Продолжаем публикацию фрагментов книги О.Белоусова.Я провожал кого-то из знакомых на поезд. Поезд ушел около часа ночи. В одиночестве по подземному переходу брел я на выход, к Привокзальной площади. Шел, задумавшись, не обращая внимания на редких в этот час прохожих, торопившихся по каким-то своим надобностям.
Неожиданно дорогу мне заступил парень лет тридцати - ладно скроенный и крепко сшитый. Заступил агрессивно, не позволяя обойти себя ни справа, ни слева. Вообще-то он не производил впечатления праздношатающегося хулигана, в его повадках было нечто деловое, осмысленное. Но и на грабителя не был похож - место не то, да и время неподходящее, переход все-таки был достаточно наполнен народом, и для банального "гоп-стопа" момент был выбран неудачно. Внимательно всмотревшись в лицо, оценив взгляд, направленный в сторону, избегающий прямого, глаза в глаза контакта, понял - что-то не так. От догадки не стало спокойнее - такая встреча ночью с человеком, да еще в подпитии (от парня тянуло алкоголем), как правило, может обернуться крупными неприятностями. Кто знает, что может втемяшиться ему в башку?
И вдруг парень... потребовал предъявить документы. Момент предельно опасный - предъявлять не рекомендуется, сунет в карман, и ты в его власти; не предъявлять, послать подальше - тоже опасно, привяжется, позовет своих, они, может, только того и ждут где-либо невдалеке - а вдруг это милиция? В этой ситуации лучше всего начать беседу. Что я и сделал.
- Друг мой, с какой стати стал бы я показывать тебе документы. Ты в штатском, скорее всего не при исполнении... Давай так: вначале ты мне свою "ксиву", чтобы я знал - имею дело с представителем власти, потом я тебе паспорт или что там у меня найдется в кармане.
Парень сверкнул у меня перед глазами чем-то в алой обложке.
- Нет, дорогой, не так... В развернутом виде, пожалуйста...
В развернутом виде его удостоверение свидетельствовало, что передо мной... курсант школы милиции. Это меняло положение - можно было переходить в наступление.
- Дружок, - сказал я ему вполне благожелательно, - курсантское удостоверение спрячь от греха подальше и никому больше не показывай, твое начальство в случае чего тебя же крепко не поймет. Если ко мне есть вопросы, давай... Вот здесь недалеко отделение, но право, не знаю, стоит ли тебе туда соваться, приняв на душу, - амбре от тебя...
Продолжение истории было и смешным, и забавным. Парень, сбавив обороты, сказал вполне мирно
: - Ладно!.. Я тебя и так знаю... Ты ведешь передачу на восьмом канале... Просто поговорить захотелось...
История о неразделенной любви, о больной девушке, которая умирает, но его видеть все-таки не хочет, о том, как душа разрывается и не находит успокоения, что никто не может его понять и не с кем разделить неизбывное горе, что третьи сутки уже не спит и водка не берет, была выдержана в лучших традициях сентиментального жанра. Допускаю: в ней некая крупица правды присутствовала, остальное было придумано и расцвечено собственной фантазией, которая заставляет жалеть себя, любимого, прежде всего. Тем не менее я внимательно, не перебивая, его выслушал. Что-то у парня, чувствовалось, болело, а способ выражения - ну, что тут поделаешь, как умеет, так и поет...
Когда исповедь иссякла и мы молча перекурили, спросил
: - Ну и зачем ты на меня "наезжал", если сразу узнал и поговорить захотел? При чем здесь "Предъявите документы!" и все такое прочее?
Парень растерялся и как-то очень искренне ответил
: - Черт его знает! Просто так уже не могу! Привык "по-ментовски" на арапа брать!
И не стоила бы история эта рассказа, и забыть бы ее можно было, как курьез, если бы не одно настораживающее обстоятельство - люди в моем городе, как мне кажется, почему-то теряют издавна присущую им способность разговаривать друг с другом, как со старыми знакомыми, как с приятелями, как с соседями, земляками: доброжелательно, заинтересованно, с чувством искренней взаиморасположенности, с желанием прийти на помощь, с лукавством, которым обладают добрые сограждане, родившиеся и выросшие на одной улице, в одном местечке, если и не знакомые, то непременно слыхавшие друг о друге.
