Фронтовые этюды

В ходе боевых действий во время войны все внимание сосредоточивалось на выполнении поставленной задачи. Не до смеха было, когда вражеский снаряд пробивал броню танка, вспыхивало огнем дизельное топливо, текущее из разодранных баков, а ухо улавливало свист пуль и фырканье летящих минных осколков. Но наступал момент, когда танковый полк для восстановления боеспособности выводили в резерв или во второй эшелон. Во время ремонта и регламентных работ постепенно исчезали и последствия психологических перегрузок, полученных личным составом экипажей в ходе атак. Приходило время воспоминаний о различных эпизодах из фронтовой жизни. Риск с курьезом В начале марта 1943 года наступила оттепель, прошел дождь, а затем внезапно ударил мороз и сковал поверхность снежного покрова, превратив его в твердый панцирь. Установившаяся погода способствовала намечавшемуся советским командованием прорыву немецко-фашистской обороны. В глухом лесу при подготовке вооружения к бою на моем танке сгорел умформер радиостанции. Начальник связи майор Киселев реагировал на это бурно и категорично: — Как спалили, так и выкручивайтесь. Запасных у меня нет... — Да я бы выкрутился, но магазин радиотоваров закрыт на переучет. В ответ услышал слова, сказанные с явным сарказмом: — Хотя оригинально, но... не смешно! Но воевать-то мне, а без связи — все равно что слепому переплывать реку. Думал-гадал, как восстановить вышедшую из строя технику, и ни к чему путному не пришел. Подсказали полковые разведчики, сообщив, что примерно в километре от занимаемых пехотой позиций, вблизи сгоревшей деревни Петряево, в воронке на нейтральной полосе (между нашими и фрицевскими позициями) стоит танк Т-34, возможно, с радиостанцией. Машина угодила туда осенью, во время неудачного наступления, и принадлежала танковой бригаде, которая ныне действовала на другом участке фронта. Во избежание напрасных жертв эвакуировать танк никто не решался. Все подходы к нему просматривались и простреливались как с нашей, так и с немецкой стороны. Незадолго перед этим в боях под Старой Руссой я приобрел опыт действий в «нейтралке» в еще более сложной ситуации, так что решил рискнуть. С радистом подобрали комплект нужного инструмента и подготовились к вылазке. От темна до светла немцы освещали местность ракетами. По-пластунски нам удалось добраться до танка, снять радиостанцию, прихватить формуляр на нее и благополучно тем же путем возвратиться. ...Весенние месяцы прошли в жестоких атаках. Таяли ряды моих товарищей. Пришла пора, когда полк сняли с передовой. Мой взвод пополнялся новыми людьми. По вечерам, после выполнения запланированных работ по материальной части и ужина, собирались вместе, вспоминали погибших, рассказывали удивительные истории, происшедшие с кем-либо из присутствовавших. Наиболее интересные случаи повторялись. А мы, зная, чем они закончатся, все равно слушали, не прерывая рассказчика. Дошла очередь до одного из новичков — лейтенанта Кульмаметова. Он начал: — Неподалеку от разрушенной деревушки Петряево во время атаки мы угодили в огромную воронку... Задачу не выполнили не только мы… Я насторожился: что-то знакомое послышалось в названии населенного пункта. — Командира батальона понизили в должности, другим, в том числе и мне, пригрозили: если не сохраним танк, то военного трибунала не избежать... Вот наш экипаж вместе с пехотой и сидел в первой траншее, метрах в трехстах от машины... Глаз с нее не спускали. В любой момент могли открыть огонь, несмотря на то, что все подступы к ней саперы заминировали... Тут у меня по телу побежали мурашки. А новичок продолжал: — Танк мы, конечно, уберегли, но дальнейшее просто необъяснимо! Весной, когда отбросили фрицев и вытащили машину, то обнаружили пропажу радиостанции. Когда сумела ее похитить гитлеровская разведка?! В сильный холод мы, правда, ненадолго уходили погреться в блиндаж… Но почему они не подорвались на минах — загадка! Не произнося ни слова, я поднялся, залез в боевое отделение своего танка и достал оттуда замасленную книжку формуляра: — Этот? Бегло ознакомившись с технической документацией, Кульмаметов изумленно выдавил: — Этот. А как он к тебе попал? И испуганно добавил: — А как же мины? — Самому жутковато, когда подумаю о них... Очевидно, был крепкий наст, по которому мы ползли, выдержал нагрузку, оттого и не сработали капсюли-детонаторы. Обер-лейтенант Утром в день выписки из госпиталя, что располагался в лесу юго-восточнее города Торопца, вместе с документами мне возвратили личное оружие и обмундирование. Вместо тяжелого полушубка из овчины, в который я был одет три месяца назад, выдали стеганую телогрейку без погон. Сапоги же мои, латаные и перелатаные, уже давно потеряли товарный вид. Пожилой сапожник взвода обслуживания, взглянув на сапоги, помотал головой и объявил: — Решето. Пора выбросить. Кирза — она и есть кирза. Затем его взгляд остановился на моем парабеллуме и эсэсовском кинжале в черных кобурах, висевших на ремне такого же цвета с бляхой, на которой можно было прочитать выбитое готической вязью: «С нами Бог». — Дозвольте посмотреть? — Конечно. Жалко, что ли. Мастерового больше всего заинтересовал кинжал. Он с любопытством