Монолог луговода профессора Евгении Руденко, записанный журналистом
Время — это всегда стиль. На смену традиционным газетным жанрам приходят новые формы. То, что было модным вчера, сегодня — скучно. Будущее всему готовит свою порцию нафталина... Это — неизменная диалектика жизни. Но она учит и беспристрастному, внимательному взгляду в прошлое. Предлагаем это сделать глазами известного и, прямо скажем, очень традиционного журналиста Леонида Екеля.
Сегодня — очередная публикация его авторской рубрики.
Когда–то в детстве у меня была мечта: чисто вымыть в доме пол, расстелить на нем старенькое ватное одеяло и, зашторив окна, читать, читать... И чтобы была абсолютная тишина. Мечта оказалась несбыточной. Мама по болезни работать не могла, но почему–то всем она была необходима. Не проходило и часа, чтобы кто–то из соседок или знакомых не переступал порог нашего дома. И в комнате за тонкой перегородкой долго не смолкали голоса. Какая уж тут тишина... А шли к маме по разным причинам. Одни — чтобы получить совет. Другие — излить душу. А третьим надо было просто поговорить. Вроде бы разговор обо всем и ни о чем конкретном, а уходила соседка уже в другом настроении. Какой–то притягательной духовной силой обладала моя мама. Многого лишенная сама, она не лишала людей своего сострадания. Поэтому и шли к ней, как идут на огонек холодной зимней ночью...
Теперь у меня вдоволь и тишины, и возможности читать–перечитывать любимые книги. И думать, размышлять... Часто возвращаюсь к мысли, высказанной писателем Василием Беловым. Он утверждает, что человеческая жизнь находится между двумя великими тайнами: тайной появления на свет человека и тайной его исчезновения. А земная жизнь дается как бы в награду. Как дополнение к чему–то главному. Но это главное заслоняется от нас двумя великими тайнами. Жизнь как награда... Но если это так, то награду надо оправдать. Сумела ли я это сделать? Словно кадры нескончаемой кинохроники, бегут и бегут перед внутренними глазами воспоминания...
Мою биологическую маму я называла Манькой. Мамой стала для меня Юлия Александровна Соборнова. Хозяйка небольшого деревянного дома на окраине Ставрополя. Сюда в поисках работы забрела однажды молодая женщина с хутора Грушевского. Здесь ей дали приют. А потом на свет появилась я. Нежеланная и совершенно ненужная той, которая меня родила. Когда я ночью захлебывалась от плача, вставали Юлия Александровна или ее муж Владимир Николаевич. Подогревали коровье молоко и кормили меня из бутылочки. А Манька спала. Работа санитарки в психбольнице ей опостылела, и она завербовалась во Владивосток. «Хотите — забирайте Женю. Нет — сдам в детдом», — заявила она хозяевам дома, приютившим ее. Мои родители решили оформить удочерение. Было мне тогда 5 лет, но помню я все: и как одета мама, и что говорила в ЗАГСе сердитая тетя. «С кем ты хочешь остаться, девочка? С мамой, или...» «Вот моя мама!» — бросилась я к Юлии Александровне и прижалась к ней так, что и силой не оторвать. «А может, ты и расписаться умеешь?» — «Умею». Печатными буквами я вывела: «НЕНЯ» («Ж» я тогда не выговаривала). Перед самой войной Манька навестила нас. Хорошо одетая. Видно, довольная и собой, и жизнью. Привезла подарки. Но ничто не дрогнуло в моем сердце. «Зачем она приехала? Что ей здесь надо?» — думала я с досадой. А перед глазами — побледневшее лицо моей мамы. «Ты все знаешь. Решай сама», — скажет она. Я чувствовала, как напряглась она внутри. Как ей тревожно, как страшно остаться одной. Мне захотелось уткнуться в мамино плечо. Сказать какие–то очень нужные слова, а может, просто расплакаться. Но... росла я девочкой замкнутой. И проявлять ласку, нежность было не в моем характере. А Манька терзала мне душу одним и тем же вопросом: «Почему ты, Женя, не называешь меня мамой? Ведь я тебя родила...» И услышала от меня в ответ: «У нас нет с тобой прошлого». Я часто спрашивала потом себя: откуда пришли ко мне, девчушке, эти взрослые слова? Ведь они прозвучали как приговор. Больше всего на свете я боялась обидеть мою маму. Я понимала так: проявить симпатии к человеку, который меня бросил, — значит предать маму...
