Все выпили и стали говорить, что жизнь — череда потерь... Беседа стала какой–то грустной, и я пожалел, что вспомнил про невезучие перчатки. Хозяин дома, сидевший напротив, морщил лоб, иногда тер седые виски, слушая разговор, но не вступая в него. Хотя и спорить, собственно говоря, было не о чем. А потом он поправил очки с темными стеклами и прижал указательным пальцем к лицу. Дождался, когда стало тихо.
— Вот если бы я курил, то вытряхнул бы сейчас из пачки сигарету и затянулся. Когда курил, мне это нравилось, что скрывать, а теперь мне нравится, что я давно не курю...
Все, кто сидел за столом именинника, повернули к нему головы, рюмки недопитые поставили, ножи–вилки положили. Говорил Иван Андреевич негромко, неторопливо, объясняя, как все это с ним произошло. Рассказал, что была зима 1943–го. Что ему шел двадцать первый год, на плечах погоны старшего лейтенанта. И командовал он ротой. Воевал больше года, но ни разу не был ранен, а потому и считал себя заговоренным. Погибнуть мог уже сто раз. Роту из–за больших потерь не раз отправляли в тыл, на пополнение. Хоронил и терял товарищей, а сам оставался живым, здоровым и веселым. Но его невероятное везение закончилось. В тот зимний и очень белый день атак не предвиделось. Солдаты отдыхали, писали письма домой, отсыпались... После обеда вдруг появились самолеты, и началась бомбежка передовой. До блиндажа он не успел добежать совсем немного, и это его спасло. В блиндаж попала тяжелая бомба...
Очнулся он на снегу, подняться не может. Не понимает — живой или мертвый. Потом голоса услышал. Они звучали в кромешной темноте, черной и густой, как смола. Через некоторое время начали раздаваться совсем близко, он почувствовал, что умирает... Через день сознание вернулось, но темнота не пропала. Туго забинтованная голова болела, руки–ноги шевелились. Он понял, что остался жив, а темно потому, что на голове повязка. Трое суток так пролежал, а когда бинты сняли, то темнота не отступила. Он понял — ослеп. И доктора в госпитале сказали, что видеть он больше не будет. Он вспомнил, как скрежетал зубами, плакал, как ребенок, бился головой о стену... Что жить совсем не хотел, и если бы был под рукой пистолет, то застрелился бы не задумываясь...
Мы, пятеро мужчин, слушали Ивана Андреевича с уважением, а он вдруг стал улыбаться. Загадочно так.
Рассказал, что потом, через пару недель, он уже ходил, выставив руки, натыкался на кровати и стулья, падал, злился. Шансов, что зрение вернется, не было. Но случилась проверка, приехало в госпиталь важное начальство. Военный хирург–полковник предложил слепому молодому лейтенанту рискнуть. Он согласился, и в тот же день его прооперировали. Через два дня сняли повязку. Он увидел серый туман, а в нем темное пятно. Но только одним глазом — левым. С каждым днем туман рассеивался, и вскоре он уже различал предметы, узнавал людей...
— Так вот что я скажу. Этот один глаз, которым я увидел себя в зеркале, принес мне радости столько, что и передать невозможно! Я смог побриться, сам, опасной бритвой. И так хорошо побрился, что не порезался, хотя руки дрожали от волнения... — Иван Андреевич ребром ладони показывал, как он бреется перед маленьким зеркалом в тыловом госпитале. Мне даже показалось, что молодеет. И это было удивительно.
Когда расходились, Иван Андреевич задержал меня в прихожей. Поискал что–то в стенном шкафу и подал новые перчатки. Зимние, на меху.
— Только не вздумай отказываться. Бери... Мне их уже не сносить! — сказал и снял на мгновение свои очки с темными стеклами, глянул на меня единственным здоровым глазом.
ladzimir@источник
Советская Белоруссия № 21 (25156). Среда, 1 февраля 2017
