Продолжение архивного детектива
В свое время читателей поражал дедуктивный метод Шерлока Холмса, когда из казалось бы незначительной мелочи (вроде царапины на крышке часов) возникала целая захватывающая, часто трагическая история. У архивных документов то же свойство. Случайная строчка может дать направление для нового расследования... А там появляется и новая зацепка... Сегодня мы расскажем вам о двух таких расследованиях, которые, кстати, еще будут иметь продолжение. Всего лишь две фразы в архивных документах...
История первая. Архив Матея Бурачка
Когда мы писали статью «Мистика из табакерки. Штрихи к истории белорусской литературной критики», процитировали хранящуюся в Национальном архиве рукопись статьи Я.Михолапа, преподавателя Рогачевского пединститута. Статья, написанная в 1940 году, называлась «Пашляк i фальсiфiкатар» и была посвящена одиозному критику Луке Бенде, громившему во времена репрессий в своих публикациях лучших белорусских литераторов. Еще одну статью Я.Михолап посвятил такому же представителю «аглабельнай крытыкi» Алесю Кучеру...
О личности Я.Михолапа мы не знали в то время ничего. Более того, на рукописи его фамилия ошибочно была написана как «Я.Михолапов». Но дальнейшие расследования дали результат. На основе новых сведений о Якубе Михолапе появилась наша статья «Особенности защиты диссертаций недавнего времени». В ней рассказывалось, как Якуб Михолап в 1947 г. защищал диссертацию по творчеству Франтишка Богушевича.
В этой диссертации, хранящейся в Центральной научной библиотеке НАН Беларуси, нас заинтересовал следующий отрывок:
«Мне ўдалося ўстанавiць, што ў рэдактара «Гродненской правды» маюцца рукапiсы Ф.Багушэвiча аж на 17 аркушах, галоўным чынам, крытычныя артыкулы i нататкi. Усе мае намаганнi здабыць гэтыя матэрыялы не далi станоўчых вынiкаў. Наогул кажучы, па выяўленню i збiранню лiтаратурнай спадчыны Ф.Багушэвiча прадстаiць вялiкая праца для нашых лiтаратуразнаўцаў».
Рецензии на диссертацию Я.Михолапа написали доцент БГУ, декан филологического факультета М.Ларченко и доктор филологических наук, член–корреспондент АН СССР Н.Пиксанов. Оба ученых отмечали «неполный охват произведений Богушевича» в диссертации, намекая на то, что диссертант не проявил достаточно энергии, чтобы добыть неизвестные рукописи.
Кто же такой этот таинственный редактор, обладатель драгоценных архивов и почему Я.Михолапу не удалось к ним пробиться? И, самое главное, какова дальнейшая судьба тех рукописей и были ли они?
Для начала совершим небольшой экскурс в историю архивов Франтишка Богушевича.
Исследователь его творчества Геннадий Киселев считает, что творческое наследие Франтишка Богушевича было очень богатым. Богушевич активно писал и печатался (в частности, в журнале «Край»), работал над словарем белорусского языка, вел переписку с известными людьми. Кроме того, «па характару сваёй прафесiйнай дзейнасцi (юрыст) Багушэвiч павiнен быў ашчадна ставiцца да дакументаў, да захавання рукапiсаў. Таму архiў у яго, трэба думаць, быў багаты i цiкавы».
Но судьба этого архива (как и наследия многих других белорусских деятелей) была неблагоприятной. Литературовед Владимир Содаль считает, что среди прочего на судьбе архива могло сказаться, что в доме поэта в Кушлянах во время Первой мировой войны стоял немецкий госпиталь. Тогда могли быть уничтожены материалы белорус-ского словаря. В то же время разрушена седьмая комната усадьбы, которую, по воспоминаниям местных жителей, Богушевич оборудовал на чердаке и где хранилась его библиотека.
Есть предание, что у Франтишка Богушевича имелся тайник под камнем–валуном в Кушлянах, и солдаты кайзера, до которых дошли слухи об этом, даже пытались взорвать камень динамитом. И вроде бы достали из–под него какие–то бумаги, разумеется, бросили их там же — ведь искали–то драгоценности и золото... И рукописи долго валялись на земле, пока не истлели. Но внучка Франтишка Богушевича С.Томашевская говорила, что на самом деле под тем валуном творческих рукописей Франтишка Богушевича храниться не могло: вряд ли немолодой человек мог приподнять такой огромный камень, чтобы закопать под ним свои произведения. Она же утверждала, что перед войной в Кушлянах хранилась большая резная шкатулка из красного дерева, заполненная документами.
