Дело Принципа...
КОГДА просматриваешь хроники кризиса июля 1914 года, то создается впечатление, что была реальная возможность урегулировать его дипломатическим путем, словно людям во фраках не хватило чуть–чуть... На самом деле, конечно, это типичное свойство человеческой натуры: если знаешь плохой итог, то умозрительно пытаешься его изменить. Не убийство эрцгерцога и последовавший за этим унизительный ультиматум Сербии стали формальным поводом для объявления всеобщей мобилизации — это государственные и военные деятели Европы получили формальный повод, чтобы, как выразился Клаузевиц, «продолжить политику иными средствами». Или же, говоря словами Бисмарка, «не речами и постановлениями большинства решаются великие вопросы времени, но железом и кровью».
Известный исследователь английский профессор Джеймс Джолл в своей книге «Истоки Первой мировой войны» пишет: «К середине 20–х годов с одобрением была принята идея о том, что война явилась результатом ошибочной системы международных отношений. Отталкиваясь от нее, стали считать, что существование союзнической системы, делившей Европу на два лагеря, сделало войну неотвратимой. Кроме того, обвинялась старая дипломатия в заключении зловещих тайных международных соглашений, которые вовлекли страны в войну, не считаясь с мнением их граждан».
Союзнические отношения в общем–то далеко не всегда завязываются ради поддержания мира... Применительно к Первой мировой мы как раз говорим об изнаночной стороне альянсов — «существование системы союзов позволило делать предположения о том, какой будет война, если она разразится, и кто будет друзьями, а кто врагами. Эти ожидания привели к стратегическому планированию...» Попросту — para bellum — готовились к войне; альянсы стали одним из факторов, сделавших вооруженное столкновение неотвратимым.
Вот уже без малого столетие историки изучают генезис Первой мировой, и среди прочих аспектов также отмечают значительное влияние на политику высшего генералитета. Речь идет, в частности, о Германии, где авторитет военных был столь велик, что дело доходило порой до курьезов. Джолл описывает анекдотическую ситуацию... В 1906 году пожилой немец, бывший каторжник, переодетый в форму капитана гвардейского пехотного полка, с помощью горстки ошалевших солдат, которых он командным рыком вытащил из бассейна, арестовал бургомистра и казначея городка Кепеник, предместья Берлина... Бывший каторжник скрылся с небольшой суммой денег, а высшие власти в Берлине получили депешу, дескать, городская ратуша захвачена военными, просим разъяснений, чтобы успокоить взволнованных граждан...
Поэтому неудивительна реакция министра иностранных дел Австро–Венгрии графа Бертольда. Когда в разгар июльского кризиса начальник генштаба германских вооруженных сил генерал Мольтке начал склонять австрийцев к немедленному проведению мобилизации, Бертольд, говорят, воскликнул:
— Кто же на самом деле правит в Берлине — Бетман или Мольтке?
Правда, а что сделал рейхсканцлер Германии Бетман–Гольвег, чтобы предотвратить военный конфликт?
Но как это ни парадоксально, несмотря на многолетнюю милитаризацию, война вряд ли была выгодна европейским государствам. Особенно — в виде мирового пожара, уничтожившего миллионы... Джолл заметил, что «Россия была занята своей экспансией в Азию; Австрия пыталась погасить национальное недовольство внутри монархии; Франция была занята колониальной конкуренцией в Африке и Юго–Восточной Азии больше, чем вопросами возвращения Эльзас–Лотарингии; Германия искала пути укрепления своих позиций как мировой державы...»
России этот конфликт был вреден в наибольшей степени. Такие видные деятели, как С.Витте, П.Столыпин, П.Дурново, могли иметь плохие личные отношения (в частности Витте и Дурново) и множество разногласий по государственным и политическим вопросам, но сходились в одном — война не нужна России, она будет гибельна для монархии. И это так. Россия еще не оправилась от русско–японской кампании, от революции 1905 — 1907 гг. и остро нуждалась в спокойном и достаточно длительном периоде экономического становления.
