Его привезли в райцентр, бросили в каталажку местного РОВД. Несколько дней допрашивали, чтобы заставить подписать признание, дескать, магазин ограбил я. Молодой, но очень наглый следователь, не вынимая изо рта бычка, надменно повторял, направляя свет настольной лампы в глаза испуганного деревенского мужичка: «В твоих интересах сказать правду, как и при каких обстоятельствах ты вынес из сельмага продукты на недостающую сумму и деньги из кассы? Будешь говорить?!»
Вообще, методы, с которыми районный «следак» приступил к распутыванию банальной детективной истории, мало напоминали по гуманности дедуктивные примеры киношного героя — участкового Анискина. Скорее от них попахивало не таким далеким 37-м годом, когда жизнь человеческая не стоила почти ничего, а раздавить тебя, как муху, в советских застенках мог любой безусый энкавэдэшник. Лампа в глаза, сознавайся, а то хуже будет, полное лишение всяческих прав и никакой презумпции невиновности… Бериевщина да и только.
Дядька Федька, как звала его в деревне сельская детвора, часто забегавшая в магазин за конфетами-подушечками, был человек не шибко грамотный. Окончив несколько классов польской школы и чудом избежав вывоза фашистами в Германию, попросту удрав из-под конвоя, он после войны по военкоматовскому призыву укатил на донбасские шахты, где работал, любил и гулял с присущим возрасту темпераментом. И лишь через несколько лет, вернувшись в родную деревню, женился и прибился к кооперативной торговле. Даже, можно сказать, сделал негромкую карьеру: сначала финансовый агент, после – налоговый инспектор, а затем – заведующий сельмагом. Торговал аккуратно и честно, за все время и копейки в карман не положил, хотя отдельные местные мужики, скорее всего, из мести за то, что у Федьки никогда даром полторачку на опохмелку не выпросишь, намекали на разное… Пустобрехи, одно слово: он если и отпускал кому «на повер», то все под запись, знал ведь хорошо односельчан из своей и соседних деревень.
— Ты зря артачишься, елупень колхозный, — гнул свою линию следователь. — Гляди, сегодня не признаешься, завтра пожалеешь.
— Ей богу, мил человек, не в чем мне признаваться, — синие, прямо васильковые глаза изумленного Федьки прослезились от волнения. — Мне чужого не надо. Хоть током пытайте…
Как в воду глядел подследственный. Бесправного и напуганного завмага затащили в подвал, подключили электропровод к розетке и приставили к его голому телу. Судороги сотрясали беднягу, изо рта пошла белая пена. Он несколько раз падал со стула, бился в конвульсиях, но греха на себя так и не взял.
— Бог вас накажет. За невинного человека обязательно накажет, — только и смог сказать обессиленный болью и унижением Федька…
Уже спустя много лет, выйдя на пенсию, он как самую страшную правду рассказывал своим двум зятьям про эти дни, проведенные в застенках районной милиции.
— Олег мой дорогой, — обращался он таким образом к одному из них. — А меня ж током пытали в милиции, ці знаешь ты это все?
И если оба зятя или даже кто-то один снисходительно кивали, мол, можно ли такое, пусть даже в советское время, Федор Иванович применял свою любимую и беспрекословную поговорку:
— Головы на плечах у вас нет! Еще и не такое бывало…
Он подходил к старому серванту, брал гребень и тщательно перед зеркалом расчесывал свой седой чуб. Долго смотрел в стекольное отображение, словно вспоминая что-то… И тут же переключался на другую тему, рассказывая вычитанную в любимой газете философскую притчу. Газете он верил беспрекословно, читал ее неспешно за столом, водрузив очки на нос. В это время ему лучше было не мешать, отвлечь от увлекательного занятия себя он мог лишь сам, что время от времени успешно и делал.
— А вот кто мне скажет, чем измеряется человеческая совесть? – неожиданно, как всегда, вопрошал домашних 79-летний эрудит, резко откладывая в сторону газету. Подобных вопросов, кстати, он задавал несметное количество. – Не знаете, а я знаю — сном.
И, выждав паузу, явно довольный собой, вставал из-за стола, нахлобучивал ондатровую шапку, доставшуюся ему от внука, и, улыбаясь одними добрыми глазами, наконец-то пояснял:
— Чем совестливее человек, тем крепче у него сон!.. Пойду в мастерскую, забор надо подправить. Где моя рука?..