Все чаще ловлю себя на мысли: собеседники, и деловые, и случайные, настороженны, недоверчивы. Готовы огрызаться и отстаивать свое, никем не подвергаемое сомнению право на собственное мнение, собственные поступки. Неужели исчезают знаменитые минская разговорчивость, толерантность, которые всегда и выгодно отличали наш город от других.
В Москве заговорить на улице и не нарваться на грубость или на равнодушную поспешливость можно было только если повезет встретить старого, исконного москвича. В Литве рассчитывать на вежливость "аборигена" приходилось, не поскупившись на вежливость собственную, сказав встречному "лаба дьена" - что не так уж и сложно в конце концов. В Тбилиси, обращаясь к встречному, следовало добавить "батоно" и сообщить, что ты здесь с семьей - это автоматически переводило тебя в разряд людей, имеющих право на уважительное отношение. Минск в этом смысле был, пожалуй, самым демократичным и самым доброжелательным. При этом его жители не были шумными и самодостаточными, как, например, в Одессе, где простой вопрос "Как пройти на "Привоз"?" тут же собирал толпу спорящего народа, который вскоре забывал и о вас, и о вашей просьбе, занявшись разрешением неких собственных проблем. Нет! Минчанин всегда был ненавязчив, доброжелателен и, по возможности, точен. В этом отношении он был очень похож на истинного петербуржца, который однажды преподал мне урок, ответив: "Извините. У меня, пожалуйста, не спрашивайте. Я очень пьян и могу ошибиться, отправив вас не в том направлении". Честное слово, не придумал. Все так и было. И фразу эту запомнил почти дословно.
То, что в моем городе что-то неуловимо изменилось, понимаю вот по каким признакам. Например, мой лечащий врач в больнице скорой помощи, очаровательная, несомненно, умная и очень знающая женщина, которая на много лет младше меня, на мое обращение: "Радость моя, милый доктор!", которое, согласен, может и не очень удачное, однако мне как старому ловеласу близкое (ну не мог я обратиться к доктору иначе и даже был чрезвычайно горд тем, что смог выговорить такую сложную фразу), ответила, как обрезала: "Я вам не "радость ваша", и вы мне не "милый".
Наверное, в ее сознании моя "фривольность" была несовместима со строгими понятиями о взаимоотношениях между больным и доктором. Допускаю даже, что она абсолютно правильно поставила меня на место. Все так! Но только мне как-то сразу стало скучно и непразднично, я понял, что дела у меня не совсем хороши, что я просто объект ее профессиональной деятельности - не более, что у доктора полно больных, все для нее равны, она не может себе позволить радоваться за кого-то, расслабляться и вообще ее человечности на всех не хватит. Контакт был утерян, доверительность утрачена!
Мне возразят: "Капризы, брат, капризы..." Наверное, так, наверное, и в самом деле капризы, но кто сказал, что больной не может покапризничать, не может рассчитывать на некое, пусть даже мнимое, пусть профессионально отработанное, но так ему необходимое индивидуальное участие.
Сын моего приятеля-переводчика, который сделал огромную, фантастическую работу, помогал отцу воплотить ее в жизнь, и на мое искреннее предложение о помощи, о содействии в меру моих сил и понимания, согласившись для видимости, долго уходил от телефонного контакта, просил перезвонить то завтра, то через неделю... Я на свой страх и риск сделал порядочный кусок того, о чем мы с ним договаривались, провел много, как мне казалось, полезных и нужных встреч, однако мои хлопоты пропали втуне, остались невостребованными. Я недоумевал, обижался, пока не понял - моя искренность и простота были восприняты подозрительно: "Чего хочет? На кого работает?" Допустить, что наивность "не есть признак глупости или подлости, а только чистоты души", было для молодого парня сложно. Легче было искать вражеские происки и оберегаться от них.
Однажды очень умный и очень старый человек сказал: "Запомните, Олег! Самые серьезные, самые важные, самые ответственные дела нужно делать весело, играючи - тогда все получится! - подумал и добавил: - Даже умирать!"
Вначале показалось: блажит старик! Со временем понял - ничего подобного! Как только насупишь брови, как только вспомнишь о значимости предстоящего дела, об ответственности, которую оно на тебя налагает, о мнении народа, о неумолимости времени, о том, а что в данном случае "будет говорить княгиня Марья Алексевна" и все присные ее - пиши пропало: ничего у тебя не получится, или получится какая-нибудь несусветная чушь и гадость, что самому станет противно до омерзения.