Экономика плюс милитаризация всей страны
ДЖОЛЛ пишет: «...Иллюзия того, что еще можно что–нибудь сделать, избежать последствий военных решений, уже принятых, существовала еще некоторое время. Тем не менее 1 августа, даже сам кайзер, Верховный главнокомандующий, обнаружил, что он не может отменить планы, введенные в действия его генералами».
Таким образом, к началу августа военный конфликт был предрешен. «Фраки», т.е. дипломаты, не смогли ничего противопоставить генеральским мундирам. Но даже «мундиры» не представляли, какого масштаба это будет конфликт.
Уже после того как отгремели многие кровопролитные сражения, в печати по ту и по другую сторону фронта начали рассматривать эту войну «как войну расовую, как борьбу германизма со славянизмом». И тут публицисты оказались скорее прозорливы, нежели точны.
П.Маслов в очерке «Экономические причины мировой войны», изданном отдельной брошюрой в 1917 году, считает, что основным поводом к развязыванию бойни стала экономическая подоплека, «стремление австрийского и германского капиталов к расширению эксплуатации соседних земель». С мнением Маслова в общем можно спорить, но, в частности, надо признать: промышленное и финансовое лобби сыграло свою роль. А то, что экономика (как и в каждом подобном случае) взяла на себя львиную долю тягот, и в то время, когда Российская империя готовилась к войне, и во время ведения боевых действий, — сомнению не подлежит.
Германия, безусловно, опережала Россию в экономическом развитии. Маслов замечает, что на заре становления промышленности, в 60–70–х годах XIX века, крупный капитал направлялся в основном в «орудия и средства обмена» — в железную дорогу, в банки, в пароходства. И только в 1890–х промышленный капитал получает развитие; горнозаводское дело, основа металлургии, начинает поглощать колоссальные средства. Но по историческим меркам до великой войны оставалось уже всего ничего...
Это одно из хрестоматийных объяснений, знакомое нам еще по школьным учебникам: «крепостное затормозило развитие капиталистических отношений...» и т.д.
По некоторым видам вооружений «затормозило» просто ошеломительно. Н.Головин в книге «Военные усилия России в Мировой войне» приводит следующие данные. На каждую пехотную дивизию в русской армии приходилось 7 легких батарей. У Германии — 14. «Слабость артиллерийского вооружения этим не ограничивалась... Полевая тяжелая артиллерия русских ко времени начала войны состояла всего из 60 батарей. Германская же армейская тяжелая артиллерия к тому времени исчислялась 381 батареями...»
Становится понятно, почему лихорадочно разоружали крепости, пытаясь с помощью капонирных орудий хоть как–то залатать бреши в полевых частях.
Из других способов компенсировать дефицит пушек — перейти от громоздких 8–орудийных батарей к более подвижным 6–орудийным, нисколько не потеряв при этом в силе боевых единиц. Имеется в виду легкая скорострельная артиллерия... Данную реорганизацию задумали еще до Первой мировой, но недостаток средств и инертность бюрократической системы не позволили провести ее вовремя. Переход к 6–орудийным батареям начался, когда на театре военных действий уже шли кровопролитные бои. Причем в полевых частях реорганизация осуществлялась произвольно, еще до принятия решения Ставкой (в январе 1915 года).
Примерно то же аховое положение наблюдалось в русской армии и с авиацией...
Топор против маузера
ДА что там — тяжелые орудия, аэропланы...
На выставке «Холодное и огнестрельное оружие XIX — первая половина XX вв.» Национального исторического музея я долго бродил вдоль витрин с различными видами стрелкового вооружения, рассматривал и фотографировал прославленную «трехлинейку» и все искал ответ на каверзный вопрос: что в этой винтовке необычно, сложно и трудоемко в изготовлении, из–за чего ее порой катастрофически не хватало на фронте? Особенно если учесть, что в целом ассигнования на военные нужды были огромны. Больше тратила только Германия...
Мобилизационный план предусматривал иметь к началу войны 4,5 млн. готовых винтовок; в течение боевых действий предполагалось производить на казенных заводах еще 700.000 штук в год. Т.е. — 6,6 млн. для ведения войны... Согласно же расчетам генерала А.Маниковского, автора исследования «Боевое снабжение русской армии в мировую войну», винтовок требовалось: 5 млн. на вооружение армии, еще 5,5 млн. — для последующих призывов. И для пополнения убыли — 7,2 млн. Всего — 17,7 млн.
