Это мой город

Продолжаем публикацию фрагментов книги О.Белоусова.

За что я благодарен моему городу более всего?.. Пожалуй, за ощущение верной, всепоглощающей дружбы. Не было в детстве силы, способной удержать дома, если во дворе раздавался свист и детский призыв: "Олег, выходи!.." Шелестели по ступенькам подошвы стоптанных сандалий, с треском распахивалась дверь подъезда и меня принимал двор, улица, город, друзья.

Отношения с друзьями во всю жизнь складывались у меня весьма странно. Были они сродни некоей влюбленности, когда у твоего "предмета" видятся только замечательные стороны и напрочь отрицается плохое. Это саморастворение в друзьях, преданность дружбе до самозабвения преследовали всю жизнь, доставляя немалые радости, но и не меньшие огорчения, даже трагедии. И только когда жизнь перевалила водораздел, пришло слегка грустное осознание, что у каждого своя судьба, своя дорога, где встречаются попутчики, с которыми приходится идти до определенной развилки, после которой замечаешь, что тот, с кем было так легко и весело вместе, отдалился, пошел своим путем и вот уже исчезает, исчезает в дымке времени, чтобы исчезнуть навсегда, оставшись в памяти щемящим и сладким помином.

С улыбкой вспоминаю сейчас детские привязанности: Вовуську Фисько, незабвенного дружка еще по Красноармейской, Володю Посчастьева - это уже Московская, Жору Синицу, Женю Слуцкого, Генку Хацкевича, Ваню Чижовку, Колю Курченкова - они остались там, далеко-далеко во времени. Пришло иное время, иные друзья.

Очень долго, с седьмого класса, когда он появился в нашей школе, до окончания университета были мы не разлей вода с Леней Сиверцевым. Все было как-то вровень, вместе. Вместе пошли в секцию борьбы, у Леньки, правда, успехи были более явными. Вместе ухаживали за одними и теми же девушками; здесь тоже ощущалось Ленино преимущество, он был постарше, покрасивей, более мужественный, что ли. Вместе первый раз напились вина, вместе играли в студенческом театре, почти вровень влюбились в своих будущих жен, с одной разницей: Ленька до сих пор живет со своей избранницей, служит - или служил - в Национальном банке; моя же судьба оказалась более пестрой - и жен имел больше, и место работы менял чаще.

С поступлением в университет привязался неразрывно, до четвертого курса, к Виктору Леденеву. Был он года на три старше, была в нем какая-то придуманная или явная тайна - не по-нашему, не по-школьному, знал английский, свободно разговаривал, пел под гитару песни входившего в моду Пита Сигера, умел рассказывать замечательные байки, иногда намекал вскользь о родителях дипломатах - о брате - корреспонденте Московского радио. Я ходил за ним, как щенок, повизгивая и греясь в лучах его популярности.

Мы любили на лекциях писать по главам детективы с продолжениями, Витя вводил в текст новых героев, а моя задача была их убивать... Впрочем, не стану настаивать, может, все было наоборот: я придумывал - он убивал. Любили ходить на демонстрации, причем задача была простой: от филфака, который находился на Красноармейской, до магазина "Лакомка" на проспекте нужно было ухитриться напиться так, или сделать вид, что мы в той самой кондиции, чтобы бдительные "топтуны" выставили нас из "стройных колонн", - далее к трибунам идти не было смысла, над "Лакомкой" жила подружка Вити Галка Горовая, прекрасный скульптор. В хлебосольной и достаточно либеральной по тем временам семье, в которой нас уже ждали за накрытым столом. Друзей у Вити было очень много и самых разнообразных. Помню Димку-канадца, парня, который учился на белорусском отделении филфака и был "своим в доску". О том, что "канадец" не прозвище, а национальность, узнал только спустя два года знакомства - Димка в самом деле был канадским белорусом и поступил в Минске на белорусское отделение, чтобы изучать "матчыну мову". Жил он в общаге на Свердлова и однажды, встретив нас в коридоре, будучи изрядно "подогретым", пригласил: "Ребята, выручайте... У меня сидит жутко занудный американец, водки море, но он меня достал..." Мы с Витей пошли "выручать" Димку. Витя с американцем на два голоса, по-английски, пели кантри, о чем-то трепались. Чтобы "добить" море водки, потребовалось часа три, после этого интерес к американцу иссяк, и мы ушли по неисповедимым студенческим путям дальше.

