Картошка у Нюрки два года подряд не родила. И садила-то она ее совсем чуть-чуть: отвела один лапик земли там, где раньше капусту выращивала, да еще пролет на шестисоточном участке между молодых яблонь и груш. В хороший год этого хватило бы, но тут незадача вышла — с погодой не везло.
Позапрошлым летом такими дождями залило, что в Нюркином дачном домике в один день старый палас поплыл над полом, будто ковер-самолет по небу. Поднялась вода и так накрыла грядки и клумбы — только макушки цветов и кустов на поверхности торчали. А по дороге шумным потоком она, словно горная река, неслась. Рыба в ней из сажалок-прудов и канав мелиоративных, как в сетях браконьерских, плескалась.
Чуда такого не только Нюрка, но даже никто из старожилов деревенских раньше не видал и, конечно, помнить не мог. Какая уж тут картошка? Вся вымокла.
А прошлым летом наоборот вышло. В ту пору, когда самый цвет и влага нужна, чтобы вес клубни набирали, — ни одного дождика. Как назло! Жара стояла. В теле от нее млявость, руки-ноги ватные, силы будто отнимались — испарялись с последней влагой земли.
«И на что мне это надо? — думала Нюра, разгребая сухую землю и вылавливая из нее маленькие горошины-бульбочки. — Бабы сидят возле дома, на лавочке, языком мелют, свои белые ручки холят. А я на земле, не разгибаясь… Ночью спина болит, руки млеют, не знаю, куда их положить, как повернуть… Может, купить на ярмарке сколько мешков да и сидеть, припеваючи, на лавочке?..»
От этой мысли Нюра прекратила рыть пустую землю, выпрямилась и представила себя, сидящую с соседками возле дома и полузгивающую семечки. Тряхнула головой: что за вздор в голову лезет?
Но покупать картошку действительно придется. Под ложечкой у Нюры что-то тягостно засосало — она вспомнила, что с утра еще ничего не ела…
Отварной «горох» в мундире обдал жарким паром и ударил в нос аппетитным ароматом молодой картошки. Нюра посыпала ее нарезанным зеленым луком, укропом, полила подсолнечным маслом.
«Не-ет! — словно отвечая кому-то, вдруг произнесла она громко и твердо. — На следующий год все равно буду садить свою бульбу!»
Эти мысли-воспоминания об урожаях и картошке завертелись в Нюриной голове, когда она ехала домой, в белорусский приграничный городок, от престарелой тетки, которую навещала, чтобы порадовать ее гостинцем, она отвезла ей мешок бульбы, пакет морковки со свеклой и несколько банок соленых огурчиков. Огурцы Нюра не мариновала. Это у молодых желудки и почки все перетрут-переработают, а в ее возрасте, тем более в тетушкином, поберечься надо. Соленых, в собственном рассоле, и то много не съешь, чтобы без последствий…
Дорогу из Великих Лук на Невель Нюра любила. Не за рытвины и колдобины на штопаном-перештопаном ее змеином теле, а за холмы и пригорки, речки и озера, луга и леса-перелески, по которым она тянулась, извиваясь, прячась и выныривая из-за поворота. Уж больно глазу приятно было смотреть на земную красоту! И так хотелось впитать в себя эти мелькающие за окном автомобиля милые сердцу незатейливые пейзажи родимой земли, как, бывает, хочется умиленно прижать к себе маленького ребеночка с широко распахнутыми глазенками и крошечными пальчиками на пухлых ручках и ножках. Прижать и никогда бы не оставлять, не расставаться…
Есть на этом пути особенные для Нюры места, встречи с которыми она неосознанно ждет. Во-первых, это высокий холм, с застывшим на нем танком — тридцатьчетверкой. Боевая машина стоит гордо, победно, и красный флаг с серпом и молотом торжественно и радостно реет над ним. Раньше флага не было. Но кто-то же водрузил его на месте боев!
Нюрка удовлетворенно улыбнулась, когда машина проскочила мимо мемориала: танк стоял по-прежнему и над ним развевалось победное красное полотнище.
Вторым местом, заставляющим думать о высоком и прекрасном (а это льстит и делает значительнее в собственных глазах), является поворот на деревню Полибино, обозначенный табличкой: «Музей-усадьба Софьи Ковалевской. 500 метров». Несколько лет назад Нюра уговорила водителя свернуть в сторону музея, который, к сожалению, оказался на ремонте. Издали они посмотрели на старинный двухэтажный дом с башней и флигелем, построенный, кажется, по проекту знаменитого архитектора и художника Александра Павловича Брюллова, родственника Софьи. Повосхищались парком и озером. Однако больше ничего увидеть не удалось ни тогда, ни после. Странное дело, музей не работает в выходные дни! В будни же Нюре не случается проезжать по этой дороге.