Зато Адам Мальдис выкопал на территории усадьбы стеклянную банку с рукописями. Но, поскольку она была закопана неглубоко, рукописи в основном истлели. Можно было только понять, что там находилась часть переписки с Элизой Ожешко, с которой Франтишка Богушевича связывала давняя искренняя дружба. Но в банке находилось совсем немного бумаг. Еще Адам Мальдис узнал, что в 1941 году одна из внучек Богушевича, Мендигралова, принесла в Белорусский музей в Вильне «з паўкiлаграма рукапiсаў Багушэвiча». Но сегодня музея больше нет, экспонаты его рассеяны.
Владимир Содаль слышал, что в 1944 году, после освобождения Кушлян от немецких оккупантов, там был вскрыт тайник: неизвестные на двух подводах вывезли припрятанное в замурованной хозяйственной постройке добро, а хранившиеся там же бумаги, книги, портреты долго валялись на земле.
К сожалению, на судьбе рукописей Франтишка Богушевича сказалось и то, что в семье не разделяли его «хлопаманства», поэтому прятали его архив и не допускали к нему белорусских исследователей. Как писал белорусский деятель А.Луцкевич, «Сын паэты Тамаш, якога я знаў добра асабiста (памёр ён у канцы дваццатых гадоў), ненавiдзеў усё беларускае i аб бацьку гаварыць не хацеў; дачка [...] адмаўлялася даць якiя–колечы iнфармацыi аб бацьку, нават — аб учасьцi яго ў паўстаннi...».
Было еще много находок и потерь. Как вы уже, наверное, поняли, архив Франтишка Богушевича рассеян, раздроблен и «всплыть» может что угодно из него и где угодно...
Поэтому нет ничего невероятного в том, что какие–то бумаги попали в руки редактора «Гродненской правды».
Звали его Андрей Корнеевич Буров. И сегодня о нем почти невозможно найти никаких сведений — ни в энциклопедиях, ни в справочниках... Только в книге «Люди нарочанского края. Воспоминания участников революционной борьбы и Великой Отечественной войны», вышедшей в 1975 г. в издательстве «Беларусь», перед очерком о работе Вилейского подпольного обкома помещена краткая биография автора, А.Бурова, из которой мы узнаем, что родился он в 1910 году в селе Корма, в сентябре 1939 года участвовал в освобождении Западной Белоруссии, накануне Великой Отечественной войны работал заведующим отделом агитации и пропаганды «Сялянскай газеты» — органа Вилейского обкома КП(б)Б. В годы войны заведовал отделом агитации и пропаганды Вилейского подпольного обкома партии. После войны стал редактором газеты «Гродненская правда».
Заполнить провал между 1910 и 1939 гг. нам помогла автобиография Бурова от 1951 года, хранящаяся в Национальном архиве: «Родители мои умерли в 1919 году. До 1922 года жил со старшим братом на хозяйстве отца. С 1922 воспитывался в детских домах и учился. А с 1928 года пошел работать на торфзавод «Путь к социализму» Добрушской писчебумажной фабрики. В 1930 году поступил на учебу в Могилевский политпросветтехникум и окончил его в 1933 году. После окончания техникума был направлен на работу комсоргом ЦК ВЛКСМ в коммуну «Красноармеец» Могилевского района. С организацией политотделов МТС был направлен на работу в редакцию газеты политотдела Копыльской МТС, где работал до 1935 года. В 1935 — 1936 г. учился в Ленинградском коммунистическом институте журналистики им. Воровского. С 1936 по 1939 год работал в Могилеве сначала корреспондентом ТАСС, а затем зав. отделом Могилевской областной газеты. В сентябре 1939 г. был направлен на работу в г. Вильно и работал зав. отделом «Виленской правды», а потом зав. отделом Вилейской областной газеты». Дополняет эти сведения автобиография Бурова от 1948 г.: «Хозяйство отца состояло: конь, корова, 5 гектаров земли. Отец был отходником, работал 30 лет на Добрушской писчебумажной фабрике «Герой труда» [...] 1935 — 1935 гг. учился на курсах тассовских работников в Москве. С 1936 работал корреспондентом ТАСС и БелТА по Могилевской области. В начале войны был направлен вместе со всеми работниками обкома КП(б)Б в народное ополчение в Витебске в начале июля. После в августе–сентябре 41 находился в прифронтовой полосе на Могилевщине, Смоленщине. С октября 1941 года работал корреспондентом «Горьковской коммуны». С мая 1942 года по направлению ЦК А.Буров возглавлял отдел агитации и пропаганды Минского, а затем Вилейского подпольных обкомов КП(б)Б. С освобождением Молодечненской области от немецких оккупантов стал заведующим оргинструкторским отделом Молодечненского обкома КП(б)Б.
