Это мой город

Продолжаем публикацию фрагментов книги О.Белоусова.

Вся моя жизнь прошла в этом городе... Из Минска я никогда и никуда не переезжал. Уезжал, бывало, но только на время.

Первые мои отлучки из Минска были связаны с бабушкой, со Слуцком...

Бабушка Ульяна Степановна и дед Спиридон переехали в Слуцк в середине 20-х годов из села Ворковичи. Как повествует семейное предание - села богатого. Подозреваю, что с этим переездом было не так все просто, скорее всего они убегали. Бабушка моя была подкидышем. Подкинули ее в дом богатых торговых евреев, которые и удочерили девочку, воспитывали, как родную, и все хозяйство оставили в наследство...

Что за этим скрывалось, какая семейная драма - не знаю, всю жизнь собирался поехать в эти самые Ворковичи - не хватало времени. А следовало бы!

Дед был моложе бабушки, семейная молва глухо свидетельствует, что до бабушки у него была семья или некая любовная драма, которая отразилась на всей его жизни. Дед крепко пил. Пил, то ли оттого, что сапожнику положено было пить, то ли оттого, что какой-то червь точил его всю жизнь.

Тем не менее семья была большая - шестеро детей.

Бабушка была человеком тишайшим и богомольным. До сих пор стоит в ушах негромкий стук по утрам: молилась бабушка истово, отбивая земные поклоны.

У деда была пристроенная к хлеву маленькая сапожная мастерская, откуда раздавался совершенно иной стук - стук сапожного молотка, которым дед вбивал в подметки самодельные дубовые гвозди.

Он сидел в брезентовом переднике на низкой табуретке, зажав между ног сапожную "лапу", с натянутой на нее колодкой, в которую он вбивал гвозди одним ловким ударом. Руки - большие и корявые - порезаны дратвой: вощил он ее сам, протягивая сквозь кусок воска.

В мастерской деда очень вкусно пахло - кожей, воском, деревом и самосадом, курил он много и только свой, на печи просушенный табак.

Дед был знаменит на весь Слуцк как замечательный сапожник, пьяница беспробудный и фантастический выдумщик...

До сих пор в Слуцке рассказывают историю о том, как дед Спиридон пропил сапоги маршала Жукова. Жуков - это факт известный - командовал кавалерийским полком или бригадой, которая стояла в Слуцке. Адъютант Жукова привез деду материал для постройки сапог - подметки, хром... Сапоги дед тачал знатные: между верхом и подкладкой вшивал рыбьи пузыри, которые выполняли роль своеобразной мембраны - ноги не потели, а воду сапоги не пропускали. Будущему маршалу не повезло - материал дед незамедлительно пропил. Адъютант приезжал раза три, дед прятался. Приехал сам командир - деда не застал. Так и пришлось Жукову ехать на Халхин-Гол без новых сапог...

А вот эта история мне уже памятна.

Красноармейская улица в Слуцке наполовину была заселена православными, наполовину - евреями. Жил на ней контуженный еврей-кавалерист. Дедов постоянный собутыльник. Когда забулдыгам не за что было выпить, кавалерист приходил к деду и говорил: "Спиридон, давай отшмалим номер..."

Дед соглашался, залезал верхом на приятеля, и тот с гиканьем возил его по улице.

Набегали старые евреи и начинали стыдить соплеменника: "Как тебе не стыдно этого пьяницу Спиридона на себе возить?" На что тот резонно замечал: "Так он мне денег дал..." Евреи, посовещавшись, говорили: "Мы тебе вдвое дадим, только не срамись..." Кавалерист брал деньги, и они вместе с дедом шли их пропивать.

Посреди бабушкиного двора стояла огромная груша - до сих пор помню ее название и, когда на базаре нарываюсь на слуцкую бэру, всегда покупаю, фрукт сочности и сладости неимоверной.

Под грушей стоял хлев с кабанчиком и коровой. Между перекрытием хлева и крышей был сеновал. Валяться на сене, следить за роящимися в лучах солнца пылинками и ждать, когда придет с подойником бабушка и зазвенят о жестяное дно тугие молочные струи, было любимым занятием, равно как спускаться по лестнице вниз и пить пенное молоко взахлеб, прямо из ведра, от пуза...

Было в бабушкином доме еще одно чудо - огромная русская печь с лежанкой. Мы с дедом все время спорили, кому спать на печи. Спорили до тех пор, пока не устраивались на расстеленных кожухах вдвоем, и сладко млели, засыпая под стрекот сверчка.

Когда дед умер, бабушка пустила квартирантов, двух тихих печальных старушек. Они заняли лучшую, самую большую комнату, в которой жили и мастерили бумажные цветы. Наворачивали на медную проволочку лепестки из гофрированной цветной бумаги, потом все сооружение макали в расплавленный воск или стеарин и раскладывали по комнате для просушки. Запах стоял божественный в прямом и переносном смысле. Думаю, что потом из этих цветочков мастерили венки для похорон...

По вечерам под тряпичным абажуром пили чай из самовара, разливая его по блюдечкам.

"Божественных" разговоров бабушка со мной не вела. Молилась сама, тихонько, не пытаясь меня приобщить. Думаю, это было строго запрещено моими родителями-коммунистами...

