевича, посвященных новогрудскому краю, подготовка к печати белорусского перевода его эпопеи «Пан Тадеуш», сделанного Брониславом Тарашкевичем, работа над книгой «Адам Мицкевич и Беларусь» и многое другое. Думается, именно поэтому 10 лет назад, когда во всем мире отмечалось 200–летие со дня рождения нашего великого соотечественника, из Польши мне пришло приглашение принять от Беларуси членство в Международном юбилейном комитете.
Но ехал я в Варшаву на заседание комитета, а потом и на юбилейную научную конференцию, хотя и вооруженный различными книгами, однако в смятении чувств. Ведь предстояло доказывать то, о чем, по существу, и пишет Геннадий Балаболов: мол, и мы, белорусы, имеем право на наследие поэта. Потому что родился он на нашей, новогрудской, земле. Предком его был восточнобелорусский крестьянин Митька (вычитал у польского исследователя), а другой представитель этого разветвленного рода стал белорусским писателем Якубом Коласом! И главное: как поэт Адам Мицкевич возрос на белорусской действительности, на богатейшем белорусском фольклоре. На основании всего вышеизложенного и многого другого некоторые горячие патриоты и утверждали (Балаболов здесь далеко не первый), не допуская ни малейшего компромисса: Мицкевич стопроцентно белорусский. И баста!
Но одновременно существовали и другие крайние позиции. Я видел польские путеводители, где однозначно утверждалось: Новогрудчина — польская земля, поскольку там родился Мицкевич. А литовцы, усмехаясь, сразу же ссылались на первую строку поэмы «Пан Тадеуш»: O Litwo! Ojczyzno moja... — О, Литва! Моя Отчизна...» «А ваш Новогрудок — это Наугардукас, первая или вторая, после полулегендарной Воруты, столица Великого Княжества Литовского. И Миндовг, коронованный там, это наш и только наш Миндаугас...». Споры, случалось, заходили в тупик. «Не хватало еще, чтобы они снова разгорелись на юбилейной конференции, не пристало, чтобы я стал одним из разжигателей», — думалось под перестук вагонных колес.
Однако уже на первом пленарном заседании в выступлениях именитых общественных деятелей, ученых, писателей была поставлена одна из главных точек над «i» всей конференции: наследие великого поэта принадлежит не только польскому, но и белорусскому, и литовскому народам, всем славянским народам, всей Европе, всей земной цивилизации.
Восхождение
А как же тогда быть с родиной, с национальными чувствами? — вопрошали другие участники юбилейной конференции. И как все это понимал сам Мицкевич? Общие положения требовалось наполнить конкретным содержанием.
И тут уже я смело включился в дискуссию, показывая, как у поэта менялось, наполнялось новым историческим содержанием понимание Отчизны. Это как восхождение на гору: с каждым новым шагом открываются новые горизонты. Взойдем же, хотя бы пунктирно, вместе с поэтом на высокие, светлые, но и тернистые вершины его жизни.
Начались они с живописных холмов Новогрудчины. Потом состоялись восхождения на гору Гедимина в университетском Вильно, крымский Аюдаг, крутые Альпы. Параллельно покорялись вершины творческие: писались романтические баллады и романсы, исторические поэмы «Гражина» и «Конрад Валленрод», ностальгические «Крымские сонеты», основанные на белорусском фольклоре «Дзяды», прощание со старыми шляхетскими иллюзиями — «Пан Тадеуш». Все выше и выше! Вплоть до лозаннских лирических миниатюр, рожденных в швейцарских Альпах. Изящных, маленьких, но обнимающих, охватывающих уже весь мир.
«Чтобы познать поэта...»
Другой европейский гений, Иоганн Вольфганг Гете, с которым Адам Мицкевич встречался и беседовал в саксонском Веймаре, как–то сказал: кто хочет познать поэта, должен побывать в его стране. Это в полной мере относится и к автору «Пана Тадеуша». Только поднявшись в древнем Новогородке на Замковую гору, постояв у ее подножия в старинном храме, где крестили будущего поэта, побродив по его стезям на берегах таинственного озера Свитязь, можно приступать к чтению Мицкевича не ради знания, а для души.
