Философ из катакомб

Он вообще хочет уйти из нашего времени. Даже варианты есть. Между XIX веком и вневременным пространством он склонен выбрать последнее. А чего еще хотеть от Франтишка Эн, он же Адам Ян Мария Клакоцкий, он же Игорь БОБКОВ, - автора первого в Беларуси постмодернистского романа, поэта, писателя, философа, издававшего и редактировавшего культурологический журнал "Фрагменты"... Собственно, а кем он себя сам считает? - ...Когда-то теоретик экзистенциализма Сартр жаловался, что теперь в Париже экзистенциалист - каждый, кто пьет в одиночестве кофе в кафе. В конце двадцатого столетия постмодернистом был каждый, кто использовал в искусстве нетрадиционные приемы. Но сегодня все постмодернисты отказались от этого звания. - Почему? - Обещания постмодернизма не осуществились. Вместо свободы письма он привел всех к ситуации потребительского искусства. И на этом кончился. И мой роман является не постмодернистским, хотя и использует все соответствующие приемы. А... постпостмодернистским. (Что же, философ на то и философ, чтобы выдумывать термины, как хорошая хозяйка - рецепты печенья.) - Сегодня для меня литераторы делятся на тех, кто работает на поверхности книжного рынка, и тех, кто работает в катакомбах. "Адам Клакоцкi i ягоныя ценi" - это отчет из катакомб. Роман, в котором хотелось быть свободным. - Адам Клакоцкий - личность мифическая, но сегодня в Интернете есть Архив Клакоцкого, я даже слышала про какой-то проект "Дзецi Клакоцкага"... - Да, это удивительно для меня самого. Адам Клакоцкий превращается в интеллектуальный миф. Согласно роману, он родился в конце XVIII века, был ровесником Адама Мицкевича, Яна Чечота, Томаша Зана и закончил тем, что начал собирать белорусский архив снов. А когда умер - неизвестно. На лекциях по истории белорусской философии, когда доходит до эпохи романтизма, я ради шутки иногда начинаю рассказывать про Клакоцкого как про реальную личность. И только к концу лекции нагромождение фантасмагорических деталей заставляет студентов что-то заподозрить... И все заканчивается общим хохотом. - Оригинальный ты преподаватель... А как выступал в качестве издателя? Может быть, расскажешь про журнал "Фрагменты", который редактировал? - Это было в иной эпохе. Я вообще жил в трех эпохах. Конец 80-х - начало 90-х - время "беспрытульнага паэтычнага вартаунiцтва", время поэзии. 90-е - эпоха "бури и натиска", когда зарождались новые проекты и издания, но писалось мало текстов. Теперь мы вновь оказались в ином времени, с которым связаны тотальная победа рынка и мое возвращение в философию, "в катакомбы". Я доволен тем, что новейшая история вернула нам наше одиночество. - Похожее я слышала от одного нашего авторитетного литературоведа, который говорил про период увлечения наших писателей публицистикой, пафосом, "барацьбянасцю", что пошло во вред литературе. - Публицистикой занялись представители старшей генерации. Разве что один Алесь Рязанов был в стороне от пафоса эпохи. А молодые просто осваивали "новые территории". Так возникла молодая белорусская интеллектуальная, городская литература. - А между тем все чаще звучат неутешительные прогнозы о том, будет ли существовать литература вообще и белорусская литература в частности. Все меньше остается литературы даже в школьной программе. Катастрофическая ситуация с изданием книжек современных авторов и тем более с их "раскруткой". Неужели судьба всей "высокой литературы" - катакомбы? - Одна из больших иллюзий белорусских литераторов, что стоит создать какой-то механизм "раскрутки", пропаганды, продажи белорусской литературы - и она начнет пользоваться популярностью. Однако в лучшем случае начнут распродаваться те же детективы и "женские романы", то, что называется массовой культурой. Следует отметить, на Западе серьезная литература находится почти в такой же ситуации. - Иногда приходится слышать рецепты, что, мол, на мировом рынке пользовались бы спросом произведения про "белорусские катастрофы", например о войне, о Чернобыле... - Эта ниша уже занята Светланой Алексиевич. Двух человек, которые пишут на апокалиптические темы, рынок уже не выдержит. Когда-то я был в Варшаве на международной встрече и слышал, как переводчики со всего мира упрекали польских литераторов за несоответствие европейскому книжному рынку. Потому что основной потребитель книг в Европе - домашняя хозяйка. А романтические комплексы, интерес к национальной истории - это то, что скорее мешает адаптироваться к рыночной ситуации. Белорусская литература уникальна тем, что не ориентирована на эту ситуацию. И для меня в этом есть знак оптимизма. Потому что литература и должна быть свободной от внешних влияний и потребительской логики. Если кто-то из литераторов об этом сожалеет, то я просто посоветовал бы ему зарабатывать деньги в другом месте. - Про особенность белорусской литературы понятно. А есть ли в Беларуси своя философия? - Наша философская традиция начинается с середины ХVI века, она прошла все те стадии развития, что и европейская. В советские времена у нас были философские школы, в которых за советской оболочкой пряталось европейское содержание. А вот что такое наша философия в постсоветское время - пока непонятно. Казалось, стоит "прицепиться" к знаменитым течениям, и все будет "нормально". Оказалось, этого мало. Потому что философия согласно определению не может быть периферийной или провинциальной. Вопрос "Есть ли у нас философия?" означает "Есть ли у нас самостоятельное мышление?". Так вот: есть. И в академической традиции, и вне ее. - Герой твоего романа читает лекцию следующего содержания: "Лепш быць бруднай жывой чарапахай, чым чыстым i мертвым унiтазам... Мы знаходзiм сябе у чыстай прыбiральнi свету. Знакi (iнфармацыя) няспынна змываюцца, але прадукцыйнасць такая высокая, што на iх месца адразу ж паступаюць новыя". Разумеется, это интеллектуальный "жарт", но каждая культура хочет остаться в сознании мира какими-то... знаками. В каждой есть писатели-философы, которые определяли культурную ситуацию целых поколений. Вольтер, Сартр, Камю, Умберто Эко, Розанов... - Что ж, могу упомянуть нашего Алеся Рязанова, который творит на пограничье литературы и философии. В конце 70-х - начале 80-х в Минске личность Рязанова была абсолютно культовой, и не только для белорусскоязычных кругов. Но сегодня такое уже невозможно. Потому что реальность цивилизации, в которой мы живем, такова, что самые важные явления культуры будут не на поверхности. Не в средствах массовой информации. Не в массовом сознании. - Мы много обсуждали образ универсального национального героя. Наиболее приемлемый вариант, наверное, создал Владимир Короткевич - шляхетный романтик, жертвенный в любви к Родине и к женщине. Ты предлагаешь своего универсального героя? - Я думаю, что белорусский герой ничего не боится, каким бы он ни был - прагматиком, циником, романтиком, мистиком, но объединяет все эти варианты, что он может "смотреть в глаза Богу". Возможно, потому, что после произошедшего с нами за последние пару столетий бояться уже не имеет смысла. Р.S. "Пра сябе: ен жыу у едкiм i цягучым вымярэннi нязгаснага болю i пiсау доугiя, як восень, дзэн-сказы, што цеплаю хваляй накатвалiся на сэрца, спакушалi нядвойчасцю i уз`яднаннем, казалi як быццам нiчога i усе ж зашмат ды урэшце пакiдалi там, дзе ты есць: сярод нязбытнага фарсу, у каморы, на Святой зямлi".