Когда сам достигаешь возраста, в котором были когда–то твои учителя, на многие явления начинаешь смотреть иначе. Первые школьные учителя навсегда остаются молодыми, как на той групповой фотографии первого или четвертого класса. Но с возрастом с глаз спадает розовая пелена детского восторга... Давным–давно услышанные советы и замечания начинаешь понимать. Доходит их истинный смысл. Происходит, как в коротком стихотворении Игоря Шкляревского:
«Ослабели глаза...
Вижу только далекое.
Потекли голоса...
Слышу только высокое...»
В 1973 году моя жизнь круто изменилась. Окончив восемь классов, поступил в Минское художественное училище имени Глебова. Попал из маленького городского поселка, где всё и всех знал, в огромный, так мне думалось, столичный город. Тут мне предстояло учиться.
Трофим Денисович Игнатенко мне, пятнадцатилетнему, казался древним стариком. Хотя ему тогда было всего только пятьдесят семь. И если бы мне кто–то сказал еще за полгода до поступления, что этот человек — художник, то я очень сильно бы удивился и не поверил. Он не был похож на маэстро в моем тогдашнем представлении. Ни яркого шарфа, ни берета, сдвинутого на ухо, ни фетровой шляпы, ни развевающихся на ветру кудрей, ни запаха алкоголя и табака... Вообще, ни одного «родового признака» настоящего художника преподаватель рисунка не имел.
Учитель был худ, внимателен, быстр, желчен и любил свое дело. Он ходил в обыкновенной кепке, как тогдашние крестьяне, и в длинном сером плаще. Рассматривая работу ученика, потирал руки, хрустел суставами крепких, как из бамбука, пальцев.
Однажды он попросил меня встать. Сел перед рисунком (кстати, тем рисунком я гордился). Взял карандаш и, молча, ничего не поясняя, быстро все перерисовал. Убрал серебристую дымку, испортил всю аккуратную и изящную паутину штрихов. Как мне тогда показалось — испортил очень хорошую работу. Так же молча, как рисовал, поднялся и вышел из мастерской. Я сидел расстроенный, руки от обиды дрожали. Взяв большую резинку, я убрал все, что успел нарисовать преподаватель. Так продолжалось несколько занятий. Молчаливо, упорно, дерзко...
Наконец учитель, придя в мастерскую, сел к моему рисунку. Его тонкие губы улыбнулись моему тупому упорству. Карандаш он не стал брать, а рассказал историю. «Один человек каждый день ходил из дому на работу. Ходил по самому короткому маршруту. Когда не спешил на службу, то смотрел по сторонам. На противоположной стороне широкой улицы находилась лавка, а над входом красовалась вывеска. Каждый раз он читал ту вывеску и не мог понять ее смысла. На вывеске была надпись «Продажа сигав». Человек несколько лет ежедневно бросал на вывеску взгляд и думал о том, что же это за «сиги» такие, которыми в той лавке торгуют. Рассказал о таинственных «сигах» своему приятелю — Владимиру Маяковскому. Поэт остановился, перешел широкую улицу и, подойдя к вывеске, прочел «Продажа сигар».
Учитель, рассказав историю, вышел из мастерской. Я смотрел на свой туманный и невразумительный рисунок.
Таких историй мы услышали от учителя не одну и не две. Правда, скрытый смысл и посыл многих дошел до сознания и стал понятен спустя много лет.
Как–то Трофим Денисович правил рисунок. Сыпалась черная графитовая пыль. Учитель закатал рукава светлой рубашки. С запястья левой руки снял часы на широком коричневом ремешке. Положил в карман. Продолжил работу. Но я смотрел не на острие карандаша, не на бумагу с изображением античной капители, а на запястье левой руки учителя. До этого момента широкий ремешок простецких часиков скрывал темные цифры, выбитые на руке Трофима Денисовича. Он был в плену, в концлагере, но никогда об этом не рассказывал. Он и сам смутился, перехватив мой взгляд. Быстро закончил рисовать и ушел...
Оценить работу учителя очень сложно. Высокие оценки сегодня совсем не гарантируют успеха в будущем. Настоящий учитель всегда работает на перспективу. Большинство профессиональных навыков мы перенимали друг у друга, а вот смысл профессии и жизни нам помогает понять учитель.
Рассматривая наши наброски, Трофим Денисович постукивал карандашом по мольберту, как барабанщик, и напевал детскую песенку «Чижик–пыжик, где ты был? На Фонтанке водку пил...». Он заставлял нас повторять эту бойкую песенку, чтобы мы поняли, что линия, проведенная карандашом, должна быть разной, должна звучать, как ноты, как мелодия...
Боже, как давно это было, а голос учителя продолжаю слышать, когда нажимаю клавиши ноутбука, когда на мониторе возникают слова... А карандаш учителя все постукивает, отбивая такт детской песенки.
