Дневник матери

"Разрушаются горы, низменности заполняются водой, рушатся режимы и формации, но стойкость человека и его убеждения нерушимы". Эти слова принадлежат не классику литературы, не общественному деятелю, а обычной деревенской женщине, пенсионерке, педагогу с 48-летним стажем Брониславе Лукашевич.

Родилась Бронислава Францевна в 1917 году на Узденщине, на хуторе с поэтичным названием Новый Ручей (теперь это поселок Красное), в многодетной семье. Отец умер от ран, полученных на фронтах гражданской войны. С восьмилетнего возраста зарабатывала на хлеб у местного богатея, самостоятельно грамотой овладела. Потом были учительские курсы в Узде, педучилище в Минске, где параллельно и школу летчиков-парашютистов окончила. Поехала по комсомольской путевке в Хабаровский край, вышла замуж за русского парня Евгения Волкова, служившего в Амурской флотилии. Муж вернулся с войны искалеченным, умер в июне 1945 года. Осталась 28-летняя Бронислава с годовалым сыном на руках.

После освобождения Белоруссии, обратившись в ЦК КПСС, вернулась на Узденщину, построила небольшой домик. Учительствовала в школе, одна воспитывала сына Сашу. Парень пошел служить на флот. Попал на подводную лодку. Неожиданно пришла с Дальнего Востока казенная бумага: "Ваш сын, Александр Евгеньевич Волков, погиб 19 декабря 1969 года при исполнении служебных обязанностей... Вам необходимо явиться для опознания сына..."

А теперь - страницы из дневника Б.Лукашевич

: "1 января 1970 года Ил-18... приземлился в Домодедово. Репродукторы передавали последние известия. Дикторы покрывали позором американскую военщину за насильственное вторжение во Вьетнам, уничтожение мирных жителей.

Долго, очень долго стоял самолет в аэропорту с задраенными люками. Волновались пассажиры в ожидании. А в это время из брюха самолета вытаскивали контейнеры с жертвами вьетнамской войны...

Моя провожатая втянула меня в автобус, и мы поехали в Шереметьево. Мне было безразлично, куда лететь и когда лететь. С потерей сына было потеряно все остальное.

...Через час с лишним я была уже в Минске. Меня встретили земляки, гроб с телом сына переложили в машину... На улице около моей хижины собралась уйма народу, сняли контейнер с машины, понесли к дому. Все рыдали. Гроб установили на скамейку, застланную белым покрывалом. Но могли все видеть только небольшое запотевшее окошечко, через которое едва-едва можно было рассмотреть лицо сына.

...Как жить дальше? Я осталась одна со своим горем. С таблеткой валидола под языком вошла в класс. Минут двадцать стояла молча, слезы текли по щекам. Дети сидели тихо, некоторые плакали, глядя на меня, разделяя мое горе.

Однажды обнаружила в своем почтовом ящике письмо с Дальнего Востока. Некто политработник А.Зрютин сочувствовал моему горю. Потом еще одно письмо, в котором некий Н.Мельничук пытался доказать, что смерть сына - роковая случайность. Тогда я решила обратиться в Верховный Совет СССР с просьбой расследовать причины гибели экипажа подводной лодки и смерти сына, наказать виновных.

25 мая 1970 года получила приглашение на суд на Дальнем Востоке. Опять долгая дорога, ожидания в аэропорту, на вокзалах.

И вот мы приземляемся в Хабаровске. Здесь прошла моя молодость. Здесь я встретила Евгения, 7 ноября 1939 года стала его женой. Здесь я потеряла свою дочушку Людвигу, потом - мужа.

...И, наконец, последняя остановка - Южно-Сахалинск. Мы ждали утра 28 мая, ждали суда. Много было толков. Одни говорили, что дадут высокую пенсию за погибших сыновей, как в Америке, другие мечтали о других льготах. Родители требовали показать дело о гибели их детей. Однако... нам всем лишь сообщили, что пенсий на погибших сыновей нам не положено, других льгот также, ибо мы все еще трудоспособны, не были на иждивении у детей. "Решение суда окончательное, обжалованию не подлежит", - таков последний вердикт судьи.

Что теперь делать, куда еще обращаться в поисках справедливости? А что, если в ЦК КПСС? Ведь там, по идее, вершатся все судьбы людские. Так и решила, вылетела 29 мая из Южно-Сахалинска в столицу. Из аэропорта меня подвезли в центр, к Кремлю. Но в указанное трехэтажное здание меня не пустили. Направили в приемную ЦК. Направо в углу небольшое окошечко, и к нему тянулась людская очередь, человек этак до полтысячи. Пристроилась в конец этого потока. Моя очередь к окошечку подошла в 14.45, за 15 минут до его закрытия. Подала свой паспорт и партбилет. Меня направили к юристу ЦК КПСС, некоему А.Белову. Коротко рассказала ему о своем горе, попросила помочь узнать причину гибели сына. И в ответ услышала

: - Здесь ЦК КПСС, а не прокуратура, обращайтесь туда.

