История одного фестивального знакомства
24–летняя Валерия Гай–Германика стала самым молодым российским режиссером, получившим в этом году приз на Каннском кинофестивале за фильм «Все умрут, а я останусь». (Специальная премия жюри конкурса «Золотая кинокамера» за лучший полнометражный дебют — игровой фильм.) Она не оканчивала ВГИК, отдав предпочтение частной киношколе режиссера Марины Разбежкиной. Всю свою сознательную жизнь Валерия прожила в Москве, в районе Строгино, поэтому в своем творчестве продолжила урбанистическую традицию с ее вечным страхом перед большим городом и одновременным перед ним восхищением.
Гай–Германика жадно познает мир и делится своим знанием со зрителем. Ее психодрамы о современных мальчиках и девочках, снятые дергающейся камерой (порядком поднадоевший прием), тем не менее находят отклик как среди рафинированных интеллигентов, так и у людей, совершенно далеких от кино.
Сюжет ее последней картины, премированной в Каннах, весьма прост: девочки–девятиклассницы узнают в понедельник, что в субботу в школе будет дискотека, и начинают к ней тщательно готовиться. Вот, собственно, и все. Тем не менее образ времени и современного поколения передан, говорят, точно.
Наше случайное знакомство с Валерией Гай–Германикой произошло два года назад на фестивале «Киношок–2006» в Анапе. И знакомство это запомнилось. Уже тогда было ясно, что перед тобой если не большой талант, то индивидуальность. До международного триумфа оставалось еще несколько лет, но уже тогда Лера верила, что ее ждет «большая спортивная слава», от которой ей никак не уйти. Тогда она взахлеб рассказывала об учебе в школе Марины Разбежкиной и работе над документальным фильмом совместно с Борисом Хлебниковым, как ни странно, о белорусской деревне. (Почему, собственно, мы и «зацепились» языками в фестивальной горячке, распаленные морем и солнцем.)
Впервые попав в деревню за двадцать лет своей жизни, Лера, коренная москвичка, делилась впечатлениями:
— Представляешь, они гонят коров с пастбища и коровы реально знают, куда им идти! Они реально поворачивают в свою сторону!
— Ну и что?
— Это же офигенно!
— Ты думала, что домашний скот не ориентируется на местности?
Такое дикое незнание деревенского быта как–то не вязалось с образом современного режиссера–документалиста. Я искренне думал, и считаю сейчас, снять фильм о деревне, ни разу там за свою жизнь не побывав, до начала съемок, невозможно. Гай–Германике было легче поверить, что в мозг коровы внедрен специальный микрочип, благодаря которому ею можно дистанционно управлять, чем в то, что домашняя кормилица обладает собственными обонянием, зрением и слухом.
Тот деревенский фильм должен был называться эффектно — «Едоки картофеля». Лера сказала, что это будет «бомба», которая взорвет Канны. Название придумала сама Лера, она им гордилась, справедливо считая, что ассоциации с Ван Гогом как нельзя лучше передают мрачный быт белорусской деревни, безысходность и тоску васильковых полей.
Тогда, попивая вино из пластикового стаканчика, глядя Лере в глаза, я искренне попросил высшие силы, чтобы фильм «Едоки картофеля» никогда не увидел свет. Во–первых, мне было обидно за белорусскую деревню. Ведь чтобы понять, что с ней на самом деле происходит, нужно прожить жизнь в Беларуси. А чтобы снять о ней что–то достойное, глубокое — тем более нужно знать все нюансы быта, как знают наши Виктор Аслюк и Галина Адамович. Во–вторых, в самой манере речи Леры, в ее поведении чувствовался какой–то чуждый московский нахрап, уверенность в том, что до тебя, собственно, в искусстве ничего не было. Что именно твой голос почему–то должны различить среди общего хора.
Канны Лера действительно покорила через два года. Правда, с другим фильмом. О «Едоках картофеля», слава Богу, ничего не слышно. Если он и прошел в прокате, то, как говорили в советское время, явно «вторым экраном». Зная различные мистические истории — как во время монтажа обнаруживается брак пленки или продюсеры могут положить уже готовую копию фильма под замок на веки вечные, — я мысленно уповал на одну из таких несуразиц. Фильм, судя по всему, вышел под другим, невыразительным названием и прошел почти незамеченным.
А вот Лера неизбежно превращается в медийный персонаж, покоряющий даже великого скептика из «Огонька» Андрея Архангельского. Вот как описывает журналист свои впечатления от встречи:
«Купите вина, — попросила Лера по телефону. — Или шампанского. А лучше и того, и другого». Когда характеристика большинства коллег за глаза сводится к определению «сумасшедшая, наглая, безбашенная девка», «у нее пирсинг на губе и в носу», именно к такому человеку и возникает подсознательное доверие. Потому что творец и должен быть, по нашему мнению, безбашенным и отвязным, а не ласковым и пушистым. Иначе это не творец, а решето».
Странно, чем же так очаровала журналиста Лера? Своим признанием о том, что никогда не училась во ВГИКе, не пересматривала тонны классики, не учила историю кино? «Это не помогает понять человека. Мне проще выпить водки в подъезде с бомжем и понять, почему, какого черта он стал бомжем», — признавалась она в интервью. Хотя справедливости ради стоит отметить, что на некую схожесть работ Леры и перестроечного кино о молодежи критик все–таки обратил внимание. То есть другими словами — все это уже было. И «Взломщик», и «Асса», и «Меня зовут Арлекино»...
Наверное, в российском кинемато
графе назрела острая необходимость в новых экспортных именах, которые можно выставить на продажу. Буржуазные зануды — Сокуров и Герман надоели со своим брюзжанием о кризисе духовности. Андрей Звягинцев фильмом «Изгнание» многих в Европе объективно разочаровал. С Михалковым все готовы «кушать» икру, но не готовы делиться «Оскаром». Его старший брат, недавно отметившийся слабой работой в международном альманахе «У каждого свое кино», когда–то сам сбежал из Голливуда, так что ни на какие дивиденды тоже не может уже рассчитывать.
Валерия Гай–Германика со своей постперестроечной стилистикой, дергающейся камерой, понятными человеческими комплексами и московским апломбом идеально укладывается в нынешний конъюнктурный трафарет. Сергей Соловьев со своей «Анной Карениной» на Западе никому не нужен. Нужны жирные картины социального неблагополучия, грязный быт, забитые жизнью герои. Кто, наконец, осмелится сказать, что постсоветский кинематограф давно вырос из штанишек вечного подростка, каким его до сих пор хотят видеть в Каннах?
