Воспоминания о художнике Генрихе Бржозовском его дочери Людмилы

Он и прожил долго, успел отметить 95–летний юбилей. Через полгода будет другой, уже 105–летие. В Национальном художественном музее планируется выставка. Возможно, тогда Людмила Бржозовская и покажет свои живописные букеты. Сделать выставку ей предлагали не раз, сейчас вот — снова, к ее собственному юбилею, который Людмила Генриховна отметит сегодня. Но заниматься выставкой ей пока некогда — имя Бржозовской до сих пор звучит в стенах Большого театра Беларуси, только теперь она, уже как репетитор, переживает за своих героинь за кулисами. 20 июня в ее честь здесь дают балет Минкуса «Дон Кихот», в котором она была одной из самых солнечных Китри белорусской сцены. Той самой сцены, где стала первой Кармен, Евой, Фригией, Неле... Полмира аплодировало ее таланту, а отец так надеялся, что дочь станет художницей. Ведь живопись у Бржозовских в крови, а с генами не поспоришь. Действительно, куда бы ни отправилась Людмила Бржозовская, на отдых ли, на гастроли, всегда и всюду брала с собой заветный блокнот, который для любого художника почти как часть тела. А потом вдруг и сестра Наталья, занимавшаяся монтажом в кино, взялась за кисть.

Татьяна Бржозовская

— Желание рисовать появилось у сестры поздно, в 50 лет, — откровенничает Людмила Генриховна. — Тогда она помогала папе готовить выставку и подолгу всматривалась в его работы, решая, какой цвет выбрать для рам картин. Вдобавок в те дни у Валентина Елизарьева (С 1996 по 2009 год — директор и художественный руководитель Театра балета Беларуси. — Авт.) был юбилей. Мы купили ему 55 роз и сразу с рынка отнесли их Наташе, которая жила недалеко. Всю ночь она смотрела на эти розы, а утром сказала: «Знаешь, я не могу их не нарисовать». Взяла огромный холст, краски — и у нее получилось. А еще я хорошо помню те розы, которые рисовала сама, сидя подле папы — в детстве я ходила за ним буквально хвостом и старалась во всем подражать. Одно из моих самых ранних воспоминаний: папа отошел от холста, я пальцем набираю у него с палитры желтую, розовую, малиновую краски и пытаюсь что–то изобразить прямо на заборе. Кстати, эти великолепные букеты для него всю жизнь собирала моя мама Татьяна Игнатьевна. Когда я родилась, Свислочь была еще без набережной, и вдоль берега, как почти в любом месте Минска, росло столько чудесных полевых цветов, что их просто нельзя было не рисовать.

Благоухающие натюрморты Генриха Бржозовского — это ее детство. И еще — послевоенный Минск, который даже тогда, в годы разрухи был для отца Людмилы Генриховны городом цветов и солнца. Война оставила Бржозовскому немало ран на теле и в душе, забрала сына, но пощадила жену, и все, что он видел вокруг себя после войны, было прекрасным. Не могло, не имело права быть другим. Все его восторженные пейзажи и букеты — по сути, живопись человека, вернувшегося с войны. Все, что он писал не под госзаказ, а для себя, — о счастье. Счастье быть живым.

— Они могли уехать в эвакуацию, но ушли в партизаны, — рассказывает Людмила Генриховна о родителях. — Да, с маленьким сыном... Познакомились до войны, мама была студенткой медтехникума, и все началось с того, что он предложил написать ее портрет. У обоих это была первая любовь, и на всю жизнь. После таких испытаний, наверное, иначе и быть не могло. Они пережили, выжили... Конечно, нам о войне рассказывали не все. Все больше — о курьезах. Скажем, как папа ходил в разведку с отрядом. Мама, медсестра, осталась в лагере. Разведчики вернулись и сообщили, что папу засекли и его уже наверняка нет в живых. И вдруг через пелену слез она увидела его. Оказалось, заметив папу, отставшего от отряда, гитлеровцы решили, что он идет первым, и не стали стрелять, поджидая остальных. Никто не верил, что он выживет, столкнувшись с врагом чуть ли не нос к носу. Судьба?