Детство Адама, как и положено гению, наполнено «небесными знаками». Это и исцеление от тяжелой болезни, и пожар в городе, и отступление войск Наполеона. Особенно мальчик любил слушать белорусские народные песни и сказки из уст надомных людей Гонсевской и Блажея. Когда подрос и пошел в новогрудскую школу, содержавшуюся монахами–доминиканцами, вместе с будущим поэтом и фольклористом Яном Чечотом не пропускал в окрестных деревнях народные празднества — свадьбы, крестины, дожинки, запоминал народные песни, смотрел обряды. И, конечно же, хорошо усвоил белорусское просторечье. Позже, в лекциях в Коллеж де Франс, он даст высокую оценку белорусскому языку, древнему и богатому.
Еще можно вспомнить поездки с родителями, а потом и самостоятельно по местечкам и фольваркам Новогрудчины, где жили многочисленные родственники и друзья. Душа поэта жадно впитывала все увиденное и услышанное. Пока его не очень волновало, как называть новогрудский край. В государственном отношении он вошел в состав Российской империи. Но местные, «тутэйшыя» отличия в традициях, быте со временем становились все очевиднее. «Малая родина» желала приобрести более точное имя. А для этого требовались новые горизонты представлений о жизни. И они появились в 1815 году, когда Мицкевич поступил в Виленский университет.
Родина расширяет свои пределы
Вильно, древний град, основанный князем Гедимином, долгие столетия являлся центром литовско–белорусских земель, столицей Великого Княжества Литовского, общего государства двух народов–соседей. Хотя с третьим разделом Речи Посполитой 1795 года оно прекратило свое существование, но по–прежнему обладало притягательной силой, особенно для молодежи, съехавшейся сюда в университет, — неповторимое средоточие интеллектуальной жизни того времени. Ее волновали те же вопросы, что и Мицкевича: что являет собой их отчизна, каковы ее отличительные черты? Студенты объединялись в общества филаретов, филоматов и «лучистых». На тайных сходках за городом слушали рефераты о народном творчестве и быте крепостных крестьян, пели песни, читали стихи, ставили драматические сценки, где звучала и белорусская речь. Но называли они себя литвинами — не в этническом смысле, а в историческом, как наследники Великого Княжества Литовского. Так у Мицкевича определилось новое, более широкое, понятие родины. Литовского языка он почти не знал (с трудом записал на нем три песни), но историческое имя временно принял.
Вместе с Яном Чечотом, Томашем Заном и другими сынами земли белорусской Адам Мицкевич соревновался в стихотворчестве. Его произведения «Песня филаретов», «Ода к юности», прославляющие гражданственность, стали гимнами патриотической молодежи. Правда, как и первая поэма «Мешко, князь Новогрудка» (1817), написаны они в соответствии с устаревшими канонами классицизма. Поэту требовалось вдохнуть свежего, народного воздуха. И он смог это сделать на родной Новогрудчине, где проводил летние и рождественские каникулы. Один из университетских друзей, Игнатий Домейко, познакомил Адама со своей родственницей Марылей Верещака, жившей в Тугановичах. Марыля оказалась необыкновенной девушкой: отлично знала западноевропейскую романтическую поэзию, любила петь белорусскую народную песню «Да цераз мой двор...» и сама сочиняла музыку. Вспыхнула большая и чистая любовь, которая, по всеобщему признанию, разбудила в Мицкевиче настоящего поэта. Из складывавшегося эпигона традиционного классицизма Марыля сделала страстного поборника романтизма. Однажды, выслушав на берегу Свитязи из уст старого рыбака легенду об утонувшем городе, она воскликнула: Napisz cos takiego! — «Напиши нечто такое!» И он написал. Создал баллады «Свитезь», «Свитезянка», «Лилии», вторую и четвертую части поэмы «Дзяды», издал в Вильно два сборника поэзии, которыми положил начало польскому романтизму.
