Владимир СТЕПАН.
Из книги «ТЕНИ АНГЕЛОВ»
Эдик Мельник... Достаточно произнести или услышать от кого–нибудь из знакомых эти имя и фамилию, как сразу вспоминается нервный, не очень высокий мужчина, резкий в движениях, с темным, обожженным солнцем лицом и светлыми, как серебряные монеты, глазами.
Нет! Нет и еще раз нет! Эдик не безумец и не идиот, у которого «снесло крышу». И никто из жителей Гэ Пэ не убедит меня в том, что Мельник больной на голову.
Трагедии не произошло. Он не кинулся под поезд или с крыши головой на асфальт, не отравился, не застрелился и не повесился в туалете на ржавой трубе...
Вечер. Холодный ветер. Снег, дождь. Вот такое начало апреля. Эдик пришел в «Ветерок». А куда, собственно, еще податься в такую погоду? Зашел, огляделся, снял шапку, оттряхнул с нее снег и воду, а потом поздоровался. Понятно, что и его все знали, и он всех знал. Нашел свободное место, положил на стул шапку и пошел к прилавку за пивом.
Пиво, водка, табачный дым, гомон... Мужиков тем вечером набилось в стеклянный павильон «под завязку». Кому пришла в голову мысль пошутить — не знаю. Одно точно, что потом все отказывались и перекладывали вину друг на друга. Но это будет потом...
А тогда Эдикову шапку, которая берегла место для хозяина, — спрятали. Витька Курмаз, который сидел на шапке, лицо сделал соответствующее: не знаю, не видел, ты чего ко мне цепляться начал, я тут сижу, пиво пью, а до твоей ушанки замызганной нет мне никакого дела...
Эдик поставил тяжелые бокалы на мокрый стол, помрачнел, побелел, глаза кровью налились, пальцы в кулаки сжались... И не успел Курмаз оправдаться, прощения попросить, как полетел вместе со стулом на пол, под соседний стол. Два удара — сломанная челюсть, перебитый нос. Не до шуток стало. Эдика чуть уняли, если бы не скрутили, мог бы до смерти Витьку забить...
А за что? За какую–то поношенную шапку–ушанку... Будто в ней сто долларов лежало... Тогда ярость и злость Эдика не поняли, но им есть оправдание.
Это он — Эдик Мельник — году в восемьдесят пятом рассказал мне об афганском мальчишке и орле. Мы сидели на самодельной скамейке под чахлой акацией. Эдиков Букет — боксер золотистого цвета — лежал на земле и, измученный жарой, тяжело дышал. Жара держалась невероятная — за тридцать. Асфальт мягко прогибался, и на нем оставались глубокие следы. Пахло смолой и дымом с торфяников, которые горели вторую неделю. Может, жара, а может, горький дым нагнали на Эдика грусть и сделали разговорчивым.
До того дня я ни разу не слышал, чтобы Мельник вспоминал армию и войну в Афганистане. Хотя, казалось бы, а о чем еще говорить, что вспоминать, когда рюмку–другую опрокинешь.
Он сидел босой и смотрел в багряную кирпичную стену. И тихо, словно себе самому, лепил слово к слову, предложение к предложению, без остановки, даже сигарету не зажигал, только в пальцах крутил.
— Из нашего бэтээра погибли все... Спасся только я. Как–то выполз, выкарабкался, даже не обгорел... А как так получилось — не знаю, не помню. Голова трещит, вот–вот расколется, а из ушей кровь ручейками бежит... И лейтенант «гикнулся», и сержант, и радист... Это все на второй, а может, на третий день было после того, как...
Эдик назвал место, но на восточные названия, тем более малоизвестные, память не отреагировала, а выдумывать не хочу.
— Остановились. Стоим. Пыль опадает. Жара дикая. До железа не дотронуться, пальцы обожжешь. Вонючую воду пьем, ждем приказа двигаться дальше. Долго, больше часа ждем... Подходит мальчик: худой, черный, грязный, лет десять–одиннадцать ему. Тряпье на нем такое драное, у нас пол лучшим моют. Нас рассматривает и с лейтенантом пробует говорить. На автомат косится, пострелять просит. Мы усмехаемся... А он — афганчик, показывает пальцем в небо. Головы задрали, глаза от солнца прикрываем... А там — высоко–высоко орел летает... Крылья раскинул, лежит на воздухе, круги над колонной нарезает... Радист и уговорил лейтенанта, чтобы тот дал малому пострелять. Лейтенант загнал патрон в патронник, отщелкнул рожок и дал малому автомат. Афганчик осмотрел новый автомат, языком цокнул... А потом привычно к плечу прижал, поднял в небо. Выстрелил. Орел упал шагов за десять от нашего танка. Огромный — метра два с половиной... Крыльями еще хлопал, голову поднять пробовал... Мы только языками поцокали, а лейтенант матюгнулся, когда автомат забирал...