рассматривал длинное холодное лезвие, ударял им по чурбаку и приговаривал: — Ух ты! Сталь-то какая! Может, махнем на что-нибудь? — Не могу. Добыт в бою. И, чтобы поднять важность трофея, с пафосом добавил: — При разоружении пленного офицера вермахта! — Ну хошь, я тебе сапоги из плащ-палатки стачаю? Легкие, на лето-то, а? А ножик-то себе еще добудешь, на войну ведь идешь. Эх, молодость, молодость! Уговорил ведь старина. Вечером я примерил темно-зеленые легкие, как пушинка, сапоги с тупыми носами. Обновка, как мне казалось, должна была производить неотразимое впечатление. В новенький вещевой мешок уложил приготовленный паек на трое суток и тронулся в путь. До танкового полка предстояло добираться пешком до железной дороги, затем на попутном товарняке, а дальше, если повезет, автомобильным транспортом. Последние 15—20 километров снова отмеривал своими двоими, ибо туда, где стреляли, калечили и убивали, кроме боевой техники, редко кто ездил. Так в пору цветущего мая 1944 года, философски размышляя и радуясь, что никому, даже Верховному главнокомандующему, не подвластно изменить чередование времен года, я добирался до места, откуда раздавались орудийные раскаты. Чем ближе подходил к частям, действовавшим в непосредственном соприкосновении с противником, тем труднее становилось ориентироваться: лишь впереди, ближе к горизонту, виднелись редкие огневые всполохи. Перелески чередовались с чистым полем. Ни населенных пунктов, только указатели «Хозяйство Сидоренко», ни встречных солдат, которых можно было бы расспросить. И тут я заметил телефонный провод. Он-то и вывел меня к траншее и блиндажу. Мать честная! Неужели попал на передовую?! Откуда-то из укрытия осадил окрик: — Стой! Пропуск?! — Не знаю. Ищу танкистов. Они где-то здесь, поблизости... — Момент! С места не сходить! Пока озирался, ища, откуда исходил голос, внезапно как будто из-под земли выросли два дюжих молодца. Они в мгновение ока обшарили меня взглядом с ног до головы. Фигура в распахнутой телогрейке, черный ремень, черная кобура парабеллума на левой стороне живота, фасонная, не для войны, обувь — все это не внушало доверия. — Кто такой? Документы! — Обер-лейтенант… Не успел досказать фамилию, как мне заломили руки за спину и разоружили ловким движением. Последовало вывертывание карманов, осмотр вещевого мешка и чтение документов. Возмущаться и сопротивляться не стал, дабы не схлопотать по шее. Только тогда до меня дошло, что наскочил на один из заградительных постов. — Где расположен госпиталь? Как называется железнодорожная станция, где сошел с поезда? Фамилия начальника штаба полка, куда следуешь? Ответы, кажется, удовлетворили. Чтобы окончательно убедить их, что я не шпион и не диверсант, использовал последнее доказательство: — Товарищи, да я же пошутил. Разыграть хотел... Вот посмотрите... Снял пилотку, нагнул голову и показал едва затянувшиеся рубцы. Подействовало. Шрамы оказались лучшей визитной карточкой, убедительнее предписания и справки о ранении. Меня отпустили, напоили чаем и показали прямую дорогу, выводящую к танковому полку. На прощание, улыбаясь, пожали руку: — Ну бывай, «обер-лейтенант»… Желаем стать капитаном! Исцеление Мои сапоги участвовали еще в одном довольно необычном похождении. Нас вывели во фронтовой резерв. Это означало, что отоспимся, напишем домой письма, посмотрим кино. Не радовался этому только командир танкового взвода Коршунов. В бою металлическая пылинка, отлетевшая невесть от чего, угодила ему в правый глаз и вызвала обильное слезотечение. Лекарства, закапанные в медицинской роте, не помогли. Пришлось обратиться в полевой госпиталь. Но ни промывание, ни попытки извлечь инородное микроскопическое тело магнитом не увенчались успехом. Возвратился старший лейтенант с таким же плачущим глазом, постоянно смахивая слезу салфеткой из бинта. Неподалеку от нашего района сосредоточения стояла артиллерия крупного калибра. Она реже меняла позиции, чем мы, а потому и быт ее личного состава отличался большей комфортабельностью. По случаю приезда к «богам войны» шефов из города Иванова, да еще с самодеятельными коллективами артистов, пригласили делегацию и от танкистов. Коршунов давно посматривал на мои сапоги, а тут попросил: — Дай пофорсить, как-никак в гости иду! — Бери. Начищенный и выбритый, в гимнастерке из английского сукна, поставленного по ленд-лизу, с подшитым белоснежным подворотничком, взводный отправился на дружескую встречу. После концерта состоялись танцы. В ходе веселья задиристый Коршунов не поделил право на танец с приезжей артисткой с не менее задиристым артиллеристом. При «выяснении отношений один на один» не обошлось без легкой кулачной потасовки. Наутро Виктор предстал перед нами с фонарем под правым глазом, светившимся всеми цветами радуги. Младшие по званию спрашивать об «украшении» не решались, а мне требовалось получить одолженное: — Ба, Виктор, откуда такая блямба? — Все из-за них, — и он показал на пыльные сапоги. — Пристал там один: давай меняться, давай меняться... Ну вот и видишь. Я его поблагодарил за твердость и сочувственно порекомендовал прикладывать к ушибленному месту кусочек латунной гильзы. Советом он пренебрег. А глаз перестал слезиться.