Всякий раз, читая надпись на указателе, она теперь думала о том, что, хотя родители Софьи были не из простых — дворяне, отец — генерал, а, поди ж ты, жили в деревне! Тогда и вовсе в глухомани. Вот на этой скудной земле… Не брезговали...
Нюра молча смотрела в окно. Любовалась. Уже заметно изменился окрас листьев у берез, они будто вышли от парикмахера — помелировались — в зеленых шевелюрах появились отдельные ярко-желтые пряди. Клены, глядя на них, ишь, засмущались! Покраснели, зарделись. Остальная же лиственная братия не торопилась наряжаться, словно в августе задержалась. «А это что за гроздья бордовых ягод? Не рябина, нет… Бузина! Точно! — радостно отметила про себя Нюра. — Я же еще весной приметила эту красавицу с темно-красными молодыми листочками, которые потом, взрослея, зазеленели…»
Не пропустить бы третье заветное место…
Ой, храм-то какой деревянный появился! Когда в Луки ехала, не заметила, видимо, в другую сторону смотрела…Маленький, как теремок! Двери нет. Службы в нем еще, наверное, не служатся. Но все равно хорошо! Хорошо, что строятся церкви, дома Божии. Пусть Господь в них поживет да по нашей земле походит, подумала Нюрка и тяжко вздохнула.
Что же Он у нас увидит? Пустые дома с черными глазницами вместо окон? Впрочем, развалюхи эти уже не тревожат душу так больно, как раньше, когда еще рамы со стеклами стояли, двери на петлях висели, крыши не проваливались. Тогда в них жить можно было. Теперь кто ж приютится? Разве что крысы…
Стыдно пред Господом! Пуще всего стыдно за землю… За ту, что на бывших полях лозняком поросла, что у жилых хат дерном занялась. Не пашется. Не сеется… Ну хоть бы для себя людцы перекопали кусочек, лук, морковку, картошечку посадили. Накупишься ее разве? Это думать легко, а как приспичит купить, то денег нет, то привезти не на чем, то болезнь скрутила…
Машина взлетела на мост. Под ним узким темным шнуром растянулась речка. Название странное, смешное — Еменка. Только для Нюры оно особым смыслом полнится.
…В тот год урожай был добрый. Картошки накопали столько, что насыпали бурт выше роста девятилетней Нюрки. Бабушка подозвала девочку к себе, окинула взглядом и торжественно, словно речь шла о чем-то очень-очень важном, сказала:
— Будешь помогать бульбу перебирать! Мне одной не справиться, на работу бежать надо. Так что тебе доверяю, — и, заметив смятение в детских глазах, добавила: — не бойся, я тебя научу. Смотри, вот эта, — она подняла крупный продолговатый клубень, очистила его от земли, переложила, ласково улыбаясь, в другую руку, — «еменка». От слова «ем». Для еды, значит. Такая красивая на драники сгодится. Хочешь драников?
Нюрка радостно закивала головой. Блины из тертой сырой картошки были вроде деликатеса. Когда всей семьей с родственниками и соседями приступали, словно к священнодействию, к копке бульбы, то главной оценкой урожая звучало то из одной борозды, то из другой: «Ого! Вот это драники будут!» И бабушка награждала каждого помощника ведром клубней-великанов: «Выбирайте себе крупненькую, берите, берите!»
— А вот такая, размером с яйцо, на семена пойдет. «Семенка», получается, — продолжала бабушка. — Тридцать ведер надо отложить, чтобы на весну хватило. А остальную, такую же, в «еменку» сортируй. Поняла?
Нюрка снова взволнованно кивнула. Как справиться, как не сбиться, не перепутать? Дело-то серьезное. Жизненное! Бабушка тем временем поучала:
— Совсем маленькая — «поросячья». На корм скоту пойдет. Вот тебе три ведра. Будешь в сарай носить и в три кучи ссыпать. Я с тобой немного поработаю, а потом ты сама…
Уже почти полвека — сама…
В этом году дал Бог погоду — как по заказу. Да и Нюрка постаралась. Осенью навозу привезти договорилась, вместе с мужем торф в ведрах на песчаное место наносила. Весной земля пуховая была. Любо-дорого посмотреть! И хоть сажать пришлось прошлогодний «горох», поднялась картошечка дружно и благодарно отзывалась на Нюркины ухаживания.