«Таким образом действительные потребности армии превзошли мобилизационные расчеты более чем на 150%. 11 миллионов винтовок не хватало, и их откуда–то нужно было получить».
Во время войны казенные ружейные заводы не справлялись... Военное ведомство начало спешно искать какое–либо оружие, пусть даже устаревшее, в союзных и нейтральных государствах. Генерал–квартирмейстер Ю.Данилов вспоминал, что в кампанию 1915 года «только часть бойцов, находящихся на фронте, была вооружена, а остальные ждали смерти своего товарища, чтобы взять в руки винтовку...» Были случаи вообще трагикомические: «...Я помню полученную в августе 1915 года телеграмму Юго–Западного фронта о вооружении части пехотных рот топорами, насаженными на длинные рукояти; предполагалось, что эти роты могут быть употребляемы как прикрытие артиллерии...»
И это при том, что винтовка Мосина была более дешева и менее трудоемка в изготовлении, чем, например, винтовка Маузера.
В Первую мировую пулеметов русским не хватало
Современные специалисты по стрелковому оружию отмечают, что некоторые конструктивные особенности «трехлинейки», трактуемые как недостатки, позволили удешевить производство. Затвор «мосинки», разбирающийся без инструмента, состоит из меньшего количества деталей, чем у «Маузера–98». Патрон с закраиной неудобен в магазинных системах, но позволяет упростить изготовление самой дорогой детали оружия — ствола, практически увеличивает допуски в обработке патронника... Иностранцы использовали патроны с кольцевой проточкой; фиксация которого осуществлялась упором ската гильзы в скат патронника, а это другие допуски, другой инструмент и другая стоимость производства. Отдельного предохранителя как специальной детали «трехлинейка» не имеет, зато предохранительный поворот задней части затвора является практически «мертвым», дает 100–процентную гарантию от случайного выстрела.
В то же время в боевых условиях винтовка Мосина была надежна и безотказна, обладала хорошей баллистикой и высокой мощностью патрона. Имела достаточную для такого типа оружия скорострельность.
Подобное можно сказать и о короткоствольном оружии. В музее пистолет Люгера выглядит более изящно и совершенно по сравнению с простоватым наганом. Однако он был довольно сложен и недешев в производстве, чувствителен к загрязнению и капризен к применяемым боеприпасам, а качество патронов во время войны заметно снизилось.
Наган также имел неплохую точность стрельбы и вместе с тем пользовался репутацией неприхотливого в полевых условиях и безотказного оружия, был удобен в эксплуатации. Относительная простота конструкции обеспечивала технологичность производства и невысокую себестоимость, что для российской действительности, особенно в условиях военного времени, имело немаловажное значение.
О чем все это говорит? Русская армия, получается, просто не могла себе позволить что–то подобное парабеллуму или «Маузеру–98»...
Швабы — не швабры...
ТОЧНЕЕ, встает вопрос эффективности, с которой использовали выделяемые на вооруженные силы средства. Н.Головин пишет: «...Перед русским военным ведомством все время стояла дилемма: либо сократить численность армии, либо гнаться за дешевизной содержания. Военное ведомство выбрало второй путь и в этом отношении, как ярко показала минувшая война, перешло предел допустимого...»
«Дешевизна» содержания обернулась для вооруженных сил в том числе и слабостью профессиональных кадров, «как раз то, в чем, при общем недостатке культурности народных масс русская армия особенно нуждалась».
А те кадры, которые имелись, хочется добавить, начиная от унтеров и заканчивая генералами, недостаточно ясно представляли, какими будут грядущие бои. Не оказалось дальновидным и военное ведомство... Поэтому расчеты «мирного времени» по некоторым позициям оказались фатально заниженными: винтовки, пулеметы, патроны...
Это еще одна причина, по которой Россия вступила в большую войну, а готовилась, как выясняется, к малой.
Но могло ли случится как–то иначе? Ушедший XIX век, в котором родились и будущие фронтовые офицеры, и генералы, и военные министры, как старый князь, был образован, но консервативен, близорук и нетороплив. Новое время показало, что не кланяться пулям старомодно и себе же во вред.
