Долина памяти

Детские воспоминания, как вспышка молнии в ночном небе. Полыхнет на весь небосвод, на секундные доли высветит все окрест — и снова тьма. Но то, что высвечено, не погаснет до последнего часа...

Одно из таких озарений детства — деревянная сельская церквушка. От нашего хутора до нее путь был неблизкий. И все–таки на Троицу я упросил маму взять меня с собой. Лики икон, мерцающие свечи, церковный хор поразили мое воображение. Но больше всего впечатлил священник. Невысокий, худенький, седенький человек. Голос негромкий, движения несуетливые. Но от него как будто излучалось тепло. Глазами такое не увидишь. Увидело сердце и запомнило.

И вот совсем неожиданно видение детских лет возникло передо мной. А случилось это так. Накануне юбилея Великой Победы председатель Несвижского райисполкома Федор Иванович Привалов вручал ветеранам войны медали. Событие — далеко не повседневное. Потому и собрались ветераны в зале для торжеств Несвижской ратуши. Впервые. Полуразрушенная, она много лет ждала своего возрождения. Свершилось! Ратуша живет. И переживет еще не одно поколение людей...

«Хмель Дмитрий Петрович», — вызвал для награждения очередного ветерана председатель собрания. Тяжело опираясь на палочку, к Привалову подошел священник. На груди — серебряный крест и награды. Боевые ордена и медали — за служение Отечеству. Церковные ордена — за служение Богу. Получив юбилейную медаль, отец Дмитрий повернулся к залу и произнес негромко, но так, будто каждое слово — чеканка на золоте: «Служу белорусскому народу!» Как просто и мудро: служить Отечеству и Богу — значит служить народу...

Невысокий, худенький, седенький... Как и тот священник из моего детства. Глаза по–детски ясные и по–стариковски мудрые. С блеском ума и мысли. И светом неиссякаемой доброты. Под взглядом таких глаз отдыхаешь душой, как в нетерпимый зной спасаешься в тени векового дерева. И возникло желание послушать повесть отца Дмитрия о своей жизни. И быть услышанным самому. С такой просьбой я и обратился к Дмитрию Петровичу. «Сегодня не смогу, — ответил он. — А завтра, пожалуй, можно. Приходите в 16 часов в церковь. Там и побеседуем».

...Отец Дмитрий поджидал меня за церковной оградой. В нескольких десятках шагов от церкви — маленький домик, где он живет со своей матушкой. Мы вошли в храм. Через стекла небольших окон били солнечные лучи, рассыпаясь под самым потолком на мельчайшие золотые пылинки. Церковь деревянная. Снаружи лишь обложена кирпичом. Все просто и скромно. И хоть не витал здесь полумрак, невольно вспомнилось блоковское: «И изливается душа, как в сельской церкви темной...»

Наверное, чтобы она изливалась, вовсе не обязательны величественные соборы и сияние золота. В маленькой, простой церквушке застывшая душа оттаивает скорее...

— Когда я уходил на войну, мама (а была она человеком глубоко верующим) дала мне иконку Николая Чудотворца. Я носил ее в левом кармане гимнастерки. И верил, что она спасет меня. Что меня не убьют. Так оно и вышло. Вот, взгляните...

На маленьком прямоугольничке картона лик Николая Чудотворца едва виден. Но чудодейственная сила иконки, заслонившая солдата от смерти, спасает отца Дмитрия и под мирным небом. «В моем позвоночнике, — рассказывает он, — сидит пуля. Извлечь ее невозможно. Меня давно могло не быть. А я живу! Мне уже 80. Ну разве это не чудо!»

А разве не чудо, подумалось мне, в таком возрасте, с незатухающей болью в позвоночнике нести службу в церкви? Крестить младенцев, венчать молодых, отпевать ушедших в вечность... Откуда же силы в этом щупленьком человеке? Что придает его душе «духопроводность», без которой не ощутить Бога, не почувствовать связь с ним? Как можно быть одновременно и утешителем, и наставником, и судьей? Когда изливается душа, вопросы задавать не следует...

* * *

У каждого человека есть своя долина памяти. С высоты прожитых лет не все можно в ней рассмотреть. И все–таки...

Во двор, залитый летним солнцем, въезжает телега. На ней, свесив ноги с дробинок, косцы. Человек 12. Отец привез их с базара. Безземельные мужики кто с косой, кто с граблями шли на базарную площадь, как на биржу труда. Садились на широкую лавку и ждали нанимателя на сезонные работы.