В ссылке и изгнании
Власти все же вышли на след тайных обществ. Наиболее активных филоматов и филаретов, среди них и Мицкевича, уже работавшего учителем в Ковно, заключили в тюрьму. А потом отправили кого в ссылку, а кого домой под полицейский надзор. Для Мицкевича ссылка выглядела скорее почетной: Петербург, Одесса, Крым, Москва, снова Петербург. Посещения салона для избранных пианистки Марии Шимановской, встречи с братьями по духу — Пушкиным и Вяземским, Рылеевым и Бестужевым. Потом он адресует им свое стихотворение «Друзьям–москалям». А Пушкин (на доме по улице Немировича–Данченко, где они встречались, теперь красуется памятный горельеф) адресовал Мицкевичу строки: «Он говорил о временах грядущих, / Когда народы, распри позабыв,/ В единую семью соединятся».
С такими убеждениями Мицкевич и покинул (почти явно) Россию, обогатившую его не только изданием «Сонетов», но и пониманием того, что есть царская власть, но есть и друзья–славяне. Против первой он попытался бороться с оружием в руках во время восстания 1831 года, пробрался даже в Великопольшу (кстати, единственные месяцы, когда поэт пребывал на этнически польской территории), но почитатели удержали его.
А потом начались годы скитаний, паломничества по Европе во имя спасения родины. Теперь для него это уже была не только Новогрудчина, не только Литва (историческая), но и вся бывшая Речь Посполитая (включая Польшу и Украину), все славянство. А во время «весны народов» 1848 года пришло очередное понимание: нельзя освободить один европейский народ, не сделав свободными все страны Европы. Поэтому поэт организовал польский легион и направился в Италию на помощь повстанцам Гарибальди, потом, в 1855 году, — с политической миссией в Турцию, в Константинополь, где его внезапно и настигла смерть. Даже энциклопедии утверждают: от холеры. Но я разделяю мнение тех, кто считает: отравили недруги. Иначе тело Мицкевича не перевезли бы в Париж, а потом в Краков, в Вавельский замок, к гробам королей. Ведь корону короля поэтов на своей родине, малой и большой, он ни с кем не разделил.
К вершинам славы
Признание к Адаму Мицкевичу пришло уже в виленско–ковенский период его жизни, после выхода первых двух романтических сборников поэзии. Оно окрепло в России, где поэта, несмотря на молодые годы, причислили к сонму великих славянских творцов. Мицкевич оставался незыблемым литературным и нравственным авторитетом, находясь вдали от родины, в эмиграции. Хотя его произведения в Российской империи строго запрещались, тем не менее их привозили сюда и распространяли нелегально. Они воспитывали патриотические чувства у преемников филоматов и филаретов, участников восстаний 1831 и 1863 годов, формировали художественные вкусы.
В 1830 — 1840–е годы в распространенной в Беларуси польской литературе отчетливо сформировалась так называемая белорусская школа, куда входили Александр Гроза, Юльян Лясковский, Героним Марцинкевич, три брата Гржималовские и многие другие. По таланту они, несомненно, не дотягивали до уровня своего вдохновителя и учителя Адама Мицкевича. Но, как и он, в своих романтических произведениях уже сознательно и последовательно опирались на белорусское устное народное творчество. Отсюда оставался всего один шаг к литературе белорусской — сознательному творчеству на белорусском языке. Этот шаг сделали Владислав Сырокомля, Винцент Дунин–Марцинкевич, Ян Барщевский, Александр Рыпинский, Артем Верига–Даревский, Винцесь Коротынский, Аделя из Устрони, авторы анонимных «гутарак» (бесед). Наряду с польскими у них появляются, сначала несмело, нерегулярно, белорусские произведения, которые у Дунина–Марцинкевича, тоже юбиляра нынешнего года, уже занимают ведущее место. Как раз в таком смысле, как зачинателя традиции, Мицкевича можно считать и одним из зачинателей новой белорусской литературы. Вот почему Адам Мицкевич так почитаем в Беларуси, на его родине: переводами, посвященными ему стихотворениями, музеями, памятниками, названиями улиц. Любовью читателей и почитателей.
Иллюстрации из коллекции лауреата премии «За духовное возрождение» Владимира Лиходедова.