Когда отца посадили и все наше имущество конфисковали (мои игрушки и детские книжки в том числе), мы жили на те копейки, которые получали от продажи молока и кое–чего с огорода. Кормить корову Лану, таскать ей воду издалека, а главное, заготовить корм на зиму — была моя обязанность. Купить сено мы не могли. Каждый день я набивала два больших чувала (мешка) травой, которую выискивала где только могла: в лесу, в огородах, под заборами. А осенью собирала листья ясеня (они не такие горькие) и сушила.
С мамой случилась беда: крупозное воспаление легких. Какой уж день в беспамятстве... Надену мамину кофту, иду доить корову (в другой одежде она к себе не подпускала). Струйки молока бьют в ведро, а по щекам текут слезы. Лана как будто все понимает: слизывает их с лица, жалеет меня. А я реву еще сильнее. Хоть совсем не плаксивая. Стану на колени в углу своей комнаты: «Господи! Если ты есть, сделай так, чтобы жила моя мама!» И в церковь ходила. Мама выжила.
Соседи не раз советовали маме отдать меня в ремесленное училище. Там государственное обеспечение. Жить будет легче. «Как можно, — отвечала мама. — Женька — круглая отличница. Она в университет поступит». В 1946 году я окончила школу с золотой медалью и поступила в Ленинградский университет на химический факультет. Но проучилась там всего семестр. Да и тот неполный. Пришла телеграмма: «Выезжай немедленно. Мама при смерти». Оформила академический отпуск — и на вокзал. До Москвы доехать было несложно. А дальше — сплошная мука. 10 суток добиралась я до Ставрополя. Ни копейки денег. Булка черного хлеба, разделенная на 10 кусков, давно съедена. И неотступная, мучительная мысль не покидает ни на секунду: только бы успеть! Слава Богу! Мой приезд придал маме сил. И самое страшное осталось позади. Но надо было как–то жить. И что–то делать. Прежде всего — получить хлебную карточку. Решила поступать в Ставропольский сельскохозяйственный институт. Декан агрофака выслушал мое невеселое повествование, посмотрел аттестат и говорит: «Карточку получишь. Зачислим тебя уборщицей. Дальше сама решай свою судьбу. Сдашь сессию — будешь учиться». А до сдачи сессии — всего три недели. Самым трудным было отработать ботанику. Долго–долго потом рябило в глазах от клеток, которые я изучала под микроскопом. С остальными же предметами справилась без особых усилий. Успешно сдав сессию, стала студенткой сельхозинститута. И уже на первом курсе благодаря Василию Васильевичу Скрипчинскому «зацепилась» за науку. Скрипчинский — ученый и человек с большой буквы. Я часто думаю, что вот такие выдающиеся личности не просто влияли на мою судьбу, они в определенной мере ваяли ее. И как благотворная сила вели меня по жизни. Мне всегда везло на учителей и добрых людей.