Первым делом косцов накормят. Отец наблюдает, как они едят: усердия за столом хоть отбавляй. Будет ли оно таким в поле? Впрочем, за работу он всегда рассчитывался по справедливости. Никто никогда на Петра Степановича Хмеля из Бершади Винницкой области зла не держал. А хозяйство у него — дай Бог каждому: 15 гектаров земли, 8 — леса; 4 лошади, 5 коров, своя молотилка.

Хлеб убирали конной жаткой. Вот взмахнуло крыло — и скошенная пшеница легла на площадку. Второе крыло и третье наполнят ее до краев. А четвертое — смахнет все на стерню. Копны свяжут в снопы и отвезут в гумно. И тихая радость вольется в хлеборобское сердце, когда щетинистая стена пшеничных снопов вырастет под высокую крышу. Быть с хлебом!

Но как за днями следуют ночи, так за добром — зло. Черным вороньем слетелись однажды на отцовское подворье колхозные активисты. Свои же мужики, местные. Отец не раз выручал их из беды: то хлебом поможет, то деньгами. А теперь с остервенелыми лицами они таскали из амбара, как свои собственные, мешки с зерном. Лошадей, коров, молотилку, жатку забрали еще раньше. Загрузили 8 подвод. Выгребли до последнего зернышка. А в семье — 8 детей. Чем их кормить? Отец стоял, словно окаменевший: ни слова не проронил. На него страшно было смотреть. Грабили не хозяйство — распинали на кресте произвола душу хозяина...

Когда начали хватать вещи (одежду, одеяла, подушки), мама не выдержала. Взяв на руки ребенка, она с криком: «Все забрали, ироды! Забирайте и детей!» — бросилась к грабителям. Но разве можно этим остановить их? Отшвырнули ее в сторону, как камень с дороги. Но Бог милостив. Ведь могли всю семью выслать в Сибирь. Что бы тогда было с нами?

...Как–то зашел к нам директор местной школы. И увидел такую картину: отец что–то мастерит. Старший брат ему помогает. А я, шестилетний отрок, сижу за столом и читаю газету «Социалистический путь». Директор опешил. «А что это он делает?» — кивнул в мою сторону. «Как что? Читает. Мы работаем, а он нас просвещает», — отвечает отец. «А ну–ка, парень, прочти вот это», — указал директор на газетную заметку. Я прочел. «Пусть завтра же приходит в школу, — обратился он к отцу. — Это ничего, что учебный год уже начался». На следующий день свернул я тетрадку в трубку, вставил туда карандаш. И пошел в школу. Отвел меня директор в первый класс. Дети, заикаясь, читают по слогам букварь. «Эх вы! — упрекнул их директор. — Вот как надо читать!» И дает мне «Капитанскую дочку». Я прочел из повести Пушкина большой отрывок про Гринева. Ошалевшие от удивления первоклашки смотрели на меня во все глаза. Многие из них были моими друзьями...

В первом классе я проучился один день. Назавтра пришел директор школы и со словами: «Нечего тебе тут делать», — отвел меня во второй класс. После семилетки поступил в педшколу. Экзамены за первый курс сдал на «отлично». А второго курса не было: грянула Великая Отечественная война.

* * *

Отец и брат — на фронте. Я в семье — старший. Непростое это дело — в 15 лет отвечать за семью. Но выбора не было — надо выжить. И мы выжили. И дождались освобождения.

Меня призвали в армию. Определив математические способности, направили на краткосрочные курсы арттоповычислителей. А воевать мне довелось на 3–м Белорусском фронте. Однажды даже командующему фронтом Ивану Даниловичу Черняховскому был представлен. Иван Данилович пристально посмотрел на меня и спрашивает: «А не сын ли ты Петра Хмеля?» «Так точно, — отвечаю, — сын». «А знаете, — обратился командующий к офицерам, — какой его отец замечательный хозяин. Но главное — человек хороший...»

Отец мой давно знал отца генерала армии. Семья у сцепщика вагонов большая: 10 человек. Жили впроголодь. Время от времени отец загружал в бричку то мешок муки, то крупы и вез своему другу Даниле Черняховскому.

Добро всегда останется добром, если делать его от чистого сердца. А сердце человека — это храм Божий...

А вот с командующим 5–й армии генерал–полковником Крыловым судьба подарила мне не одну встречу. И беседовал я с Николаем Ивановичем не раз. Подумать только: 19–летний мальчишка — и дважды Герой Советского Союза, генерал–полковник (впоследствии — Маршал Советского Союза, главнокомандующий ракетными войсками стратегического назначения). Но так было.

Расчеты делались по ночам. А какие ночи у командующего армией... Несколько часов сна — и опять работа. Чудовищнейшая по своей напряженности и ответственности.

Как–то, склонившись над столом с расчетами, я забылся и стал про себя читать молитву. Николай Иванович, очевидно, почувствовал это.