Жизнь всегда многоцветна, полифонична, она сплетена из черных и золотых нитей. Горькое меняет сладкое, сладкое скрашивается кисленьким. Человек, истомленный постоянным благоуханием роз, радуется запаху навоза в родной деревне, устав от непрерывного напряжения дисциплинированного разума, необходимо подурачиться и повыпендриваться свободно и раскованно. И в этой многоголосице огромное значение имеет умение общаться, разговаривать, шутить, умение слышать и понимать других.
Сейчас, вспоминая годы минувшие, убеждаюсь: то, что начиналось как авантюра, как хохма, как нечто необязательное, невероятное, бредовое, неосуществимое никогда и ни при каких обстоятельствах, как ни странно, состоялось, получилось, живет. То, что планировалось, просчитывалось, готовилось, или захирело, зачахло, или существует само на себя не похожее. Припомните события собственной жизни - уверен, найдете там немало подобных примеров.
Играючись, щедро рассыпал бриллианты стихотворных созвучий, немыслимых рифм, изящнейших аллитераций, шутил, мистифицировал, насмешничал блестящий Рыгор Бородулин.
Язвил, издевался, иронизировал над сущим и над собой Наум Кислик, черпая в этой иронии и самоиронии свои поэтические откровения. Потрясающий рассказчик, упоительный и мудрый придумщик, фантазер Валентин Тарас создал, кроме стихов и "серьезной" прозы, россыпь блестящих устных рассказов. Вспоминая их, понимаю: за неповторимым юмором никем лучше автора не зафиксированный отпечаток эпохи.
А живые, передаваемые из уст в уста, ставшие городским фольклором истории из жизни Кости Сороки, Антона Белевича, Виктора Тарасова, Наума Штутина, Стефании Станюты... Люди все разные - маститые и не успевшие стать таковыми, они тем не менее и наши современники, и наши земляки, минчане, оставили нам в наследство великое умение беседовать, рассказывать, потешаться над глупостью и между делом творить невероятно изящные и замысловатые вещи.
Да Господи! Сколько фильмов, документальных и анимационных, родилось на моей памяти и при моем участии из веселого, на первый взгляд, ни к чему не обязывающего трепа.
"С людями нужно разговаривать!" - эту шутейную формулу вывел сам для себя очень давно, но скоро понял: она вовсе не шутейная. С людьми и в самом деле нужно разговаривать, и вовсе не для того, чтобы что-то вызнать или что-то поведать о себе. Любой разговор с любым человеком заставляет мыслить, ценить нестандартные аргументы, учит слушать и воспринимать позицию оппонента. Только в разговоре, беседе, диалоге, в обмене репликами возникает остроумие, рождаются шутки, начинается творчество, а с ними - доброжелательность, взаиморасположение, приятельство.
Знаменитый российский собиратель и исследователь фольклора Василий Афанасьев, отмечая отличительные особенности белорусского устного народного творчества, говорил, что ни у одного народа нет такого количества легкомысленных, скабрезных, фривольных побасенок, сказок, анекдотов. О чем это свидетельствует? Люди любили и не опасались разговаривать, подначивать друг друга, вышучивать, подъелдыкивать, дурачить.
Не боялись Господа Бога, ибо на равных существовали здесь православный, католический, протестантский, униатский клир. Здесь мирно уживались боги иудеев, пророки мусульман, да и языческий ареопаг нет-нет да и давал о себе знать.
Не боялись панов - каждый третий на этой земле сам был или считался паном.
Судейских тоже не очень боялись - законы были устоявшиеся, менялись редко и не очень походили на дышло в крестьянской запряжке, про которое известно - "куда повернул, туда и вышло".
Королей и великих князей тоже боялись не очень, поскольку даже эти высшие государственные должности на Беларуси были не наследственные, а выборные. Совершенно замечательно подметил традицию "вольноговорения", а следовательно, и вольномыслия, присущего местному населению, классик нашей драматургии Виталь Вольский, описав в "Нестерке" блестящие "научные" диспуты и введя в ткань пьесы остроумнейшие диалоги с судейскими.
Не припомню, чтобы когда-либо, даже готовясь к самым жестким уличным схваткам, нельзя было остановить их, договорившись "по справедливости", либо "снять напряжение" удачной, к месту пришедшейся хохмой. Даже возвращаясь глубокой ночью домой по чужой, незнакомой территории, не приходилось опасаться вынырнувших из-за угла агрессивных стаек местных пацанов - почти всегда находились либо общие знакомые, либо общие интересы.
