Что там, в башне из слоновой кости?

Писатели и их предметы

И угораздило же меня заняться столь неверным, как октябрьский туман, делом, как литература. Претендуешь на всеохватность — а рассмотрел всего лишь полянку на окраине леса. Расхвалил золотую крону какой–то березки — а назавтра она уже голая и заурядная, как скомпилированный литературным негром роман.

Книга — вечная, казалось бы, вещь, а ветшает, выцветает, крошится. Специалисты уверяли меня, что современные книги, произведенные в эпоху суррогатов, вообще рассчитаны всего на пару десятков лет. Даже то, что передается, так сказать, из уст в уста, искажается, меняется, словно речное дно под текущей водой.

Впрочем, иной философ искренне верит, что его нет, до тех пор, пока ему не наступят на ногу. В этом грешном мире всякая мысль привязана к материи... К предмету... Символисты считали, что предметы являются только знаками, по которым мы придем к высоким идеям. Александр Блок даже собственную жену попытался превратить в такой «знак», доведя несчастную до невроза и супружеской измены. Однако предметы, связанные с писателями и их творчеством, существуют и иногда проживают долгую и интересную жизнь. И пользуются, кстати, огромным спросом. Вот недавно с аукциона продали кресло Агаты Кристи за внушительную сумму. А за еще более внушительную — 1 миллион долларов — куплена резьба по бамбуку авторства китайского писателя Вана Шицяна. Отжалел «лимон», ясное дело, соотечественник Шицяна — кому еще так дороги традиции. Известна история перстня–талисмана с сердоликом, принадлежавшего Александру Пушкину. Самому поэту его подарила графиня Елизавета Воронцова. После смерти Пушкина перстень с согласия его жены взял Василий Жуковский. От Жуковского талисман перешел к его сыну, потом — к Ивану Тургеневу. Тургенев подарил перстень своей возлюбленной, певице Полине Виардо, ставшей прототипом героини романа Жорж Санд «Консуэло». Виардо передала подарок в Пушкинский музей Александровского лицея, и уже оттуда его украли — в марте 1917 года. И кого сейчас хранит драгоценный талисман — неизвестно.

Разумеется, драгоценности да такие знаковые предметы, как письменный стол, кресло, чернильница, привычно увязываются с образом писателя и в качестве сувениров уместны. У меня самой хранится китайская шариковая ручка поэтессы Евгении Пфляумбаум, причем та, о которой поэтесса написала стихотворение. Совсем не то — вещи обязательные, но более прозаические вроде ночной вазы. Только в одном месте таковую демонстрируют — а именно в квартире Станиславского. Дело в том, что дом уплотняли, шикарные квартиры превращались в коммуналки, и в уборную Станиславских, находившуюся на коридоре, стало ходить чересчур много случайного люда. Вот и пришлось больному гению обзавестись специальным ведром... Впрочем, вокруг каждого писателя возникает масса совершенно неожиданных предметов, для него очень важных. Писатель всегда фетишист, в музеи и описи попадает лишь малая часть таких непримечательных мелочей. Между тем ученый–исследователь был бы очень удивлен, если бы узнал, какую необычную страницу, какое психологическое откровение, какой неожиданный поворот в развитии фабулы дали писателю эти ничем не примечательные мелочи. Действительно, вряд ли кому–то пришло в голову сохранить пресловутый стакан воды, породивший блестящую одноименную комедию Скриба.

Впрочем, кое–что любопытное из «говорящих» писательских артефактов все же остается. Например, в вещах известного циника и эстета Оскара Уайльда был обнаружен конверт с локоном его сестры, умершей в 10–летнем возрасте (самому Оскару было тогда 13). Уайльд не расставался с этим конвертом нигде, даже в тюрьме, даже на смертном ложе... А после советского публициста Ильи Эренбурга осталась коллекция курительных трубок. У Аксакова, известного славянофила, серебряный колокольчик для вызова слуг был сделан в виде миниатюрного царь–колокола. Этакое пафосное общение с народом. До сих пор существует, правда, подлатанная, шкура медведицы, которой не повезло в свое время напасть на юного графа Льва Толстого. А вот чилийский поэт Пабло Неруда, воспевавший революцию и трудовой народ, коллекционировал... дома. Любил их скупать и превращать в музеи. Хорошо еще, что не все во имя себя, родного. Один дом, например, был посвящен Сергею Есенину. Идея, кстати, неплоха. Недавно английский антиквар открыл дом–отель, каждый номер которого посвящен какому–нибудь английскому поэту, обставлен в соответствии с эпохой и духом творчества. А разве не любопытно было, когда несколько лет назад обокрали наследницу Бродского, и оказалось, что в наследии «советского тунеядца» были такие предметы, как картина Айвазовского, коллекция столового серебра второй половины XIX века и прочая гламурная мануфактура. Кстати, о столовом серебре... Василь Тяпинский, белорусский просветитель XVI века, в своем завещании оставлял сыну Ждану, помимо «девки Мариницы и детины Оникея», «две мисе цыновых, две талеркы», а сыну Василию «кварта ложка серебреная».

В музеях белорусских писателей цинковые миски, наверное, найдешь, а вот Айвазовского и столовое серебро — вряд ли. Не в последнюю очередь потому, что многие наши литераторы были репрессированы, а вещи их конфискованы. Но всегда, в любом музее можно усмотреть некое связующее звено между тобой и писателем. Вроде того кипариса, который растет под окнами музея Пушкина в Гурзуфе. Когда поэт гостил здесь у своих друзей Воронцовых, то смотрел часами на этот кипарис, тогда еще небольшое деревце, писал стихи, мечтал... И кипарис называл своим другом. Сегодня дерево — огромное, темное... Местные жители уверяют, что в нем поселился дух Пушкина, в кроне можно усмотреть обнимающиеся силуэты господина с бакенбардами и девицы с локонами... А в музее Максима Богдановича мне запомнился... медвежонок. Смешной плюшевый медвежонок, которого Богданович подарил, кажется, своей племяннице. Представьте — молодой человек, зная, что у самого никогда не будет детей, выбирает эту игрушку... Любовно, с улыбкой — взрослые почему–то всегда особенно улыбаются, когда выбирают игрушки в подарок. Несет на квартиру — в пакете или так, неловко прижимая к себе... Радуется детской радости... Честно, это более жизненно, чем созерцание чернильницы, из которой поэт черпал образы.