— Ты веришь в Бога?

— Верую, товарищ генерал!

— Ну что ж, солдат... Побеждает не тот, кто днем громко кричит «ура!», а кто ночью тихо думает, — не закончив фразу, он сказал неожиданное: — Я тебя понимаю. Мой отец — священник...

Человеком великой души был Николай Иванович Крылов. Мы с ним переписывались до конца его жизни. Письма я сохранил все. Вот взгляните... Иногда перечитываю. И вспоминаю, вспоминаю...

Освободили Витебск, Оршу, Минск. А дальше — Лида, Вильнюс, Каунас. В октябре 44–го начался штурм Восточной Пруссии. Бастион за бастионом. Где обходили, где сокрушали. Но вот на нашем пути оказался дзот, который никак не обойти. «Уничтожить!» — последовал приказ. Пушка разбита. Расчет погиб. Уничтожить дзот можно, если пробраться к нему с тыла. С противотанковой гранатой ползу по траншее. Меня заметили немцы. Ранили в ногу. И все–таки я дополз: дзот — на расстоянии броска. Швырнул гранату в отверстие. Взрыв. Меня завалило громадными обломками. Они накрыли траншею сверху. Выбраться сам не мог и сутки раненый находился под завалом. Пока не наткнулась на меня похоронная команда. Вытащили, чтобы отнести в братскую могилу, но услышали стон... Полтора месяца пролежал я в госпитале в Вильно. Отыскал своих. Николай Иванович глазам не поверил: «Да ты же погиб! Матери твоей послали похоронку. Значит, долго будешь жить! А ведь ты совершил подвиг...» Представили меня к званию Героя Советского Союза. Но... Если бы сразу, а то прошло почти два месяца. Да и свидетелей никаких. Бог с ним, со званием: главное — жив!

Когда брали Кенигсберг, я своими глазами увидел кромешный ад на земле. День превратился в ночь. Сражались в темноте. Сколько жизней там было загублено! Могилы павших под Кенигсбергом — на восьми гектарах земли...

Великую Победу встретил под Пилау. А в 1946 году меня демобилизовали: пуля в позвоночнике давала о себе знать.

* * *

Вернулся домой, сдал экстерном экзамены за 10 классов и поступил в Одесский мукомольный институт. Почему в мукомольный? Чтобы быть ближе к зерну. Институтский корпус полуразрушен. Где учиться, как жить? Как–то поздним вечером шел я с приятелями по улице. Видим: вокруг церкви кипит работа. Храм возрождается на глазах. Кто–то из студентов и говорит: «Вот наш институт разрушен, но его не восстанавливают. А церковь...» «Институт ваш подождет. А церковь ждать не может. Она нужна всем», — перебил студента пожилой каменщик. И так запали в душу мне его слова, что забрал я свои документы и поступил в Одесскую духовную семинарию. А через год перевелся в Жировичи. И вот уже 57 лет служу Богу.

Поначалу 8 лет — в Логойске. А с 1957 года — в Несвиже. Каменный храм в центре города был в неблагополучном состоянии. От взрыва снаряда угол дал осадку. Потолок наклонился. Крыша также. Чем не повод местным властям сослаться на аварийное состояние (хотя до него было еще далеко) и церковь закрыть? Что и было сделано в 1954 году. Но как можно жить без храма? Стараниями священника Константина Александровского был приобретен частный домик. При нем имеется приусадебный участок, на котором и построили церковь. Вид ее был удручающим. Стены бревенчатые, крыша покрыта щепой. Но служба уже совершалась.

Огромных усилий стоило мне приобрести оцинкованную жесть на крышу. Какое–то время церковь была без купола. Купол я сделал своими руками. Все рассчитал, придумал крепление. Военные помогли с краном. Они же и каменщиков выделили, чтобы деревянные стены обложить белым кирпичом. Да, надо было проявить и терпение, и мужество. А без этого, как известно, не совершить ни одной добродетели.

Живет наш храм! А в храме — Слово Божие...

«И изливается душа, как в сельской церкви темной...», — опять вспомнились блоковские строки. Перед такими священнослужителями, как отец Дмитрий, подумалось мне, она будет изливаться. Священник — врач духовный. Что он определяет на земле, то Бог утверждает на небе...

— Когда люди, пережив потрясения, горе или тяжкие испытания, просят у вас совета, как жить, что вы говорите им в ответ?

— В каждом отдельном случае — отдельные слова. Востребованные состоянием души... Но нередко я повторяю слова одного святого: «Живи так, как будто тебе сегодня умереть; действуй так, как будто ты вечно жить будешь». В них — великая истина и правда великая на веки веков.