Я много раз возвращался в Беларусь.
Возвращался из тех мест, где мне было хорошо, спокойно и комфортно, где был я почти счастлив. Из тех стран и городов, где есть все и даже больше. Где растут пальмы, где плещет в длинный пляж море...
Живешь далеко от дома, ходишь, гуляешь, наблюдаешь чужую жизнь, все, как будто во сне, все немного нереальное. Но вода, кофе, еда, воздух имеют свои запахи, ароматы, свой вкус. Проходит неделя, вторая — и начинаешь немного, говоря по–белорусски, «нудзiцца». Вроде и не надоело то, что вокруг, но где–то в душе появляется легкая тоска. Она начинает подтачивать и отравлять беззаботное существование. По вечерам, вернувшись в гостиничный номер, мучаешь телевизионный пульт, тупо перебирая сотни каналов. Ищешь хоть какие–то новости из Беларуси. Ищешь, ищешь, а их нет! Начинаешь злиться. Хотя должно быть наоборот. Нет новостей — значит, все там нормально. Звонить дорого, но звонишь и спрашиваешь: «Как вы там?» А в подтексте остается — «без меня?». Или, нарушив данное самому себе обещание, садишься в отпуске за компьютер и начинаешь читать–смотреть новостные ленты. И почти невозможно объяснить, зачем и почему этим занимаешься.
А в последние дни путешествия с богатого шведского стола берешь совсем немного еды. Долго сидишь, ковыряясь в тарелке, звякая ножом и вилкой. Глядишь, сколько всего нагребают другие, и раздражаешься. Вроде и уезжать не сильно хочется, а аппетита уже нет. Да и в море перестаешь далеко заплывать — надоело. В аэропорту приходит возбуждение. Как у алкоголика перед скорой выпивкой. (Помните гениальное наблюдение Чехова, что легче на морозе два часа ждать поезда, чем в тепле сто граммов водки?) Время в аэропорту тянется так нудно, как товарный состав на железнодорожном переезде.
Это все лирика. Возможно, это только у меня так, но я ведь пишу личное.
В самолете становится легче. Приходит радость. Для меня один из самых знаковых моментов — появление стюардессы с тележкой. Сколько раз летел — всегда ждал, когда принесут хлеб. Он хоть и завернут в мягкую пленку, хоть и не всегда свежий, а даже чаще всего подсохший, а я ему радуюсь. Жую тот черный хлеб и понимаю, что мало чего на всем белом свете вкуснее, чем он. Даже у жены и дочки прошу их ломтики. Что–то в обыкновенном черном хлебе такое наркотическое, что я даже глаза прикрываю.
Однажды стюардесса подала свежий испанский хлеб — и возвращение, полет домой были для меня испорчены. Я пил белорусскую минералку и тупо смотрел в окно.
Иногда дома я, как в детстве, наливаю в чашку молока, отрезаю большой ломоть черного хлеба и ем. Сижу с чашкой в одной руке, с хлебом в другой, и мне хорошо. Я спокоен, уверен, что жизнь устроена правильно и надежно. Ведь у меня в правой руке ломоть черного хлеба.
Знакомый писатель рассказывал, что всегда, приезжая в деревню к родителям, привозит несколько буханок свежего минского хлеба. Местный долго не лежит, быстро черствеет. Но его батька, садясь за стол, берет его все же и режет. На вопросительный взгляд сына говорит, что столичный может и полежать несколько дней, не испортится...
Когда я был ребенком, то подолгу жил в деревне. Дед гнал самогон. Я ему помогал. Дед плохо слышал, еще в Первую мировую контузило. В мои обязанности входило караулить, не едет ли по улице машина, и слушать, как в огромном черном котле булькает брага. Я должен был следить, чтобы она не закипела, не сорвала верхний котел, из которого в корыто со снегом и водой тянулась труба.
Горит буржуйка, дед сидит перед ней на низком табурете и глядит в огонь. В литровую банку из черной трубы стекает горячий самогон. За окном синяя–синяя ночь, на крыше хлева синий снег, а в небе белая мигающая звезда. Только чтобы разглядеть ту звезду, не надо смотреть в огонь... Дед берет большую ложку. Подставляет под тонкую струйку и дает мне попробовать. В одной руке дед держит ложку, а в другой — ломтик черного хлеба с кусочком сала.
Я пригубляю обжигающий напиток, закусываю, и мы с дедом смеемся. Пахнет в сенях синим снегом, дымом, огнем и хлебом...
Стюардесса объявляет, что в Минске плюс двадцать, дождь.