Меня прогнали с моим, а по сути, с общегосударственным горем. Вернулась к прежнему окошку и попросила пропустить меня к любому секретарю ЦК КПСС.

- Только не к Брежневу, - ответила женщина, - он никого не принимает.

Потом, подумав, сообщила, что свяжется с приемной секретаря ЦК по идеологии М.Суслова. А через несколько минут последовал такой ответ: "Напишите заявление на его имя, укажите причину приема и езжайте домой, ждите, когда придет ваша очередь, вам сообщат!"

Зашла в кремлевскую консультацию по улице Куйбышева, 16. Попала в большой зал, заполненный столиками и стульями, с правой стороны - семь кабин для адвокатов. Я зашла во вторую. Женщина назвала себя Милевской. Взяв за консультацию 60 рублей, она отослала меня в Верховный суд РСФСР, куда я написала кассационную жалобу. Я заключила с ней договор на юридическую помощь, она за это взяла еще 75 рублей, еще 5 - на конверты, переписку со мной.

Переночевав в аэропорту, наутро приехала опять в приемную ЦК, чтобы передать свое заявление на имя Суслова. Три часа мучительных ожиданий и знакомый ответ: принять не может, у него заявлений уже на весь июнь. Я начала плакать, настаивать на встрече. В конце концов мое заявление приняли, сказали, что мне ответят месяца через два.

В ответе из ЦК КПСС, который я получила 12 июля, сообщалось, что встреча с М.Сусловым назначена на 30 июля. А спустя еще несколько дней пришло письмо от адвоката Милевской с извещением, что в судебном разборе моего дела отказано, поскольку такие дела "разбору не подлежат".

30 июля. Я опять в Москве. Знакомое окошечко в приемной ЦК. Милиционер подводит меня к дверям кабинета М.А.Суслова.

М.Суслов встретил меня вежливо. Предупредил, что на встречу со мной у него отведено только 10 минут. Я коротко рассказала ему о себе, о сыне, о том, что осталась одна в преклонном возрасте. Прямо поставила вопрос: почему меня лишили материнства, погубили сына "при выполнении государственного задания"? Михаил Андреевич молча выслушал, а потом сказал

: - Мы все знаем. Я вас понимаю, но вернуть сына уже никто не сможет, его нет. Уступите вашего сына Родине!

Я заплакала.

- Чем мы можем вам помочь? - спросил Суслов. - Сделаем сыну хороший памятник, только вам придется за ним в Литву съездить...

Обещанный памятник сделали. Спасибо литовским мастерам за их высокохудожественный труд. И сегодня этот памятник украшает местное кладбище. Черный камень, отшлифованный до того, что в него можно смотреться, как в зеркало.

Я опять дома. Пришел сентябрь, и я пошла на работу в школу. Все газеты, радио, телевидение, устная агитация трубили о больших достижениях советского народа, о большом вкладе в дело мира Генерального секретаря ЦК КПСС Л.И.Брежнева, о предстоящем XXIV съезде КПСС. Решилась и я на последнюю возможность - использовать свое законное право обратиться с кассационной жалобой непосредственно к XXIV съезду партии.

"12 декабря 1970 года.

Москва. Кремль.

Генеральному секретарю

ЦК КПСС т. Брежневу Л.И.

XXIV съезду КПСС.

Кассационная жалоба

Я, Лукашевич Бронислава Францевна, член КПСС с 1943 года, партийный билет N 0749356, проживающая по адресу: БССР, Узденский район, п/о Калининск, поселок Красное, обращаюсь к XXIV съезду Коммунистической партии Советского Союза как к последней инстанции с этой жалобой..."

Дальше подробно, может быть, излишне эмоционально я изложила суть своей беды, рассказав и о своих поездках в Москву в поисках правды. А закончила протест следующим: "С 19 декабря сего года до 2 января 1971 года, на 14 дней (время со дня гибели до дня захоронения своего сына) объявляю голодовку".

Потянулись серые декабрьские дни ожидания. 19 декабря, после работы, пошла на кладбище. Всех, кто проходил мимо, приглашала на поминки сына. Многие разделяли со мной минуты скорби.

В пять часов утра 20 декабря я вышла из дома, чтобы вовремя попасть в церковь. Я стояла на коленях со свечой в руках. В это время зашли в церковь две работницы отдела народного образования, фоторепортер местной газеты. Когда священник и певчие отпевали усопших, меня фотографировали на их фоне. О том, что против меня что-то затевают, предупредили при выходе из церкви знакомые женщины из райбыткомбината.

На следующее утро около школы уже стояли три машины. В первой были представители райкома партии, во второй - врачи, в третьей - милиция. К школе стали собираться сельчане, пошли разговоры, домыслы. Директор школы встретила гостей, открыла для них двери моего класса. Урок приостановили. Начали расспрашивать учеников - о Ленине, о XXIV съезде КПСС. Потом - о том, верят ли дети в Бога, читают ли им на уроках Евангелие, на что малыши отвечали отрицательно.