Когда убили Джона Кеннеди и в газетах появились фотографии предполагаемого убийцы Ли Харви Освальда ошеломлению нашему не было границ...

- Алька, - так Виктор называл меня. - Посмотри, с кем не захотели пить водку...

Я поглядел на фото - американский зануда в самом деле оказался Освальдом, который какое-то время жил и работал на радиозаводе в Минске.

Первая трещинка в наших отношениях пробежала, когда приспела на третьем курсе долгосрочная практика. Я выбрал Новосибирск, списался с редакцией газеты "Молодость Сибири", родители купили мне шикарное пальто на меховой подстежке, чтобы чадо не мерзло в сибирской глухомани, и уже представлял себе, как я в первый раз надолго уеду из дома, как буду жить совершенно самостоятельно, сам зарабатывая на хлеб, когда ко мне подошел Виктор и сказал: "Я тебя очень прошу, выбери для практики другой город!" На мое недоумение разъяснений не дал, но добавил достаточно жестко: "Или ты едешь в другой город, или дружбе конец!.." Если бы он объяснил, в чем дело, быть может, я бы изменил свое решение, но Витя уперся, уперся и я. Оказалось - он тоже едет на практику в Новосибирск. Так и полетели мы порознь в один и тот же город. Все оказалось и просто, и сегодня, пожалуй, смешно... Витины родители были простыми, милейшими людьми. Отец - военный пенсионер, мать - домохозяйка. Сейчас, через много-много лет, хочу низко поклониться этим замечательным людям. Жил я "на собственных хлебах" в Новосибирске голодно - какие гонорары в областной "молодежке", просить помощи из дому гордость не позволяла, поэтому взял себе за обыкновение в выходной звонить Витиной маме, интересоваться, дома ли ее сын. Виктор, выполняя решение о разрыве отношений, дома, как правило, отсутствовал. Но мне говорилось, что он вот-вот придет, и я приглашался в гости. Когда очень-очень хочется есть, про гордость забываешь. Я шел к Виктору, точно зная, что его дома нет и не будет, но зато будут пельмени "до отвала". Знали это и Витькины родители. Мама хлопотала, подкладывая в тарелку, стремясь накормить меня впрок, на неделю, до следующего выходного. Я, надо сознаться, не отказывался и изо всех сил ей подыгрывал, сокрушаясь: "Ах, как жаль! Снова не удалось с Витей встретиться".

Эта трещинка во взаимоотношениях быстро заросла. Когда после окончания университета я уходил в армию, Витька пришел в военкомат, пробился в толпу стриженой пацанвы, поравнял со мной шаг, протянул "поплавок" - значок об окончании университета. Свои мы получить еще не успели - он отдал мне отцовский: "Возьми! Теплее будет! Не так обидно!"

Этот поступок дорогого стоит и, пожалуй, перевешивает все мнимые и явные обиды, которые мы с Витей Леденевым нанесли друг другу за долгую жизнь.

Черту под бесшабашной юношеской дружбой я подвел, когда поссорился с Сергеем Лукьянчиковым. То ли душа остывать стала, то ли жизнь в конце концов научила выстраивать оборонительные редуты, защищаясь от боли, которую приносят разрывы с друзьями.

Сережка Лукьянчиков появился на киностудии после окончания ВГИКа, когда я уже имел первые опыты работы киносценаристом. Был он абсолютно уверен в своей режиссерской гениальности, за что с ходу получил кличку "Серджо Лугениани". Более десятка лет мы работали вместе. Вместе поднимались по киношным ступенькам, завоевывая призы на фестивалях, дополняя друг друга, жертвуя чем-то ради дружбы, понимая все с полуслова.