Сейчас папины картины хранятся не только в Национальном художественном музее, но и в Пуховичах, где в окрестных лесах воевали мои родители. Подарить эти работы местному музею было их общим решением.

Дедушка, папин отец, похоронен в Польше, хотя первые интерьеры Красного костела в Минске создавал именно он — был краснодеревщиком. Но Первая мировая разлучила его с родными. Вообще, история нашей семьи неотделима от войн. Конечно, есть и семейные легенды. Например, мне рассказывали, что лет 150 назад или больше один из моих прадедов привез в Польшу индийского мальчика, сына погибшего друга. Воспитал как родного. Спустя годы мальчик женился на дочке прадеда... В эту легенду мы с сестрой не особенно верили: какая Индия, если все папины сестры — сплошные блондинки? Но когда Наташа поехала на встречу Бржозовских в Гродно, получила очевидное подтверждение этой истории. Неожиданно в компании светловолосых родственников появился молодой человек, необычайно похожий на папу — такой же смуглый, с той же копной черных волос, с таким же носом... К слову, когда наша труппа была на гастролях в Гималаях, и индийские девушки, которые танцевали для нас, прощаясь, вдруг стали снимать с себя украшения и дарить балеринам, только я и Оля Лаппо смогли надеть их браслеты. Руки у нас с Олей оказались такими же тонкими, как у индийских танцовщиц.

В юности мама мечтала стать балериной, но время было слишком неподходящим для такой мечты. И она привела в балет меня, вырастила балериной, была со мной на всех спектаклях и репетициях, ездила с нами на гастроли. Моим главным критиком также была она. А с папой мы... собирали грибы. С грибами у него были редкие отношения. Летом мог взять два ведра, выйти из дома в 6 утра и через 3 часа вернуться с ведрами, полными боровиков. Помню, как, срезая гриб, он любовался: «Смотри, какое чудо! Сколько оттенков, как волшебно его освещает солнце».

Много лет спустя у меня был ученик, с которым я готовила партию принца в «Лебедином озере». Принц должен был прийти на озеро и восхититься, какая красота вокруг. Мой «принц» выходил к «озеру», манерно отставив руку — и никакого волшебства не происходило. В конце концов, я ему сказала: «Знаешь, так у тебя ничего не получится, ты должен увидеть какое–то чудо в природе по–настоящему и после вспомнить его на сцене. Сегодня выпал первый снег — иди и присмотрись к деревьям. Какие они живые». Насколько одухотворенным он вернулся тогда! Оказывается, взрослый человек никогда в жизни не видел деревьев, пробегал мимо — и не видел...

И все же сейчас, по–моему, больше талантливых людей. И жить интереснее. Даже если судить по балету. Можно пробовать все, что угодно, устроить себе почти любые гастроли с помощью одного лишь интернета. Какие у нас сейчас солисты, танцовщики — каждый интересен по–своему. И когда я бываю на выставках, вижу много талантливых работ. Единственное, о чем жалею, — что здоровье не позволило моему сыну связать жизнь с балетом. С астмой ведь не танцуют. Правда, я танцевала. Как сказал врач, болезнь развилась оттого, что я со всех сторон надавила на иммунную систему — тогда я родила, сдала госэкзамены в институте культуры и сразу же поехала в Петербург, куда меня пригласили сняться в ленфильмовской картине «Миф». Конечно, прежде всего я туда понеслась из–за Мариса Лиепы, чтобы с ним встретиться, познакомиться. И потом несколько лет танцевала с ингалятором... Можно ли унаследовать силу воли? Не знаю, наверное, это формируется где–то рядом с любовью.

В конце жизни, когда у него уже дрожали руки, папа писал просто пальцами. Набирал краску на пальцы — и рисовал. И какие чудесные ромашки он сделал в свои последние дни!

Теперь его внуки пробуют рисовать.

cultura@sb.by

Советская Белоруссия № 105 (24987). Суббота, 4 июня 2016