Читаю записки военного инженера Владимира Догадина: в 1911 году после окончания Военно–инженерной Николаевской академии в Петербурге он был направлен в Брест–Литовск для модернизации старых и строительства новых оборонительных сооружений.Воспоминания Догадина посвящены собственно Дмитрию Карбышеву, но в целом содержат немало интересных сведений. Автор акцентирует внимание на масштабных строительных работах, которые велись в Брест–Литовске. Проникаешься тем, как преданы были молодые русские инженеры и выбранному пути, и профессии, и долгу, и Отчизне... Вместе с тем автору интересно наблюдать самые разнообразные сцены провинциальной жизни: жилищные вопросы, цены на рынке, праздники, вечеринки, визиты, кинематограф, и не обходит он даже длину дамских плать- ев, которая в те времена, оказывается, имела архиважное значение...
«Алексеев, Десницкий и я поселились в только что построенном двухэтажном доме, расположенном на юго–западном углу города, на Шоссейной улице, против сада Шаповалова, где находился цирк и происходили гуляния с музыкой. В цирке же выступали и гастролирующие труппы из Москвы и Петербурга при проезде их в Варшаву или обратно. Против нашего дома находились два лучших ресторана — Прокопюка и Гржиба. Далее, также по Шоссейной улице, действовали два кинематографа...»
И так далее... Нет в воспоминаниях Догадина (они были написаны, кстати, в 1956 году) только мест, где бы ощущались напряженное ожидание, беспокойство. Все–таки вероятный противник был известен и мировая война не свалилась как снег на голову. Тревога, сдержанная и неподдельная, появляется в хрониках лишь там, где автор повествует о событиях августа 1914–го...
Парадокс: бетонировали мощнейшие форты, укрепляли валы, а общественное мнение тем временем оставалось умиротворенным до последнего дня.
Военных инженеров, опять же если вспомнить о кадрах, не хватало. Объем работ в крепостях оказался слишком велик. Поэтому немалое количество инженеров, как сказали бы сейчас, бросали с объекта на объект. Один из товарищей В.Догадина, капитан М.Десницкий, например, из Брест–Литовска был переведен в Варшаву, а в 1912 году — в Гродненскую крепость, где также участвовал в строительстве и модернизации укреплений. Там же, на позициях форта № 4, 1 сентября 1915 года капитан Десницкий принял тяжелейший бой с наступающими германскими частями и, вероятно, лишь чудом сумел уцелеть.
Сумма всех страхов
ВЕК ХХ жестоко отомстил за медлительность, недальновидность и консерватизм.
Председатель Государственной думы М.Родзянко вспоминал годами позже: «Вернувшись в Петроград перед самым объявлением войны, я был поражен переменою настроения жителей столицы. Кто эти люди? — спрашивал я себя с недоумением, — которые толпами ходят по улице с национальными флагами, распевая народный гимн и делая патриотические демонстрации перед домом сербского посольства».
Но первоначальный патриотический подъем быстро иссяк, война осталась непонятой большинством народа. А подготовить общественное мнение, повторюсь, никто не удосужился. Зато впоследствии с этой задачей отлично справились большевики. Но это уже другая история...
Хочется упомянуть один примечательный боевой эпизод, произошедший у деревень Жупраны и Солы в сентябре 1915 года. Он описывается в книге Н.Евсеева «Свенцянский прорыв». Этот бой выделен в отдельную главу. Между строк комбрига — до этого и потом писавшего по–армейски лапидарно, скупо на эмоции, — вдруг с удивлением замечаешь плохо скрываемое сопереживание своим.
Что, собственно, произошло?
15 сентября. До ликвидации прорыва и смыкания фронтов еще далеко. В Гудогай прибыла бригада 10–й пехотной дивизии, из которой 39–й пехотный полк был направлен в Жупраны и батальон 40–го полка — в местечко Солы, что примерно в 15 километрах к западу от Сморгони. Одновременно с этим на Сморгонь через Солы была выдвинута гвардейская казачья бригада генерала Орлова.
