25 марта 1971 года в горах Восточного Саяна в результате схода лавин погибла группа туристов из 9 человек. Одним из них был Арик Крупп — белорусский бард номер один. Им он остается и по сей день, навсегда 33–летним. Заманчиво, конечно, провести параллели (тем более есть на что опереться) между классиком жанра, которого подавляющее число его коллег считают отцом отечественной авторской песни, и... Но не буду «кощунствовать»...
Арик Крупп для меня — яркий пример того, как, напевая песню, об истинном авторе ее ты ничего не знаешь. И считаешь таковым кого–то из многочисленных магнитофонных исполнителей «Сигареты». Уж извините меня все близкие и знакомые Арика, но в моей памяти он остается связанным прежде всего с этой песней. Не самой его удачной или неудачной, не в том дело, а просто когда я слышу фамилию Крупп, то строчка «Сигарета, сигарета, ты ведь мне не изменяешь, я люблю тебя за это, да и ты об этом знаешь» сама собой начинает петься в моей голове...
Туристское движение в 60–х годах носило в Советском Союзе массовый характер и напоминало движение поездов. Люди с рюкзаками за спиной встречались и расставались друг с другом, будто железнодорожные составы: только просвистели мимо вагоны из Латвии, как уже приближаются молдавские. «Откуда и куда, ребята?» — «Из Полтавы! Под Мозырь! А вы?..» «А вы, а вы, а вы... привет, пока...» Точно так разносились от Калининграда до Курил и песни, которые были обязательными спутниками менявших приевшуюся суету городов на леса, реки и горы. Это было своего рода «диссидентствующее» течение тех, кто жил еще одной жизнью внутри огромного общества. В большей степени совершенной, человечной, настоящей, любимой. Саморегулируемой, взаимообогащающей. Не выступая против чего–то и кого–то, они просто выбирали что–то еще. То, где дышалось по–другому, свежее, естественнее. Где начальник и подчиненный становились друзьями, товарищами и братьями. И до такой степени двое проникались симпатией, что, обнявшись и попивая чай, вместе выводили у костра стройными голосами про «лыжи у печки стоят»...
Что первично — туристское движение или туристская песня — вопрос к многовековым спорщикам: курице и яйцу. Вероятнее всего, дальними родственниками такого «кострового» искусства является «искусство» каторжанское, бурлацкое, с этим самым «э–эй, ухнем». Туристская песня существовала в Белоруссии и до того момента, как ее «возглавил», не прикладывая к тому никаких усилий и не думая о «царстве», Арик Крупп. Если говорить об аналогиях, то все это сродни тому же рок–н–роллу, возникшему до Пресли. Однако королем стиля оказался Элвис. Так и тут. Кто–то что–то сочинял и пел свое, но в 1964 году в Минск по распределению на механический завод имени Вавилова из Ленинграда приезжает Арик и белорусское бардовское направление начинает постепенно обзаводиться лидером. Первую полностью собственную песню Крупп написал в 1959–м — ту самую «Сигарету», которую бы сейчас отнесли к современному шансону.
Ничего не случится
Минчанин Александр Чаюков, родившийся в 1948 году, проработал на приборостроительном заводе имени Ленина до самого распада СССР. Потом — деревообрабатывающее предприятие, пенсия. И с самого юношества и по сию пору живет в нем туристская песня: так в 60–е называлась авторская, бардовская песня. Он не был близким другом Арика, ему нравилось творчество Круппа, он не поклонялся, а понимал, с кем его свело провидение.
«Арик рассказывал, — вспоминает Александр, — что увлекаться авторской песней начал в середине – конце 50–х годов, в пору учебы в Ленинградском институте киноинженеров. Тот вариант бардовской песни сегодня назвали бы классическим. В институте ему и показали первые аккорды, и он стал приобщаться, сочиняя на чужие стихи».
В 64–м у Круппа было не так много своих песен, к тому же основная их часть особой глубиной не отличалась, хотя попытки написать что–то более содержательное делались. Вихорев, Городницкий, Клячкин, Визбор — вот кого он и тогда, и потом пел. Но постепенно, плавно ускоряясь, используя накопленный предшественниками багаж, равняясь на него и пропуская через себя, Арик набирает ход как самостоятельный художник.