Тем удивительнее и непонятнее появившаяся в последние годы тенденция недоверчивости и подозрительности, некоего расслоения на своих и чужих, на верных и неверных. Стоило мне начать публикацию этих заметок в "Советской Белоруссии", как некоторые старые приятели перестали здороваться.
- Друзья мои, у вас есть претензии по тексту? Нет! Тогда давайте припомним времена, когда вся наша пресса была партийной и только один незабвенный университетский учитель наш Марк Соломонович Зерницкий, читавший всем нам "Партийно-советскую печать", удивлялся из года в год задаваемому вопросу: "Марк Соломонович! Непонятно... Журнал мод к какой прессе относится - к партийной или советской?" - и совершенно искренне пояснял: "Вы знаете - это очень интересно... Вот уже пятнадцать лет все студенты меня об этом спрашивают!"
Не забыли?! Может, вспомните, по какому критерию оценивалась и "классная журналистская работа"? Во все времена высоко ценились профессионализм "звездюков" Вали Тараса и Жоры Коласа, "лимовцев" - Бориса Бурьяна и Мони Замского, за год "Сельскую газету" сделал лучшим изданием Беларуси Владимир Матвеев, а "Знаменка" вообще была вне конкуренции, поскольку являлась постоянной кузницей кадров, оттуда родом, как из детства, почти все нынешние главные и те, которые "чэсныя", и те, что "нячэсныя".
Так что же - мы должны переоценивать свою жизнь из-за того, что нечто поменялось в ее нынешнем политическом раскладе? Хорошо однажды пошутил Виталий Четвериков, один из самых резких и непримиримых кинорежиссеров. Он сказал, "приветствуя" нового директора "Беларусьфильма"
: - Директора приходят и уходят, но право быть вынесенными из этой студии ногами вперед остается только за нами!..
Как в воду смотрел Виталий: сколько бы ни пыжились начальники, сколько бы ни проводили партийную политику, какие бы указы ни издавали, в памяти останутся не их имена, но имена "минских ребят": Вити Турова, Витальки Четверикова, Коли Калинина, Бори Степанова, Юры Марухина, все остальное - шелуха, которая уносится ветром времен.
Ну и последнюю байку о моем городе, его традициях, научающих разговаривать с "людями" свободно и раскованно даже в самых печальных обстоятельствах, о несомненной пользе подобных разговоров для здоровья, не могу не поведать.
Моим "сокамерником", соседом по палате в больнице, оказался "старый" минчук Сережа Ворс. Старым я назвал его не из-за количества прожитых лет, с этим у него как раз все в порядке, хотя мне до сих пор непонятно, что делал в инсультной палате 47-летний молодой мужик. Старым минчуком он был для меня поскольку, как выяснилось, еще прадед его торговал салом на Суражском рынке, где поддерживали семейную традицию Сережи и дед, и отец... Недаром про династию "сальников" Ворсов ходила побасенка: "Сало ем, сало пью, в сало боты мачаю!"
Когда меня вкатили к нему в палату, Сережа указал мне мою койку и радостно сообщил: "Вот твое влагалище!", - имея в виду "лежбище", "ложе". Хохотали мы с ним над его оговоркой до икоты, оценив непроизвольное изящество хохмы. (Постинсультные проблемы с неадекватным произношением слов - вещь обыкновенная.) "Пришпиленные" к капельницам, мы учились говорить, покатываясь со смеху от ошибок друг друга. Между нами мгновенно установилось взаимопонимание "ребят", выросших на соседних улицах, имеющих общий жизненный опыт, если хотите - родство душ. Когда Сергею было трудно подобрать слова, я уговаривал: "Сережа! Не лезь в гору! Давай с разбегу и в обход!.."
Он тоже не оставался в долгу, так, посмеиваясь друг над другом, поддерживая друг друга, помогая один одному, боролись с хворобой. Сережа выписался первым. "Хохмотерапия" явно пошла ему на пользу. Я за него искренне рад. Я не интересовался, чем он занимается, мне было неинтересно. Вернее, мне было не до этого. Без разницы мой социальный статус был и для него. Мы вновь почувствовали себя минскими пацанами, выросшими он на Вирской, я на Московской, нам было хорошо вместе, мы помогали друг другу.
Так что "Радость моя! Мой милый доктор!" с "людями" все-таки нужно разговаривать...