Если поискать, то можно найти более подробные и «живые» сведения. Об А.Бурове часто вспоминает Максим Танк в своих дневниках. Нужно заметить, что при публикации этих дневников личность упоминаемого там А.Бурова не всегда правильно устанавливалась, его путали с А.К.Буровым, советским архитектором, ученым, изобретателем или вообще не устанавливали личность. После освобождения Западной Белоруссии Максим Танк, недавний подпольщик, работает в вилейской областной газете, где заведующим отделом был А.Буров. 21 ноября 1939 года они вместе едут на редакционном грузовике в Мядель и в Пильковщину, на родину Максима Танка. Андрей Буров гостит в доме поэта и даже помогает ему уладить деликатный вопрос, ненароком сообщив родителям Максима Танка о предстоящей женитьбе их сына. Запись от 24 ноября свидетельствует, что Буров принес в редакцию последний номер газеты «Лiтаратура i мастацтва» со статьей Аркадия Кулешова «Паэзiя Максима Танка» — порадовать товарища.
В дневниках поэта можно найти и запись от 17 сентября 1943 года: «Па партызанскай поште атрымаў два пiсьмы: адно ад А.Бурава, другое ад П.Адынца. Бураў пiша, што бацькi мае жывы... Iм перадалi нумар газеты, у якой было паведамленне аб узнагароджаннi мяне ордэнам Чырвонага Сцяга. Мацi з радасцi плакала й цалавала газету. Партызаны, якiя там базiруюцца, казаў Бураў, аказваюць iм дапамогу». А в 1941 году Максiм Танк встречается с Буровым в Саратове, в эвакуации.
Более выразительный портрет Бурова оставил другой западнобелорусский подпольщик, писатель Михась Машара. В 1939 году ему поручали работать в школе, хотя он хотел заниматься литературной работой. За поддержкой пошел в редакцию областной газеты, где работали его друзья. Там познакомился с одним из сотрудников.
«З–за стала на нас глядзеў высокi прыстойны хлопец у дыхтоўнай камандзiрскай форме, з буйнай цёмнай чупрынай, што космамi спадала на шырокi лоб. Яго грубаватыя i выразна акрэсленыя рысы твару выяўлялi ўпартасць i энергiю, якiя змякчала частая ўсмешка на таўставатых губах. Мiкола пазнаёмiў мяне з iм. Калi ён падаў мне левую руку, я заўважыў, што правы рукаў яго шарсцяной зялёнай гiмнасцёркi быў запраўлены пад шырокi камандзiрскi рамень.
Гэта быў Андрэй Карнеевiч Бураў. Мы разгаварылiся. Нельга сказаць, што размова ў нас была прыемная. На Андрэя, як часта на ўпартых людзей, напаў нейкi чорт супярэчнасцi. Што б я нi гаварыў, ён упарта аспрэчваў. Прычым аспрэчваў заўзята, аўтарытэтна i катэгарычна, нягледзячы на непераканаўчасць. [...]Андрэй Бураў пры першым знаёмстве зрабiў на мяне не вельмi прыемнае ўражанне. Я тады не ведаў, што ў хуткiм часе мне давядзецца яшчэ многа раз сустракацца з гэтым чалавекам, працаваць разам i нават пасябраваць, адшукаць пад яго «бураватай», знешняй абалочкай гарачае, добрае i сумленнае сэрца камунiста».
Как видим, Буров был человеком с непростым характером, но все же с ним дружили. Он был в курсе личной жизни Максима Танка, гостил у него, встречался с его родителями. Машара тоже говорит о «сяброўстве». Конечно, нет сомнений, что выпускника курсов ТАСС послали в сложный район укреплять идеологическую работу и контролировать недавних «западников».
Руку, кстати, Андрей Буров потерял еще в детстве. И внешность у него была действительно эффектная: нервное выразительное лицо с крупными чертами, двухметровый рост и пышная темная шевелюра...
Когда же и как к этому человеку мог попасть архив Богушевича? Возможно, сразу после освобождения Западной Беларуси. Известно, что в 1940 году из Минска в Ошмянский район выезжала литературная бригада, которая выявляла архивы Богушевича. Геннадий Киселев пишет: «Але цяпер нам ясна, што асноўная частка архiва не была паказана прадстаўнiкам беларускай культурнай грамадскасцi». Во время войны Буров был в партизанах в Западной Белоруссии, возможно, документы Богушевича попали к нему в руки тогда?
