Все предопределено
Именно в Пушкиногорье, вблизи Святых гор, начинается самая странная, волшебная и в то же время естественнейшая особенность присутствия Пушкина в Русском мире: он поистине настолько укоренен во всем и вся, что как бы растворен среди видимых и невидимых явлений. Он как воздух: когда он есть, когда он чист и свеж, его не замечаешь. Бродишь по михайловским чащам, вдыхаешь хвойный озон, разговариваешь со знакомым музейщиком об оползне в Тригорском парке, с мужиком, перевозящим тебя в смоленом челноке через озеро, вздыхаешь о том, какой тут раньше клёв был, и – ни слова о Поэте!
Одна из Святых гор называется Синичьей.
Впервые я оказался на ней совсем маленьким мальчиком, меня привез сюда мой дед, старый псковский крестьянин, садовод-селекционер: его призвал сюда тот, кого уже через годы будут величать Хранителем (или, полушутя, «домовым» сей местности), призвал для того, чтобы возродить приусадебный сад вокруг Дома-музея в заповеднике. Тогда я не знал еще ничего о значении этого псковского уголка для России и мира. Понимал, конечно, что он самим своим именем связан с тем, чьи сказки я уже прочитал в своих первых детских книжках, с тем, кто написал про Золотого петушка, про Гвидона и Салтана.
И вот что примечательно было в той первой, детской встрече с Синичьей горой: да, на ней я ощутил в себе и вокруг то, что, как узналось позже, люди зовут святым, божественным. Но все это тогда для меня не было никак соединено с небольшим намогильным памятником, который в те дни еще не был возвращен на свое место, на плиту надгробия рядом со стеной собора, а стоял, помнится, возле плиты, накренившейся и потрескавшейся от вражьего взрыва.
Перст Божий, он во всем, что было и земной, и посмертной судьбой самого гениального человека России, покоящегося под мраморным цоколем, на котором не так давно восстановлен золоченый крест. Все предопределено. Ничего не могло быть и складываться иначе, чем было. Ибо родиться он мог только в Москве, нигде более. А взрасти и получить воспитание он мог только в Царском Селе, только в Лицее. Нигде более, ни в университете, ни за границей. Бурную же юность свою со всеми соответствующими ей (и своей кипящей крови) поступками он и должен был провести на юге – в Молдавии, в Тавриде, в Одессе.
Точно так неотвратимо было для него и таинство брака познать в городе, где Он родился. И не потому, что Москва – ярмарка невест (Гончарова не в Москве взрастала), венчальный град, венец, корона Руси, где же еще было венчаться самому русскому творцу Слова...
Божий перст указал место его гибели. Хотя бы то, что речка – Черная; Белой она просто не могла зваться. И погибнуть, и самому идти к гибели было для него единственно предназначено лишь в Петербурге. В городе-призраке, в самом нерусском из всех градов России.
В стране Святых гор
А вот осознать свое духовное рождение, стать самим собой он мог только здесь, в Святых горах. Только на той древнерусской земле, с которой всеми жилами и прожилками было породнено Его родословное древо. Да, Древо Рода его началось здесь – от Ольги Псковской, от Александра Ярославича, ставшего ему Хранителем Небесным, оно и сквозь Петра, впитав в себя эфиопские соки, проросло и вновь укоренилось тут, близ разрушенной крепости Воронич, близ Трех гор, в сельцах Петровском и Михайловском, под сенью Православной обители, что со времен Грозного окормляла окрестные земли в Святых горах.
Волею всей Русской Истории – Волею Божией – он именно на этой земле из шумного и скандального (хотя со всеми на то основаниями написавшего – «Великим стать желаю») петербургского молодого сочинителя смог стать действительно великим, величайшим в своей национальной духовности Поэтом России. Воплотить в себе историческую волю и тысячелетнюю сущность своего народа. Нигде более – лишь здесь – он смог стать Пушкиным.
Пройти
через врата истории
Ощущать в своей жизни присутствие Пушкина, чувствовать принадлежность к России (а не просто существование в ней, как в любой из иных стран мира) – значит постоянно жить под бременем самых болевых и подчас очень горьких вопросов к самому себе. Впрочем, я прекрасно понимаю, что многим и многим людям, называющим себя в случае необходимости русскими, это безразлично. Пушкина – настоящего, подлинного, то есть собственно русское мироощущение, в них вытравляли семьдесят лет и продолжают вытравлять еще более искусно и уж совсем откровенно...