Старая «еменка», в которую и «поросячья» при сортировке пошла, давно закончилась, цены в магазинах и на рынке росли каждый день, а попробовать молодой бульбочки не терпелось. Да и сама картошка была какая-то нетерпеливая!
Любопытные клубни выглядывали из почвы наружу, словно пытались оторваться от материнской пуповины, без которой роста им — никакого!
«Глупые, — думала Нюрка, присыпая их землей, — позеленели уже, на что теперь годны будете? Росту в вас еще никакого, ни в «еменку», ни в «поросячью» из-за яда не определишь. Жук колорадский и тот вас не ест, мышь вездесущая тоже не грызет! Ну, чего повысовывались? Молодежь…
Девки-то нынешние, как эта бульба, пупы свои повыставили наружу. Срам какой! Мы, бывало, со стыда сгорали, если вдруг пуговка какая на кофточке расстегнется…»
Юбки короткие, правда, и она, Нюрка, носила. И, как десятилетку закончила, даже до такого бесстыдства дошла (хоть и не вспоминай!), что волосы покрасила, подол, по примеру подружек, обрезала по самое… не могу. Смелой себе казалась. Свободной. Потом в детский садик нянечкой устроилась работать. Заведующая на следующий день и сказала, чтоб юбку подлиннее надела, а то ребятишки смеются, что, как наклонишься полы мыть, так и трусики видать. Стыдно-то было!
Еще прозрачную блузку Нюра имела и по праздникам надевала. Очень она ей нравилась! Голубого нежного цвета, а по полю — розы алые. Так муж блузку в печке сжег.
На этом свобода закончилась.
«Странное дело, — отметила про себя Нюрка, — с возрастом появилось тяготение к истинно женскому образу. Чтоб платье или юбка длинная, не штаны! Штаны хоть и удобно очень, но лучше на даче в них картошку копать, да если в дорогу куда. И волосы. Чтобы длинные непременно, по-женски убранные. Отчего так? Может, от церкви это? Там все женщины женственные. Скромные, но такие светлые, нежные… одним словом, жен-щи-ны…»
А мода эта, тело свое напоказ выставлять, недобрая. Когда Нюрка по путевке в Голландию ездила, то экзотику там всякую видела. Экскурсовод для интереса провел туристов по улице красных фонарей. Что это такое, Нюрка тогда не знала. Но заметила, что мужчины из их группы после объявления программы ухмыляться стали, а некоторые женщины захихикали. Противно так.
Оказалось, в каждое окно видно, что полуголые бабы с наглыми томными глазами на кроватях сидят. Настоящие. Живые. В одном нижнем белье или в красном пеньюаре, коротеньком, прозрачном. Сразил Нюрку не только данный факт вопиющего бесстыдства, но еще то, что, наряду с молодыми глупыми девками (если б мамки их видели!), у которых стройные ноги и упругая грудь (их бы для любимого и единственного поберечь), сидят там тетки в возрасте. Соображение должно у них быть уже? И вообще, что им выставлять-то? Целлюлит свой? А выставляют! Тьфу ты!.. Неужели у них дети есть? Похоже, что есть…
От всего увиденного стало дурно…
Нюрка окучила очередной куст молодой да ранней, выскочившей на поверхность картошки (прикройся, срамница!) и, опустившись на колени, стала рыться рукой в рыхлой земле. Пальцы нащупали крупный клубень, через секунду он предстал перед хозяйкой во всей красе. Желтый, гладкий, с тонкой прозрачной кожицей. Такой и чистить не надо. Можно сварить и съесть с кожурой. Так даже вкуснее! И полезнее. Она повертела клубень в руках и, довольная, бросила в ведерко.
«Это вам не импортная генно-модифицированная картошка, не парафиновая голландская! — сказала вслух, снова зарываясь пальцами в землю. — Еменка!»
...Урожай по осени собрали хороший. Десять мешков крупной бульбы. И на семена хватило. Нюрка вспомнила, как плуг вывернул клубни наверх и как она чуть не задохнулась от ликования — уродилась! Всем хватит — и детям выделю, и тетушку порадую. Теперь никакой кризис не страшен! А то — лавочка, семечки… Надо ж было до такого додуматься!
Машина остановилась. Приехали. Нюра поблагодарила водителя, поднялась на свой этаж и, еще не открыв дверь, почувствовала аромат вареной картошки. Муж поспел приготовить как раз вовремя.
