За свои 50 с небольшим Андрей Арсеньевич успел снять 9 фильмов, из которых один — дипломная работа «Каток и скрипка», а другой — документальный «Время путешествий» о поездках по Италии со знаменитым сценаристом Тонино Гуэрра, бессменным соавтором фильмов Феллини, Антониони, Висконти. Все вместе они до сих пор существуют как отдельная планета, как целый огромный мир, в котором все по большому счету и в котором нет ничего случайного.
Тарковский был одним из немногих, кому удалось сквозь призму абсолютно личного открыть вечное, увидеть в будничном значительное, в повседневном — бытийственное. О непонятности, сложности языка его фильмов ходили легенды и анекдоты. Непонятность одних раздражала, других злила, третьих заставляла думать. Все было по–разному, но не было равнодушия. Его фильмы ждали, на них пытались попасть на так называемые закрытые просмотры, невероятным образом обойдя все запреты. На каждое его произведение обрушивалась лавина претензий. Чиновники от кино требовали что–то упростить, убрать. А он мог только то, что мог, и на другое не соглашался. В его лентах долго–долго переплетались в прозрачной речной воде водоросли под музыку Баха, на открытой террасе стояла чашка с недопитым чаем, в которую капал дождь («Солярис»); на шапку мальчика, возвращавшегося из школы в ясный зимний день, вдруг садилась птица, как будто залетевшая из другого времени и пространства («Зеркало»); главный герой с невероятным упорством зажигал свечу, чтобы обязательно донести ее до края бассейна («Ностальгия»). У него впервые в атеистическое время звучали слова из Библии, поражала своей мощью бессмертная рублевская «Троица», иконы представлялись как рукотворное чудо. В каждой своей картине он говорил о себе. Это он искал формулу творчества, суть художнического и человеческого подвига в «Андрее Рублеве». То был фильм не о биографии знаменитого иконописца, а о жизни человеческого духа. Это он решал проблемы ответственности и предательства, гуманности и жесткого прагматизма в фильме «Солярис», а не создавал очередную фантастику, как на то рассчитывали те, для кого его язык был непонятным. Это он осмысливал время и свою эпоху сквозь свои личные, семейные сюжеты в фильме «Зеркало». Это он страдал в «Ностальгии» от невозможности вернуться на родину. Это он оставил завещание человечеству в «Жертвоприношении». Он первый вывел код кино как запечатленного времени. Строчка из стихов его отца Арсения Тарковского «Я вызову любое из столетий. Войду в него и дом построю в нем...» — это и про сына Андрея. Он умел обживать любое время так, что оно становилось живым, реальным, максимально заполненным. Он впервые ввел кинематографическую медленность. Ритмы его фильмов спокойны и величавы, как григорианские хоралы, а кадры безупречны и гармоничны, как изысканная живопись.
Ставшие классикой в мировом масштабе, его фильмы остаются и сегодня непревзойденными шедеврами. Если под молитвой понимать ту могучую силу души, которая не только обращалась к тайне, а позволяла «зреть мои, о Боже, прегрешенья», которая оживляла в сердце «дух смирения, терпения, любви, целомудрия», то каждый фильм Андрея Тарковского и есть та молитва.
