— Нет, на какаду! — объяснил мой собеседник. — В ботаническом саду открылась расширенная выставка птиц. Внукам будет интересно.
Ну, может быть, внукам... А мне вот стало интересно, почему пенсионер игнорирует всякую политическую активность? Так и спросил. Мол, неужели доволен пенсией? Дети финансово помогают? Оказалось, нет: пенсия могла бы быть больше, плата за жилье поменьше, да и дети не столько зарабатывают, чтобы еще и родителей содержать. Однако, по мнению Сергея Петровича, шумом–гамом эти проблемы не решить. А вот усугубить их можно. Такова оказалась позиция 65–летнего человека, который обосновал мне свои взгляды следующим пространным монологом:
— На своем веку я уже дважды убеждался, что кричать «долой!» — это эффектно, но... бессмысленно. Вспомни апрель 1991 года. Какая была эйфория, что вся страна тогда вышла протестовать. У меня по спине мурашки бежали, когда колонна нашего завода шестерен на площадь Ленина входила. А за нами — МАЗ, а перед нами — тракторный! Все в спецовках, все с решительными лицами. Еще бы — заначки у людей сожгла павловская реформа, продукты подорожали в 4 раза, чем кормить детей — неизвестно... Было некоторое ощущение нереальности происходящего, потому что слова «стачка» и «забастовка» мы на себя раньше никогда не примеривали. Они были неживыми, из учебников истории про революцию 1905 года или из газет, про нелегкую жизнь рабочего класса в странах капитала. А тут я сам в центре этой стихии... Это будоражило кровь, конечно. Но теперь глянь на цифры: до всех этих событий я, тогда шлифовщик, зарабатывал 320 рублей. Почти в два раза больше инженера, у которого было 180. А после, к концу года, мои деньги превратились в жалкие копейки, долларов 20 в эквиваленте. Наш протест тогда ничего не решил. Жизнь стала еще тяжелее. Говядина на прилавках сама собой не возникла, зарплаты начали расти только через 5 — 7 лет, в течение которых пришлось неслабо потрудиться... Тогда я впервые разочаровался в таком методе решения экономических проблем. Но понял украинцев, когда они в 2014–м вышли на Майдан: их тоже захватило чувство единения. Знаешь, возникает такой всеобщий энтузиазм толпы, когда ощущаешь внезапную близость со всеми этими незнакомыми людьми. Воодушевление, надежда на лучшее, вот это вот все. Я их понимал, но заранее сочувствовал. Знал, что лучше не станет. И говорил об этом своей двоюродной сестре, киевлянке, которая с жаром доказывала: народ жаждет справедливости, борется с коррупцией, ради этого не жалко сжечь пару–тройку автобусов... А теперь она плачется, что из больницы, где работала, уволилось больше половины врачей и почти все медсестры. Потому что зарплата стала 600 гривен, а доллар вырос до 27. Злится, когда я напоминаю, что до потрясений она каждое лето отдыхала с дочкой в Италии, а теперь и у себя в Одесской области не может — нет денег. Другая родственница, из Черниговской области, три недели провела на Майдане. Тоже писала мне в Одноклассниках об упоительном чувстве свободы... Сидит теперь у разбитого корыта: предприятие, где бухгалтером трудилась, закрылось. А визу в Португалию, куда мечтала поехать на заработки, не дали. Искренне спрашиваю, без злорадства: стоил ли этот результат трех недель в палатке на площади? А она ругается и плачет... Мол, кто же знал, что станет хуже? Ну я вот знал. И Аркадий Аверченко, писатель такой, еще 100 лет назад знал. Помнишь его рассказ про Пантелея Грымзина?..
Пришлось кивнуть, хотя честно скажу: не читал. Распрощавшись с Петровичем, полез на книжную полку. Рассказ оказался коротким, но поучительным.
«Ровно десять лет тому назад рабочий Пантелей Грымзин получил от своего подлого гнусного хозяина кровопийцы поденную плату за 9 часов работы — всего два с полтиной!!! «Ну, что я с этой дрянью сделаю?.. — горько подумал Пантелей, разглядывая на ладони два серебряных рубля и полтину медью... — И жрать хочется, и выпить охота, и подметки к сапогам нужно подбросить, старые — одна, вишь, дыра... Эх, ты жизнь наша распрокаторжная!!»
Дальше Пантелей починил сапоги и купил себе жалкие полфунта ветчины, коробочку шпрот, булку французскую, полбутылки водки, бутылку пива и десяток папирос.
«И когда уселся бедняга Пантелей за свой убогий ужин — так ему тяжко сделалось, так обидно, что чуть не заплакал.
— За что же, за что... — шептали его дрожащие губы. — Почему эксплуататоры пьют шампанское, ликеры, едят рябчиков и ананасы, а я, кроме простой очищенной, да консервов, да ветчины — света Божьего не вижу... О, если бы только мы, рабочий класс, завоевали себе свободу!.. То–то мы бы пожили по–человечески!..»
...Прошли известные исторические события, и весной 1920 года рабочий Пантелей Грымзин получил свою поденную плату за вторник: всего 2.700 рублей. «Что ж я с ними сделаю, — горько подумал Пантелей, шевеля на ладони разноцветные бумажки. — И подметки к сапогам нужно подбросить, и жрать, и выпить чего–нибудь — смерть хочется!»
Зашел Пантелей к сапожнику, а после этого денег осталось лишь на фунт полубелого хлеба да бутылку ситро... Приценился к десятку папирос, плюнул и отошел. Дома нарезал хлеба, откупорил ситро, уселся за стол ужинать... и так горько ему сделалось, что чуть не заплакал.
«Почему же, — шептали его дрожащие губы, — кто–то ест нежную розовую ветчину, объедается шпротами и белыми булками, заливает себе горло настоящей водкой, пенистым пивом, курит папиросы, а я, как пес какой, должен жевать черствый хлеб и тянуть тошнотворное пойло на сахарине!..»
«Эх, Пантелей, Пантелей... Здорового ты дурака свалял, братец ты мой!..» — подытожил писатель.
А я понял, почему мой знакомый выбрал вместо митингов и обещанных «революций» выставку экзотических птиц. Чтобы не становиться еще одним Пантелеем, засмеялся умный пенсионер Сергей Петрович, мой сосед по лестничной клетке...
Игорь СЕВКО.