Русские заняли оборону и на следующий день вступили в бой с частями 4–й германской кавалерийской дивизии. Но если пехота 39–го полка, я так понимаю, вяло перестреливалась с немцами через реку Ошмянку, ожидая подкреплений, то батальон в Солах принял тяжелый бой и, упорно сопротивляясь, к вечеру понес большие потери. В их числе — командир батальона и пятеро офицеров. Оставшиеся от батальона 180 бойцов, не имея поддержки соседей, отошли к деревни Мендрики.
Тем временем у командира гвардейской казачьей бригады генерала Орлова, узнавшего, что батальон 40–го полка разбит, «пропало всякое желание двигаться на Солы и Сморгонь». О чем он доложил командиру 1–го конного корпуса генералу Орановскому, оправдывая свое решение темнотой, отсутствием в местечке пехоты, и пожелал остаться на ночлег в деревне Трокели. Командир корпуса в корректной форме высказал недоумение по поводу такого вальяжного решения, однако даже после этого генерал Орлов не двинулся с места.
А поддержка была очень нужна... Пехота 39–го полка на правом фланге, ближе к Жупранам, израсходовала в перестрелке с авангардами немцев последние патроны. Между тем рубеж на Ошмянке приобретал для обеих противоборствующих сторон оперативное значение, поскольку находился в тылу 10–й армии русских и замыкал пути отхода ее частей.
Поэтому, оставив в Солах некоторое количество сил для блокады остатков 40–го батальона, 4–я германская кавалерийская дивизия устремилась на Ошмянку для поддержки своих передовых частей, занявших восточный берег.
Немецкие командиры очень быстро убедились, что русская пехота, не имея боеприпасов, может драться только штыками, и решили устроить показательную рубку, дав команду готовиться к атаке в плотном конном строю.
1912 год. Артиллеристы Брест-Литовской крепости
Что думали русские в тот момент? Все, пропали, братцы...
Н.Евсеев пишет: «Но едва немцы изготовились к конной атаке, как неожиданно для немцев и русских по сомкнутым рядам германской кавалерии был открыт губительный беглый огонь четырьмя легкими орудиями. Германская конница после нескольких очередей шарахнулась врассыпную, отказавшись от удара в тыл 10–й русской армии и от истребления 39–го пехотного полка...»
Своих товарищей и положение в целом спас артиллерийский взвод особого назначения: 4–орудийная батарея с 300 снарядами, предназначенная для отправки во Францию. При орудиях находились прекрасно обученные, сноровистые расчеты и лучшие офицеры–артиллеристы. Батарею направил на поддержку 39–го полка начальник штаба 2–го армейского корпуса. «Командир батареи, обнаружив немцев, с хода развернул свои пушки и по принципу стрельбы из револьвера решил исход боя в пользу русских», — пишет Н.Евсеев.
...Прошлым летом я побывал в Солах. Изучал берега Ошмянки, выискивая следы былых боев, и никак не мог понять, почему в Первую мировую русский солдат и офицер так редко мог полноценно использовать свое первостатейное качество, которое дается, между прочим, не каждой нации — умение воевать? Почему зачастую все решало не это умение, а некие обстоятельства — деспотизм и капризы генералов, отсутствие снарядов, патронов и т.д.
Никаких признаков ведения боевых действий в Солах мне обнаружить не удалось, природа и человеческая деятельность ничего не оставили от той войны. Зато я нашел немецкое военное захоронение на кладбище в Ивашковцах, соседней с Солами деревне.
Рядом со старой каплицей над могилами местных сельчан возвышается тяжелый монумент из красного кирпича с грубо отлитым бетонным крестом на фронтоне. Кладка кое–где обомшела, зелень давно пустила корни... Под монументом вполне могут покоиться останки и тех немецких кавалеристов из несостоявшейся атаки «в плотном конном строю», которых положили русские артиллеристы.
Но в Солах дрались уже потом.
...А в 1908–м приняли на вооружение пистолет парабеллум, назначили министром Сухомлинова и очень скоро общими усилиями завязали в Европе такой военный и геополитический узел, который сделал невозможным как привычный мир, так и привычную войну.
Андрей МЯКИШ
