Это мой город

Это мой город Продолжаем публикацию фрагментов книги О.
Это мой город

Продолжаем публикацию фрагментов книги О.Белоусова.

Дядя Степа и тетя Клава Посчастьевы были людьми достаточно далекими от искусства, хотя нужно отдать тете Клаве должное - она потом изумительно вышивала гладью, справлялась даже с копиями картин Шишкина. Но тогда все женщины чего-то умели и особого значения этому не придавалось.

Первым заметил, что их сын Володя прекрасно рисует, мой папа. И сказал Вовкиным родителям: "Ваш сын талантлив, его следует учить". Поэтому Володя после 7-го класса расстался с 41-й школой, поступил в художественное училище, потом на факультет графики театрально-художественного института и стал тем, кем стал. Жизнь удивительно переплетена случайностями, которые при ближайшем рассмотрении вовсе случайностями не являются.

Не существовало бы в те тяжелейшие послевоенные годы негласного, нерегламентированного фронтового братства, не встреть папа в пивной полковника Алфимова, неизвестно, стал бы он художником или нет. Не помоги нам тот неведомый начальник стройтреста вселиться в квартиру на Московской, мы бы наверняка не встретились с семьей Посчастьевых. Не приложи дядя Степа руки к нашей разбитой машине, не ходили бы мы к ним в гости, не обратил бы мой папа внимания на одаренного мальчишку и не было бы в Беларуси замечательного художника Владимира Степановича Посчастьева.

Однако вернемся на улицу...

Один из моих стихов, подаренный в день рождения режиссеру Игорю Волчеку и, увы, им утерянный, начинался так

: Гремит по улице трамвайчик,

А мы повисли на подножках...

Любимым развлечением пацанов в те годы было сигать с подножек трамваев. Господи! Сколько же было этими трамваями отчекрыжено детских ручек и ножек. А мы продолжали цепляться железным крюком за проходящие по улице полуторки и скользить за ними по льду на "снегурках" или гнутых из стального прута "козах" и, конечно, взрывать...

Иногда, проходя по улицам, встречаю слепых людей моего возраста, с лицом изъязвленным, татуированным синими пороховыми отметинами, безошибочно признаю - наши пацаны. Когда копали фундамент под строящуюся 41-ю школу - раскопали немецкий склад боеприпасов. Какие саперы!.. Никаких саперов не было в помине. Весь склад был растащен и перепрятан по сараюшкам, подвалам, чердакам.

Из артиллерийских гильз доставался трубчатый порох, который, если его поджечь и быстро прижать к кирпичу вспыхнувшим концом, взвивался в небо почище ракеты; винтовочные патроны разбирались, отсыпалась из каждого толика пороха, вставлялась на место пуля, эти полуфабрикаты выстраивались где-нибудь между сараями и забором, присыпались порохом, чиркала спичка и гремели по нашим дворам автоматные очереди; откуда что бралось - откуда бралось знание и умение выплавлять тол из мин и снарядов. Что это было?! Отголоски "партизанки" или некая память на генном уровне? Не знаю!

Но мы это умели. Умели и делали.

Гремел взрывами разбитый, раздолбанный Минск. Гудели пивные фронтовыми воспоминаниями наших родителей, а мы, словно сожалея о том, что опоздали родиться к великой войне, играли доставшимися нам по наследству от этой войны игрушками.

Рядом с нашим, 12-м, домом, построенным уже после войны, до сих пор стоит 10-й, знаменитый тем, что это был единственный дом в Минске, построенный, а не взорванный в военные годы. Он и по архитектуре, и по внутреннему устройству квартир не наш - немецкий... Немцы его построили, чтобы разместить своих офицеров.

В этом доме жило начальство... По сегодняшней терминологии его следовало бы называть элитным. Там жил Витя Генкин - его отец был начальником по строительству, а мать - заместителем министра легкой промышленности. Жил там и Толик Андрижиевский, у которого водились совершенно немыслимые американские игрушки. Ходили слухи, что его родители то ли дипломаты, то ли торговые представители. Слова эти тогда ничего для нас не значили, и мы их не запоминали.

У Толика был шикарный игрушечный автомат американского производства. Думаю, что и сегодня у мальчишечьей мелюзги он бы вызывал неистребимую зависть, но на нас он особого впечатления не производил именно потому, что был игрушкой.

Дело в том, что у железнодорожных путей в те времена была совершенно замечательная свалка всяких железяк, на которой резали собранное по белорусским лесам оружие.

Резали его так: приезжал грузовик и сваливал в кучу автоматы, винтовки, пистолеты. Там же стояла железная хреновина типа гильотины, и ее стальной нож с хрустом пережевывал военный лом, отсекая от прикладов и рукоятей стволы. В обеденное время, когда мужики, обслуживавшие эту гильотину, и вохровец, охранявший все это богатство, разворачивали "тормозки" и наливали по первому стакану, мы, перемахнув через дощатый забор, накидывались с разных сторон на кучу непорезанного оружия. Главное в этом действе было правильно рассчитать время - выскочить именно в тот момент, когда наполненные стаканы подносились к губам... Боясь расплескать водку, мужики и вохровец только орали на нас, но никаких резких движений совершать не могли.