В 1965 году Крупп принимает участие в организации первого в Минске клуба самодеятельной песни «Свiцязь» и становится его председателем. Судьба неоднократно выдвигала в центр любого круга Арика, быть в центре совсем не стремящегося. Наоборот, все те, кто хоть как–то знал барда, отмечают удивительную доброту, скромность, застенчивость, бессребреничество этого человека, отсутствие в нем второго дна, при том, что он знал величину своего таланта и ему нравилось, что у него есть слушатели. Возможно, даже тяготился вниманием к себе, уединяясь с книжкой Рея Брэдбери в лесу от компаний, приехавших на туристский слет ради него и его песен. Не показывая виду, боясь кого–нибудь обидеть не то что неосторожным словом, а не так истолкованным жестом или взглядом. Но мог быть и твердым, когда дело касалось принципов.
«Хотя до того он был отмечен лауреатством на всевозможных конкурсах и фестивалях туристской песни, начало самого серьезного этапа его творчества я бы отнес году к 68–му, — размышляет Чаюков. — От массовых, хоровых зарисовок («Леса Белоруссии», «Три шлюпки») он перекинул мостик к произведениям, в которых отдавал приоритет философским размышлениям, осмысливая уже приобретенный опыт, ведя дневник жизни. Появляется больше раздумий, вопросов, поисков, мудрости. Вот, к примеру, песня «Печаль»: «Перестань грустить, выйди из дому, плащ накинь — ничего, что ливни. Вон куражится уже издавна, побеждая тебя, твой противник». Вроде бы она и о чем–то личном написана, но и кто–то другой может найти в ней свое настроение. Тем Арик и брал, — когда его сокровенное каждый мог спроецировать на себя. Наверное, в этом и заключается истинное творчество. Таков был вектор развития песен Арика. К 1971 году он как сочинитель и исполнитель был в замечательной форме. Повесть написал (лежа в больнице с аппендицитом) — «Со мной ничего не случится». Достиг ли он пика к тому моменту?.. Кто знает, как все повернулось бы дальше. Но мне кажется, что он написал бы еще не одну очень хорошую песню».
Пора
«В поселке Крыжовка под Минском Арик снимал дачу, — вспоминает Александр Чаюков. — Это был такой неформальный туристский центр. Как–то раз зимой поехали туда кататься на лыжах, подъезжаем, а на платформе Арик нас встречает, на горных лыжах. Отправились к нему в домик недалеко от станции и провели чудесные выходные. Катались, дурачились, много общались, слушали и обсуждали песни.
В августе 1968 года я впервые записал песни Арика на магнитофон. Круппа записывали и до того, но отрывочно, на каких–то концертах, а так, чтобы это было похоже на студийную работу, — никогда. Я взял полусамодельный магнитофон «Нота» и у Димы Песина — ближайшего друга Круппа — мы два вечера слушали Арика. Тот составил список, что должно было попасть на пленку, и напел примерно песен шестьдесят. Мы пытались уговорить, чтобы в паузах он что–нибудь рассказывал — допустим, историю создания какой–то вещи, но Арик отнекивался, мало комментировал. В феврале 1970–го еще раз записали (у Круппа дома) — дважды в один день: старые и новые песни и звуковое письмо Юрию Кукину — известному ленинградскому барду. Крупп мечтал, чтобы его песни были изданы на пластинках, но, сами понимаете, тогда это было сделать невозможно».
Особое место в туристских походах Арика занимал Север, куда он отправлялся на покорение гор и — снова и снова — самого себя. В них он искал и находил свое «я», лечил свою усталость, может быть, неудовлетворенность от чего–либо, набирался сил среди той чистой суровости природы и прозрачности человеческих отношений. И... отдаляя и в то же время приближая фатальное? Как многие творцы, которые чувствуют надвигающийся решающий поворот. В одной из последних его песен есть такие строчки: «А если уж приходит к нам усталость, о жизнь, такая страшная усталость, когда нисколько силы не осталось снести и бремя лет, и боль от ран, вдруг кто–то скажет: «Стоп, пора на отдых». Мы сеяли, и зеленеют всходы... Над ними бег свой остановят годы, и новый день к другим придет с утра. Мы сеяли, и зеленеют всходы... Мы сеяли, и зеленеют всходы...»
Вечный вопрос
«Я не могу абсолютно точно сформулировать, чем Крупп лучше других, чем его песни лучше... — задумывается Александр Чаюков. — Почему мы по–прежнему с удовольствием слушаем Клячкина и Визбора, а не кого–то еще? Юношеской романтики в них и Арике было больше, беззащитной искренности, открытости миру, ранимости, не злого юмора, не выдуманной философии — своего, пережитого. А если и была в их песнях жесткость, она не превращалась в жестокость. Это общие слова, конечно, и субъективно. Но... как–то так...»