Райкомовец спросил, голодаю ли я. Ответила, что да, и поняла, что мое письмо к съезду уже в райкоме. Врачи силой затянули меня в учительскую, раздели. Началась дрожь в зубах, пока врачи меня осматривали. Предложили написать объяснительную, почему член КПСС была в церкви. Я категорически отказалась.

А люди с улицы стремились попасть в школу. Сначала милиционеры оттесняли их, но потом все-таки отпустили, быстренько уселись в машины и уехали, оставив меня в покое.

Моя голодовка продолжалась пятый день. Вечером у дома остановилась машина, парторг усиленно уговаривал меня поехать с ним на партийное собрание. Его я в избу не пустила, и он уехал восвояси. Утром мне передали записку, чтобы я явилась в прокуратуру. Я не поехала. Шестой день без пищи, трудно было, но еще большим было желание стоять до конца, не сдаться, поддавшись минутным слабостям.

28 декабря убирали школьную елку. Около двенадцати часов опять к школе подкатили две легковые машины и "скорая помощь". Меня силой затащили в учительскую. Вновь предложили раздеться, я не соглашалась. Тогда на помощь узденским врачам пришли два медика из Минской областной больницы и милиционер. Минский врач отметил, что состояние моего здоровья пока нормальное, каких-либо отклонений в организме нет. Визитеры уехали, а я отправилась домой.

Третью попытку моего захвата предприняли 2 января, в последний день моей голодовки. Вечером за мной приехали прокурор, милиционер, еще какой-то мужчина. Велели, чтобы я поехала с ними к первому секретарю райкома партии. Я опять отказалась. Тогда прокурор спросил, кончается ли моя голодовка. Я ответила, что последний день.

Моя голодовка кончилась. Моральная поддержка некоторых сельчан придавала мне сил. Кроме того, источником дополнительной энергии были многочисленные письма и открытки со всех концов Союза ССР от друзей сына, от моих учеников, которые, зная о моем горе, поддерживали меня в трудную минуту.

Зима 1971 года была теплой, весна - ранней. Но каникулы были не в радость - опять я оставалась одна со своими тревогами и ожиданиями. Чтобы чем-то себя занять, решила навести в доме порядок к Пасхе. 26 марта, в пятницу, нагрела воды, постирала белье, затем сходила на кладбище, привела в порядок могилки сына и сестры.

Назавтра, в такой же теплый и солнечный день, пошла за молоком. В поселке позвала меня к себе в дом знакомая женщина. В это время к калитке подкатила "скорая", вышли из нее трое вооруженных милиционеров. Они скрутили мои руки, повели к машине. "Скорая" пересекла деревню Долгиново и через Пырешево выскочила на магистраль Валерьяны - Негорелое. Здесь нас ждал "черный ворон". Привезли в Минск, втолкнули в какую-то камеру. Одели в тюремную одежду, безобразно длинную, без пуговиц.

Потом был первый допрос.

- Расскажите свою биографию.

- Зачем?

- Вы обвиняетесь в измене Родине, мы должны знать о вас все.

- Я никогда Родине не изменяла...

- Куда и кому вы писали свой протест?

- В Москву, на XXIV съезд КПСС.

- Что вы хотели этим доказать?

- Искала правду и нашла ее... вот в этих стенах.

Вечером, натянув на меня мою домашнюю одежду, под конвоем завели в "черный ворон" и привезли в Новинки. По дороге видела через решетку машины украшенный флагами, транспарантами, лозунгами Минск. Город, как и вся страна, готовился к XXIV съезду.

Проснулась от сильной боли во всем теле. Было утро вторника, 30 марта 1971 года. Всех выгнали в длинный, метров 30 - 35, коридор. В торце установили телевизор и заставили смотреть открытие "исторического XXIV съезда КПСС". Л.И.Брежнев начал читать свой утомительный длинный доклад. Так и простояли несколько часов перед телевизором в холодном коридоре.

После обеда меня пригласили на комиссию врачей-психиатров.

Шел десятый день моего нахождения в "Новинках". Главврач сообщила мне, что вскоре меня выпустят. Посоветовала впредь меньше жаловаться, ибо это только себе во вред будет.

...Реабилитационная комиссия состоялась в 12 часов следующего дня. Сидели за столами четыре врача и три милиционера. Я зашла и поздоровалась. Все посмотрели на меня с удивлением. Перед ними стояла несчастная мать, потерявшая своего сына, прошедшая через муки тюремных застенков и "экспериментальной" больницы, обреченная на горькую одинокую старость, искавшая, но так и не нашедшая правду..."

Чем же закончилась эта страшная история? Брониславу просто вывели из камеры, привезли в родную деревню, распрощавшись без всяких извинений.

Сегодня Брониславе Лукашевич, которая после "лечения" работала в школе и даже избиралась депутатом сельского Совета, 85 лет. Живет по-прежнему одна в своем домике на окраине деревни, не замкнулась в себе, не сторонится людей. Считает себя по-прежнему коммунистом, ибо ничем плохим совесть не запятнала, жила, трудилась для людей, хотя не все люди добром на ее добро отвечали.