Институт я окончила в 1950 году. Затем — аспирантура, защита диссертации. Некоторое время работала на кафедре растениеводства. Преподавала. Но без практического опыта, основательной научной базы такое преподавание мне казалось ущербным. К тому же оно здорово мешало заниматься наукой. А тяга к ней была ощутимой. «Страна у нас великая. НИИ земледелия немало. Значит, должна быть и потребность в кадрах», — рассуждала я. И стала рассылать письма. Ответ из Белоруссии, после того как я прошла по конкурсу, был самым обнадеживающим. И должность старшего научного сотрудника, и квартира через полтора года... И вот уже минуло полвека с того апрельского дня, когда я вышла в Минске на вокзале и с чемоданом в руках прямиком по проспекту направилась в Академию наук. Там располагался Белорусский научно–исследовательский институт земледелия. Мое первое ощущение — я у себя дома. Внимание, забота, участие сопровождали меня на каждом шагу. Я с головой окунулась в работу в отделе луговодства, где все начинала с нуля. И когда однажды руководитель БелНИИ земледелия академик В.Шемпель при всех произнес, что наше самое ценное приобретение — ставропольская казачка Евгения Руденко, я была на седьмом небе от счастья. Здесь я проработала 5 лет. А потом нашу лабораторию перевели в БелНИИ мелиорации и водного хозяйства (ныне мелиорации и луговодства).
Работа на опытных станциях («Липово» Калинковичского района, экспериментальная база «Устье» Оршанского района, базовое хозяйство совхоз «Новоселки» Петриковского района) поглощала меня целиком. Здесь все имело первостепенное значение. Ничего нельзя было пропустить, тем более — упустить. Неустроенность, бытовые неурядицы — все это мелочи по сравнению с тем, что решалось на опытных участках. Наука, которой я занималась, была востребована жизнью, а применение ее на практике давало конкретные результаты. Причем не в обозримом будущем, а в этом же сезоне. Беларусь — страна луговая. И я горжусь, что моя профессия — луговод. Что я — первая в нашем государстве защитила по луговодству докторскую диссертацию. Подготовила десять кандидатов сельскохозяйственных наук и стала профессором. Удостоилась звания «Заслуженный работник сельского хозяйства БССР». Эта награда мне очень дорога. Мои книги по культурным пастбищам, кормопроизводству в зоне животноводческих комплексов, как говорится, имеют хождение и сегодня. Это не рекомендации, а выверенные многолетним опытом результаты. Луговодство — наука, связанная с практикой одной корневой системой. Вся моя жизнь пронизана запахом свежескошенной травы, слегка подвяленной под солнцем. Он лучше и прекраснее самых знаменитых в мире духов. Это — запах счастья...
Корневая система не позволяет и человеку стать перекати–полем. Она помогает нам остаться людьми, когда сделать это подчас бывает очень трудно. Судьба никогда не баловала меня. И одно испытание следовало за другим. Замуж я вышла, когда мне было за тридцать. А через 14 лет Анатолия Феофановича, замечательного человека, доброго и нежного друга не стало. Умер от рака. Я не подозревала, что могу быть пробивной, отчаянной, мужественной. Эти качества проявились, когда мужу надо было добыть лекарства, организовать лечение. Но ничего не помогло...
Были 10 лет одиночества. А потом меня разыскал Сергей Сергеевич. Сколько помню себя, помню и его. Наши дома в Ставрополе через улицу смотрели друг на друга. Личная жизнь у него не сложилась. Мы стали мужем и женой и прожили вместе 24 года. Умер Сергей Сергеевич от второго инсульта уже здесь, в интернате ветеранов. Я не плакала. Все внутри окаменело...
Чтобы после таких испытаний жить, сердцу необходим свой маленький Гольфстрим. Оно должно постоянно омываться теплым течением радости. Иначе не выдержит. А радость там, где останавливается наш взгляд. В каждом цветке, в каждом листочке, в каждой малой травинке. Они не менее живые, чем мы с вами. Растения чувствуют. Они кричат и плачут от боли. И все запоминают. Только кто расскажет об этих невидимых миру слезах? Мы только начинаем постигать язык природы. Ее душу и разум.
...Смотрите на зеленую траву. И не бойтесь, что когда–нибудь станете ею. Зеленая трава — это жизнь. Бояться надо травы забвения.
Фото Леонида Екеля.