Один разговор, однако, помню. Мы с бабушкой готовились варить варенье из вишен. Сидели рядом и выковыривали булавками косточки из спелых, сочных ягод.

Разговор помню с полуслова, с полуфразы. Я спросил: "Так что же, и суворовцы, может, в Бога верят?.."

Суворовцы, как понимаете, был непререкаемый авторитет.

Бабушка ответила: "Хто ж iх ведае... Можа - вераць, пра сябе..."

Тайной осталось для меня - крестила ли меня бабушка. Подозреваю, что непременно... На всякий случай уже взрослым крестился еще раз - священник сказал: если уверенности нет, не грешно перекреститься...

Когда умерла и бабушка, дом достался дяде Аркадию, так решил папа - все братья и сестры перебрались в Минск, кроме него. Он и остался "на бацька›шчыне" в Слуцке, продав свой дом и выплатив всем их долю... К нему приезжал реже - у него была своя семья, своя жизнь.

Помню только, как перед Новым годом приезжали на свежину. Когда читал повесть Толи Стрельцова, чуть не плакал: про меня, про детство, про бабушкин дом...

Мужчины выходили утром на крыльцо, беседовали, курили, ждали резака. Он жил на нашей же улице, через два дома. Приходил не спеша. Под мышкой было несколько ножей. Узких, длинных, хорошо отточенных.

Ножи были страшные.

Шли в загородку. Меня туда не пускали. Некоторое время там было тихо, потом короткий то ли вскрик, то ли визг...

После этого мне можно было идти... Туша лежала на лавке, в печи кипели ведра с водой, была заготовлена сухая солома. Смолили, обкладывая тушу соломой, поджигая ее, потом поливали кипятком, скоблили... И так по несколько раз, до белизны, до розовости. Разделывали, тащили в дом квадраты сала, которое тут же солилось и складывалось в короба. Мясо лежало повсюду и как-то тревожно пахло, теперь понимаю - кровью, ушедшей жизнью. Набивались колбасы, настоящие, жарилась кровянка с гречневой кашей, рядом на огромных сковородах бушевали куски сала с прослойками мяса - по-белорусски "скварка", по научному - бекон... Только к ночи все было готово, кумпяки посолены, полендвицы обмотаны полотняными тряпками и подвешены для вяления - можно было садиться за стол.

Вот уж обжорство было!.. Вот уж пьянство!.. Магазинная водка не признавалась - только самодельная, своя, самогон. Для собственного употребления сделанный, без сахара, чистый хлеб, двойной выгонки - градусов под семьдесят.

Такое обжорство, раблезианское, безудержное, испытал еще раз, когда ездили с папой по его родине, Украине, искали могилу его мамы, бабушки Марии, которая не дождалась сына с войны всего ничего, и заезжали к папиным двоюродным братьям, которые, бывает же, сапожничали в каком-то украинском колхозе и держали 100 ульев.

Там резалось все подряд: свиньи, бараны, утки, гуси... Закидывался в ставок невод и вытаскивались все караси, которые в ставке имели место быть, покупалась бочка пива, выставлялись медовуха, мед в сотах, мед в мисках. В мисках же, без счета, фруктовые кисели...

Электричества не было. Горели во дворе керосиновые лампы. Я был при бочке с пивом и насосе, наполнял глечики - здесь впервые надрался вдрызг, обманутый пенным напитком и спровоцированный родительским невниманием.

Нашли ли бабушкину могилу?

Не знаю.

Есть фотография - стоим все у холмика и железного креста без надписи. Родичи папины говорили: вроде здесь, а где точно - Бог его знает...

Вообще история папиной семьи - отдельная история. Думаю, что она созвучна истории деда Спиридона и типична для многих крестьянских семей, порушенных, покореженных большевиками и их сатанинской коллективизацией.

Однако как бы ни было хорошо в гостях, всегда приходится возвращаться домой. Как бы надолго я ни уезжал, всегда возвращался в Минск.

Когда вернулся из армии, вышел в аэропорту из самолета, кто-то предупредил: "Застегнись! Патруль..."

Застегиваться не стал. На патруль как раз и нарвался... Майор долго вертел в руках документы...

- Товарищ майор, да мне две остановки троллейбусом до дома... Я на Московской живу...

- Отправлю на "губу" на пять суток, будет тебе Московская.

Дело было 26 декабря. Так уж меня "дембельнули"...

- Давай!.. Отправляй!.. - почти заблажил. Хорошо солдатики патрульные, понимая мое состояние, оттерли в сторону, "отмазали".

- Иди, земляк, иди. Не заедайся.

Я и пошел, дома закинул шинельку в один угол, сапоги - в другой, переоделся в цивильное, выскочил на мою Московскую, встретил кого-то знакомого. Он спрашивает: "Олег! Привет!.. Что-то тебя давно видно не было?.."

Ну, "твою дивизию", давно... Для меня - кусок жизни, для него - "давно видно не было"...

Друзья мои! Возвращаться домой - это замечательно!

Был бы только дом... Было бы куда возвращаться...

(Продолжение следует.)