Мы хватали из кучи, что попадется, и через секунду наши задницы сверкали над срезом забора - ищи-свищи.

Учителя в 41-й школе боялись ставить нам "двойки", поскольку вооружены мы были отменно. На площадке у чердачной двери, куда старшие пацаны уходили покурить, не диво было услыхать разговоры такого типа

: - Махнем вальтер за два нагана...

Или...

- Шмайсер против двух ТТ и маузера...

Сколько этих железяк изымали у нас наши отцы и топили в сортире, который стоял на стыке двух дворов...

Потом свалку убрали. То ли куда-то перевезли, то ли оружие по лесам закончилось...

Последним милитаристским отголоском стал снос сараюшек в 10-м доме, которые, как и сам дом, горбились во дворе с военных времен.

Я тогда учился на первом курсе университета и, проходя как-то по двору, увидал у одного пацана прекрасно сработанный, как мне показалось, из дерева немецкий шмайсер 44-го года, тот самый, с которого был содран знаменитый автомат Калашникова... При ближайшем рассмотрении оказалось, что он вовсе не деревянный, а самый что ни на есть железный, вороненый и почти не ржавый.

Ухватив пацана за ворот, я поставил вопрос ребром.

- Где взял?!

- В сараях...

- Что еще нашли?

- У Васьки - маузер.

Я "сменжевал" у малого Васьки ладный, маленький, чрезвычайно симпатичный маузер за коробку горючей кинопленки, из которой творились дивно вонючие "дымовухи", и еще какую-то ерунду.

Прятал от отца я этот маузер вплоть до четвертого курса, когда он был все-таки обнаружен и исчез навсегда в неведомом мне месте - сортир на стыке дворов давно снесли.

Самое забавное, что у этой оружейной истории было совсем не забавное продолжение уже во взрослой жизни...

Я работал на киностудии "Беларусьфильм"; был художественным руководителем, главным редактором студии анимационных фильмов и как всякий начальник имел добрые отношения с нашим куратором от КГБ - длинным, тощим, симпатичным мужиком, который сгорел за полгода после чернобыльской командировки... Все звали его Афанасьичем.

Вдруг ни с того ни с сего Афанасьич стал разговаривать со мной загадками типа

: - Ну, когда сдаваться придешь?..

Или

: - Добровольное признание смягчает вину...

Вначале я отшучивался, принимая его слова за не совсем удачные подначки, потом понял, что подначками здесь не пахнет, что Афанасьич взялся за меня всерьез.

Тогда я затащил его к себе в кабинет и спросил впрямую

: - Афанасьич!.. Колись, что ты от меня хочешь?..

Отнекивался он недолго...

- Откуда у тебя пистолет...

Я перебрал в памяти все железяки, которые прошли через мои руки в детстве, - ни одна из них в этой жизни "светиться" не могла.

В конце концов оказалось, что сын моей тогдашней жены Дима в тайне от меня "надыбал" где-то остов от ТТ без затвора и ствола - кожух и рукоять - и носился с ним по двору, хвастаясь перед сверстниками. Естественно, его застучали, дело попало к "ментам", и были бы у меня крупные неприятности, если бы Афанасьич, по долгу службы знакомясь с оперативными документами, не увидал знакомую фамилию и не забрал мое дело от "ментов" в свою "контору".

Когда я сообразил, о чем идет речь, и, изъяв у Димы совершенно безвредную железяку, сдал ее Афанасьичу, он, нужно сказать, с искренним облегчением закрыл эту бодягу.

Так закончилось мое последнее "оружейное" дело.

И только сейчас понимаю, какие неприятности мог я накликать на папу в те времена, когда оружие в доме было невероятной опасностью и грозило немедленной и безоговорочной посадкой.

Если добавить сюда, что при следствии непременно всплыла бы папина довоенная 58-я статья, то дело могло окончиться совершенно скверно.

Кстати, о папиной 58-й статье...

О том, что папа до войны сидел в тюрьме, я узнал на втором курсе университета.

До того об этом в нашем доме не было помину. Однажды, возвращаясь домой с каких-то "гулей", на мосту, который ведет от площади Независимости на Московскую, я встретил папу, бредущего домой в изрядном подпитии... Мы почему-то остановились на самом гребне моста и простояли там почти до утра... Может быть, грохот эшелонов под нами, может, что-то иное распахнуло шлюзы воспоминаний, и на меня обрушилась вся история папиной лагерной юности...

История моего деда Кирилы, бабушки Марии, тети Кати...

Помню, как потряс меня рассказ отца о том, что на съезде художников СССР в Москве он встретил своего преподавателя в Академии искусств, который написал на него донос, стоивший отцу шести лет лагерей...

- Ну и что ты с ним сделал?..

- А... какая расплата искупила бы изломанную мою жизнь? - вопросом на вопрос ответил папа и добавил: - Взял бутылку водки, выпили и разошлись...

О великое советское "взял бутылку, выпили"!..

Нет в этом ни христианского всепрощения, ни яростной злобы - одна лишь всеобщая человеческая беспомощность и безысходность.

С тех пор ненавижу всяческое государство, ненавижу всяческую власть и точно знаю, где начало моей ненависти... Там, на гребне моста от площади Независимости до Московской...
Заметили ошибку? Пожалуйста, выделите её и нажмите Ctrl+Enter