Вместе с Сергеем мы снимали много и, как правило, удачно. У Сереги было замечательное чувство ритма, чувство кинематографической фразы, чувство монтажа. Потом, когда стал работать в режиссуре самостоятельно, не раз поминал с благодарностью часы, дни, годы, которые провел с ним на съемочной площадке и в монтажной. Старался не спрашивать, доходя своим умом до того, зачем, почему и как он монтирует фильм.

На каком-то этапе с удивлением начал осознавать, что разделение труда у нас выстроилось как-то странно: когда нужно было ходить к начальству, пробивать, доказывать, отстаивать, это выпадало на мою долю; когда - пожинать лавры, ездить на фестивали, представительствовать, получать призы, устраивалось так, что для меня места не хватало. Воспринималось это с юмором. Стало понятно, что это не невинное тщеславие, а жизненная позиция, когда мы последний раз вместе работали над большим документальным фильмом "Боль". Это был первый, по тем временам безумно смелый фильм об "Афгане". Мы снимали матерей и вдов ребят, погибших на этой ужасной войне. Прессинг со стороны властей был жуткий. Каждый день, выезжая со двора на машине, привычно искал глазами черную "Волгу", которая занимала место впереди, поглядев в зеркальце заднего вида, определял "Волгу", которая пристраивалась сзади. В течение дня эти "машины сопровождения" по несколько раз проделывали один и тот же незамысловатый маневр: передняя неожиданно, в самый неподходящий момент, резко тормозила, задняя - угрожающе накатывалась, провоцируя столкновение. Мы снимали в аэропорту Минск-2, куда прилетали спецрейсом долечиваться в нашем госпитале инвалиды афганской кампании. Поехали на съемки подпольно, пристроившись по-партизански к колонне госпитальных автобусов. Пока чиновные полковники "расчухали", кто и по какому праву снимает, мы успели "накрутить" потрясающий по эмоциональности кадр - по трапу самолета спускаются безногие мальчишки, как насмешку сжимая в руках пару (ПАРУ!) кирзовых сапог... Военные негодовали по-крупному. Требовали отменить, запретить, изъять... Ничего не получилось, уже запахло перестройкой, железные когорты большевиков одрябли и начали сбоить. Не было единой позиции, и зачастую правая рука не ведала, что делает левая.

Нас закрывали, пролонгировали, неожиданно кончались деньги, исчезала пленка, но какая-то калиточка все время оставалась полуотворенной - какой-то выход маячил. Короче, фильм закончили, он попал в культурную программу XVIII партконференции. В Москве по этому поводу было большое "шумство", мы чувствовали себя почти героями, эдакими Данко, до тех пор, пока все это не надоело московской "конторе" и она не шевельнула лапкой. Тут Сережа и "скиксовал", бросил меня одного в ситуации, которая грозила немалыми неприятностями.

Обошлось!..

Но сердечной близости более не существовало. Рубец на этом месте сгладился с течением времени. Должен сказать, что рубцов в "борениях" последнего десятилетия на сердце осталось много. Разрушилась система ценностных координат. Люди перестали понимать, что такое хорошо и что такое плохо. Мир стал двухцветным - кто не с нами, тот против нас, иного не дано!

Честно признаюсь - мне это безумно не нравится. Не нравятся игра в подозрительность, игра в шпионов, проверки друг друга "на вшивость". Все, о ком пишу, кого вспоминаю, с кем какое-то время шли вровень, по одним и тем же дорожкам, - мне безумно дороги. Мы с ними одной крови, потому что вырастил и воспитал нас наш общий город, наше общее время. Я их понимаю. А как сказал некий мудрый человек: понять - значит простить!.. Дай Бог и мне быть понятым и прощенным моими друзьями.