Но как бы то ни было, Михолап явно эти документы видел. Почему же не смог использовать? Хотя бы скопировать названия, фрагменты? Думается, ответ — в характере Андрея Бурова. Редактор вполне мог заупрямиться, не позволить более подробно ознакомиться с документами. Возможно, планировал сам подготовить их к публикации. Но этого так и не случилось... Никаких других документальных свидетельств, кроме написанного Михолапом, о том, что Бурову принадлежали рукописи Франтишка Богушевича, нет. Можно задаться вопросом, были ли у редактора «Гродненской правды» эти документы или он просто похвастался молодому ученому? Но в таком случае мог ли Яков Михолап, достаточно талантливый исследователь, включить в текст диссертации основанный на непроверенных слухах эпизод, если сам в глаза не видел те 17 листов? Ведь он знал, что его работу будут тщательно и придирчиво анализировать известные ученые...
Дочь Андрея Бурова, Эмма Андреевна Бурова, кандидат биологических наук, рассказывает, что у отца действительно имелся богатый архив. И он очень бережно и ревниво относился к каждому документу. Эмма Андреевна вспоминает, как страшно отец рассердился на своих близких, когда они сдали связку бумаг в макулатуру, чтобы получить талончик на какую–то дефицитную книгу...
К сожалению, архив не сохранился. Буров умер 28 сентября 1992 года. Где принадлежавшие ему бумаги, пока установить не удалось.
История вторая. Поездка в Монино
В той же статье «Мистика из табакерки» упоминалась фамилия еще одного неизвестного автора — Николая Казюка. Впоследствии нам удалось обнаружить многое об этом интересном человеке, который был в свое время заведующим отделом печати и издательств ЦК КП(б) Белоруссии, директором Белорусского государственного института народного хозяйства. Нашли его многочисленную родню (некоторые из них узнали друг о друге только из наших публикаций). В статье «Возвращение имени: Николай Казюк» среди прочего говорилось о нашей встрече с дочерью Николая Казюка Генриеттой Николаевной. Она рассказала, что Николай Казюк много говорил о Якубе Коласе, с которым был хорошо знаком. В свои приезды в Минск навещал дом–музей Коласа. Общался с сыном писателя Данилой. Генриетта Николаевна упоминала, что вместе с отцом даже ходила к сыну Коласа в гости.
Но никаких документальных подтверждений этого знакомства до сих пор не было, и никто из родственников Данилы Константиновича о его дружбе с Николаем Казюком не помнил.
Дневников Данила Константинович Мицкевич не оставил, но оказалось, что есть его рабочие записи, хранящиеся у родственников. И вот недавно дочь Данилы Константиновича, Вера Даниловна, разбирая эти записи и будучи в курсе наших поисков, обнаружила интересный текст от 23 августа 1969 г.: «Утром с Филиппом выехал в Монино к Николаю Васильевичу Казюку. Были в городке Военно–воздушной академии». Филипп — это Виталий Устинович Филиппович (1914 — 1991), московский друг Данилы Константиновича. В Монино, в Подмосковье, Николай Казюк оказался в 1943 году, после того как был тяжело контужен на фронте. Там, в военно–воздушной академии, и работал до пенсии. Кстати, слушателями Николая Казюка были многие космонавты. Его сын Олег Казюк, который сейчас живет в Могилеве, рассказал в интервью газете «Эканамiст»: «У моего отца была богатая библиотека, и с особой любовью он собирал книги белорусских писателей на их родном языке. Сам читал вслух вершы Я.Купалы «Курган», «А хто там iдзе?», «Хлопчык i лётчык» и меня приучал, чтобы я их читал. Там, в Монино, я с интересом прочитал повести «Дрыгва» Я.Коласа, «Палескiя рабiнзоны» Янки Мавра и других писателей».
Мы не знаем, конечно, о чем в 1969 году говорили в Монино преподаватель военно–воздушной академии в отставке Николай Казюк и директор недавно открывшегося в Минске музея Якуба Коласа Данила Мицкевич, но исходя из воспоминаний Олега Казюка можно сделать вывод, что общие темы для разговора у них, несомненно, имелись.
Всего две фразы... К чему они нас приведут? Реставрация истории — процесс кропотливый, состоящий из множества отдельных маленьких, на первый взгляд незначительных открытий. Но каждое такое открытие — это новая ступенька, с которой открывается более обширная панорама событий.