Рука Федора Ивановича иногда куда-то пропадала. Тогда ее искали всем домом — в сарае, под оригинальным, вечно обновляемым им самим забором, в уникальной столярной мастерской. Собственно, рук этих у известного на всю округу столяра было несколько. И все – правые. Одну ему изготовили на протезном комбинате в Минске, все остальные сделал себе он сам. Само собой, «свои» Федька ценил и почитал больше, они и удобнее были, и практичнее. Одна – для топора и рубанка, другая – для лопаты и плуга, третья – для молотка и ведра. Ну, а «собесовская» в перчатке – так, для декора и выхода в люди…
Так вот, нужную руку находили, хозяин шел в мастерскую, где было все – от инструмента до различных, в том числе и собственноручно собранных, станков, и уже через минуту улицу наполняли резкий и пронзительный звон электропилы и аромат свежей древесной стружки. Эта самая страсть – к станкам и списанным двигателям, которым он на своем подворье давал новую жизнь, – вторая, можно сказать, после торговой карьеры, сыгравшая с Федькой еще одну и очень злую шутку. Сначала большая дисковая пила отхватила ему пару пальцев на правой руке, после чего он, правда, быстро оправился и не одну телегу изготовил, не один сруб срубил, крепко и ловко сжимая топор или другой какой инструмент покалеченной конечностью. Ну а затем пришел черед и всей кисти…
В тот день Федор Иванович искал и нашел себе новую работу. Ему давно, можно сказать, сразу не понравились рамы, которые колхоз выделил семье после пожара на строительство нового дома (пожары, кстати, третья, нет, уже не страсть – напасть, которые по жизни преследовали Иванова сына. И дом этот был уже третьим за его век, и каждый он сначала с отцом, а потом уж сам отстраивал после пожара заново). Они, рамы, были, с его точки зрения, сделаны так халтурно, то есть бездушным промышленным конвейером, что просто позорили своим наличием его, мастера, и достоинство, и жилье. Но сразу после огненного смерча, уничтожившего аккурат перед 3 июля не то что дом, все подворье подчистую, было не до жиру — стены помогали возводить всем миром. А после на протяжении десятка лет он все косился на эти рамы и морщился как от зубной боли. Да дочки с зятьями все отговаривали браться за лишнюю работу.
— За что этим бракоделам там, в городе, деньги платят? Чуды какие-то, во дак да, — не унимался всякий раз, когда взгляд падал на эту гуманитарную помощь. – Дрень, а не столярка, ни холод, ни тепло не держит. Вот в старом доме была столярка, дощечка к дощечке своей рукой подогнана.
Наконец однажды душа творца не выдержала. Он с утра перебрал давно приготовленный материал для окон и решил начать с первого, того, которое он заменит в летней кухне. Привычно дзынкнула пила в мастерской, затем завыла в металлических станинах фреза и…
Нечеловеческий вопль Федора Ивановича, выбегающего из мастерской, перекрыл даже грохот работающей фрезы. Он, кажется, еще не понимал, что случилось непоправимое, но дикая боль и хлынувшая из того места, где только что была рука, кровь толкнули его к дому, туда, где на резном крылечке, тоже, кстати, любовно сделанном его руками, сидела, нежась на летнем солнышке, младшая дочь с внуком. Пока он так бежал, пока обезумевшая, но не растерявшаяся от увиденного ужаса дочь пережимала руку выше локтя ремешком и бинтовала ее, пока пришла скорая помощь из райцентра, в глазах у Федьки стояла одна и та же картина: наглый милиционер с бычком, ухмыляясь, тычет оголенным, искрящимся от напряжения проводом ему в руку, в его главную для ремесла правую руку, в самую кисть.
«Что ж ты делаешь, гад, я же ни в чем не виновен, я же хотел как лучше, чтобы в доме было тепло и уютно, — почти в бреду спорил со своим явившимся некстати и давнишним непрощенным мучителем бедный мастер. – Мало тебе моих унижений, мало моей крови, тебе еще и руку подавай, сволочь ты такая. Господи, за что мне на одну жизнь столько страданий!..»
Уже после больницы, когда изувеченная рука зажила, и значительно позже, когда Федька научился многое делать одной левой, не считая протеза, к тому же делать так, что иной не сделает и двумя, — уже тогда, нет-нет, да и являлся ему во сне кат-милиционер с оголенным проводом и недокуренной папиросой. Для таких страшных видений вроде, слава Богу, и причин не было: Иванович, как и прежде, слыл в деревне человеком уважаемым, работящим, всегда готовым прийти на помощь соседу. Более того, он никогда ни у кого не занимал, всегда обходился своим, жена, дети и внуки не чаяли души в его доброте и заботе. А его мастерская, особенно то, что в ней мастерилось – рамы, беседки, двери, телеги, хомуты и иная столярная утварь, и вовсе были известны своей маркой на всю округу. Но мастер в редкие минуты отдыха, присев на резную лавочку собственного изготовления, задумчиво поглаживал седой чуб здоровой рукой и неожиданно, совсем как будто не к месту, начинал старую тему:
— Ты вот понимаешь, Гордей, — обращал он свои васильковые глаза на собеседника, который на тот момент оказывался рядом. – Всякое в жизни бывает. Нас обижают, может, когда и мы… Но, ці знаешь ты, извиниться перед человеком, которого безвинно заставил страдать, — первейшее дело. А сколько лет прошло с той поры, когда меня током пытались заставить подписать повинную, и никто не извинился! Была старая милиция, потом – новая, а все одно: ни гу-гу. Вот я и думаю, чем, интересно, у таких людей эта самая совесть измеряется?
Тогда, в милицейских застенках, на третий или на четвертый день к измученному Федьке пришел какой-то мелкий чин и, не потрудившись не то что извиниться, а даже спросить о самочувствии невинного человека, процедил сквозь зубы:
— Свободен. Настоящих воров поймали.
Оказывается, где-то на границе задержали каких-то проходимцев. И они сознались в том, что во время гастролей по здешнему району сельский магазин «ломанули» они. И товар, и украденные деньги были еще при них. И уже на очной ставке все подтвердилось.
Отпущенный втихую Федька добрался на перекладных в свою деревню. И снова стал завмагом…
P.S. 6 января, в канун Рождества, Федора Ивановича не стало, а 13 марта ему исполнилось бы 80 лет…