И все-таки, слава Богу, Пушкин у нас есть и сегодня, его не смог отнять у нас никто. Он настолько живой, что вошел в повседневное наше сознание, в быт, живя рядом с нами. Даже если мы и не замечаем его присутствия. Он – синоним всего того, что еще остается у нас собственно русской жизнью, натурой, естественностью, природой и поэзией. Он – все то, что еще остается «озоновым слоем» нашей духовности. В сущности, Пушкин – и как символ, и как «знаменье Божье», и как реальное литературно-эстетическое явление – есть генетическая сердцевина Русского Слова, его вечное зерно. Собственно – Глагол: ведь когда мы произносим его Имя, мы подсознательно подразумеваем существование нашей отечественной словесности как целого и цельного мира во всем многообразии, многозвучии всех его слоев, течений, направлений, школ и имен...
Волшебство любимейшего моего поэта двадцатого века Ивана Бунина ближе всех моему сердцу. Оно – из Лукоморья. Из Пушкиногорья. Его думы, порой очень мучительные, пришли к нам ростками пушкинского Древа... Вот одна из них: «Достойны ль мы своих наследий?..» Это самая «пушкинская» строка во всем творчестве Бунина. Хотя бы потому, что у Александра Сергеевича и в стихах, и в прозе, и в дневниках, и в письмах можно уже услышать множество начальных раскатов той грозовой тревоги, что меньше чем через век охватила многих русских творцов словесности. И была выражена Иваном Буниным наиболее просто, чеканно и неумолимо: достойны ль мы своих наследий? Вспомним хотя бы это: «...Любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». Пушкин не мог не видеть, что «век железный» своей деляческой поступью и гвалтом торгашеской суетливости уже заглушает музыку русской духовности у многих современных ему россиян, заставляя их забывать о том, какой земле они принадлежат. И продажные чиновники, и борзописцы, унюхивающие ветры из Парижа и Ватикана с большей жаждой, чем из валдайских сел и Оптиной пустыни, и племя ростовщиков и корчмарей – все они вместе отбивают у потомков Минина и Пожарского память Рода, чувство сыновней привязанности к своей земле...
Но то, что лишь начинало тревожить Бунина – вслед за Пушкиным – в начале ХХ века, стало неотвязной тревогой для наследников его пера, переживших кровавую грозу, в которой русских людей заставляли забывать даже имя их родины, обрубать все, что связывало их с духовным наследием. Сама дума о том, «достойны ль мы своих наследий», была объявлена преступной. Сегодня же вопрос этот стал, без сомнения, самым мучительным для любого, кто не забыл о своей принадлежности к стране крупнейшего славянского народа – и к языку ее.
В послеоктябрьское время эта пушкинская патриотическая тревога, чувство принадлежности именно к русской тысячелетней земле, а не к некоей «советской стране» без роду-племени и без истории, рождали самые проникновенные и светлые откровения даже у тех художников слова, которые, казалось бы, «генетически» были связаны с официозным искусством коммунистического режима. Наступила пора самых грозных испытаний, и столичный преуспевающий поэт вдруг понимает: Родина – «...не дом городской, где я празднично жил, а эти проселки, что дедами пройдены, с простыми крестами их русских могил» (Константин Симонов).
В начале шестидесятых, когда Россия залечила самые страшные раны, нанесенные ей гитлеровским нашествием, неизбежным стал новый взлет ее национально-патриотического возрождения. И наиболее талантливо ощущение этого начала было выражено Николаем Рубцовым:
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь!
И словно завещание рано ушедшего из жизни уроженца глубинной славянской земли, из его же уст прозвучало молитвенно-высокое обращение к стране предков: «Россия, Русь! Храни себя, храни!»
Так достойны ль мы своих наследий?.. Сегодня задавать такой вопрос – все равно что спрашивать: быть или не быть России? Ее душе, ее красоте, ее державности и милосердности. Ее святости. И останется ли Русское Слово сбереженным достоянием и достоинством в государстве, которое восемь лет назад прошло сквозь двухвековой Пушкинский День, как через Святые Врата нашей отечественной истории?
