Что видят нострадамусы?

Европейцы притихли. И зашторивают окна. Им приходится отказываться от многих привычек. От выгуливания по парку любимой таксы, от посещения кафе, где годами традиционно смаковался вечерний кофе, от прогулок по Булонскому лесу. Потому что можно вернуться с улицы, расставшись не только с автомобилем, но и со здоровьем. Под Парижем каждый вечер свечами горят костры из «Пежо» и звенят стекла разбитых лавок. Французы оцепенели. Но будет большой наивностью предполагать, что они не ожидали этой стихии. Но все равно страшно.

Похоже, однако, что гордые галлы получают свое за еще большую гордыню своих отцов. Как оказались в Сен–Дени сотни тысяч марокканцев, алжирцев и сенегальцев? Не следует думать, что они самолично оставили Магриб и тайно перебрались в Париж. Дело было так. После войны амбициозный Шарль де Голль выходил из себя, чтобы униженная Гитлером Франция вновь вернула статус великой державы. И начал со строительства гигантских автозаводов. Но стоять у конвейера и вертеть гайки желающих было мало. И тогда де Голль бросил клич в сторону бывших североафриканских колоний: «Франция зовет вас на помощь. Вы будете обеспечены и станете полноправными гражданами республики. Либерте, легалите, фратерните». Потом, освоившись, каждый приехавший в страну молодой алжирец через год пожелал жениться и вызвал из деревни невесту. Потом — на законных основаниях — приехал его младший брат, потом прибыли папа и мама. Если бы кто–то из вас, уважаемые читатели, посетил Сен–Дени! Надо сказать, что это совсем не какой–то жалкий «пригород», тем более не «гетто». Это огромный город — спутник Парижа, там, кстати, кроме метро, древних соборов с усыпальницами королей, высится и главный суперсовременный французский футбольный стадион. Прекрасный город! Но ничего французского там давно нет, и увидеть в Сен–Дени «чистокровного» француза — большая редкость. И луковый суп там не варят — на каждом шагу люля–кебаб и шаурма. Город стал полностью восточным, и его не отличить от Рабата. На улицах девочки в хиджабах, женщины в черных платках и толпы кудрявых и праздных молодых людей, которых сегодня и колом никто не сможет загнать на работу, но которые очень жаждут сладкой жизни. Дети первых иммигрантов из всего языка Мольера и Мопассана знают одно слово: «Дайте!» Пособия, развлечения, машины, блондинок. И ведут себя соответственно. Вечером некогда тихий и по–французски чинный Сен–Дени становится ареной схваток местных банд, убивающих друг друга за место торговли гашишем. Никакой полицейский никогда не сунется в сторонку от центральной улицы, потому что немедленно получит удар в лицо металлическим шаром — любимым оружием местной шпаны. Но не дай бог какой–нибудь рассвирепевший полицейский попытается возмутиться и применить силу. Завтра о «расизме полиции» напишут все левые газеты, хотя, похоже, во Франции других вообще нет. Назвать бандитом какого–нибудь «своего» Шарля можно. Но применить это же слово к потомку иммигрантов — значит стать мишенью для легиона горластых правозащитников, для которых «политкорректность» стала опиумом. Весь этот сюрреализм не мог долго находиться в запечатанной бутылке. И она лопнула по какому–то малоизвестному поводу. Потомки африканских иммигрантов громко и жестоко заявили о своем праве на Францию. Они бьют, поджигают и подбадривают «заединщиков» в соседних Бельгии и Германии. Если кто–то еще недавно смеялся над словами пылкого лондонского Нострадамуса, что через 15 лет Англия, дескать, станет исламской республикой, то сегодня Европе уже не смешно. Когда она, не желая марать руки, вызвала для черной работы сотни тысяч гастарбайтеров, мало кто озаботился тогда предвидением и простым вопросом: к чему это приведет? Когда в прошлом году возникла дискуссия, надо ли девочкам снимать в парижской школе платок, мало нашлось в Париже, Берлине, Брюсселе etc. мужественных людей, которые должны были предупредить, что дело совсем не в платке как таковом. Они должны были сказать честно вслух, что те, кто уверял, будто хиджаб является «частью культуры», почуяв свою силу, заставят всех: и мусульман, и христиан, и атеистов — не снимать платков. И в школе, и вне ее. Под страхом побивания камнями. Звонок — референдум о Конституции ЕС, — который был провален французами, не понял ни Ширак, ни министры, ни политики, о которых образно сказал однажды Президент Лукашенко: «Они любят поучать других, но не любят убирать возле своего крыльца»...

В общем, это очень интересная, а главное, актуальная тема для рассуждений — сегодняшние погромы наглой молодежи, живущей в комфортных парижских предместьях, но мечтающей о шикарных виллах вблизи Елисейских полей. В определенном смысле ноябрьские ночные костры освещают крах той абстрактной политкорректности, которая стала общим местом «идеологии» многочисленных леваков–интеллектуалов и пустозвонов–правозащитников. Но, судя по всему, костры — это только цветочки. Поскольку над Николя Саркази, который позволяет себе говорить о «необходимости строгих мер», сегодня тонко посмеиваются. Ему припомнят его решительные слова на ближайших выборах, потому что политики в сегодняшней Европе предпочитают вести себя как самоубийцы, беззаботно заигрывающие с голодными, жаждущими добычи птеродактилями. Их любимая забава «экспортировать демократию». В Беларусь, например...

Кстати, о птичках. За последние годы мало было среди дипломатов людей, столь последовательно ругавших минские порядки, как французский посол господин Шмелевский. Ему у нас не нравилось слишком многое, и он этого не скрывал. Что ж, достойная похвалы прямота. Жизнь, однако, сложнее абстрактных представлений. Хочется думать, что сейчас, после трагических известий из Парижа, господин Шмелевский хоть чуть–чуть, но все же под иным углом зрения посмотрит на реальную минскую жизнь. И может быть, даже глядя на то, как белорусская власть решительно, но без радикализма обеспечивает спокойствие своим гражданам, станет даже думать чуть–чуть по–иному. Поскольку он, несомненно, умный человек, а все познается в сравнении.