Мне тогда что–то так плохо стало, ну совсем — край. Хоть схвати тот автомат и застрелись... А почему? Ничего же такого не случилось...
Эдик плюнул на горячий асфальт, погладил собаку, тронул ласково за ошейник и предложил мне выпить.
Они шли неспешно — человек и собака. По пыльной горячей улице, и не до кого им не было дела, впрочем, как и другим — до них.
Человек и собака... Два создания, две души...
...Пили парни–мужики пиво на автобусной станции. На водку не хватало — вот и поправляли головы янтарным напитком. На автобусной остановке, кроме своих, всегда толкутся нездешние.
Подошел к парням дядька в серой кепке и коротком пальто с кучерявым воротником. В руках корзинка, из лозы плетенная, одеялом прикрытая, а на небритом лице испуг–растерянность. Помялся малость, осмелел и просит парней, чтобы его, бедолагу, пивом угостили: уж очень, терпеть нет сил, голова болит. Парни смеются, пиво потягивают, дядьку незнакомого обсуждают... Дядька необидчивый и потому не уходит. У Эдика были деньги на еще один бокал для себя. Но пожалел бедолагу с перекошенным лицом. Когда Эдиков отец умер, малому Мельнику и четырех не было, отца он не помнил. Парни с Эдиковой щедрости смеяться стали, но он цыкнул–рыкнул на них, и притихли умники.
Дядька тот пива выпил, рот рукавом вытер и к Эдику. Отвел за бочку, в рыжий цвет выкрашенную, одеяло над корзинкой приподнял, а там — пять щенят копошатся. Маленькие, бесхвостые и неслепые. Возятся, толкаются, друг на друга лезут, повизгивают.
Вот так — всего за бокал пива — получил Эдик Мельник друга — верного, надежного, молчаливого. Пожелай лучшего — не найдешь.
Из кривоногого, неуклюжего и одновременно проворного щенка, с которым Эдик ел чуть не с одной тарелки и который спал на Эдиковой подушке, — через год вырос красивый и сильный пес, цвета золотого, ну точно пиво. Хозяин думал недолго и еще в первый день назвал щенка Букетом.
По Гэ Пэ они всегда ходили парой. Их так и звали — Эдик с Букетом, или наоборот.
Почти десять лет они были частью гэпэшного пейзажа. Даже когда хозяин был в сильном подпитии, его никто не трогал, потому что рядом всегда находился Букет с маленькими, налитыми кровью глазами.
Однажды, 23 февраля, Эдик с Букетом удивили Гэ Пэ. На крепком ошейнике Букета зазвенели медали. Начали приглядываться, интересоваться, что это там позванивает–поблескивает? Одна медаль была «За отвагу», а другая «За боевые заслуги». Медали, понятно, настоящие, но давно не чищенные и потому потемневшие, как раздавленные крышки–жестянки от пивных бутылок.
Эдик с Букетом выходили из «Ветерка». Хозяин пива выпил, а Букет две котлеты съел. Милиционеры, свои, из местных, остановили Эдика и давай «наезжать», чтобы снял боевые награды, человеческие, с собачьего ошейника. На что Эдик, обычно молчаливо–сдержанный, не удержался и кукиш показал, сначала сержанту, а потом и лейтенанту. Милиционеры, хотя и были своими, — обиделись. Сержант двинулся к Букету, а в руке резиновая палка. Словно не знал, что собака не человек, и на погоны, кокарды и кожаный ремень чихать хотел...
Эдик не успел сержантову руку перехватить... Букет отскочил на шаг, а потом кинулся на милиционера, сбил с ног и чуть горло не перегрыз. Эдик чуть оттянул...
— Не ты мне медали давал, не тебе забирать. Мои железки... Кому хочу, тому и даю! — сказал как отрезал Мельник.
Сержант тяжело дышал, вытир
ал с лица собачью слюну. Лейтенант молчал, как парализованный. А все, кто водку и пиво пил, выбежали из «Ветерка» и смеялись со стражей порядка.
— Все правильно! Одна «за отвагу», а другая «за боевые заслуги»! — выкрикивал Витька Курмаз — свидетель той трагикомической сцены.
Букет бежал рядом с хозяином и позванивал медалями. Лейтенант скрежетал зубами, а сержант кулак показывал. А на лице сержанта — беспомощность полная...
Поздним вечером, по темноте, Эдик пришел к Миколе Коршукову. Тот жил в своем доме, на другом конце Гэ Пэ — за шоссе. С каждым годом дом Коршукова, обнесенный высоким забором из толстых досок, достраивался и становился все больше и больше, разрастаясь, что вширь, что ввысь. Эдик долго стучал в калитку, пока хозяин переспрашивал со двора, кто пришел и что нужно... Коршукова в Гэ Пэ считали мужчиной самостоятельным, хотя и называли, понятно, за глаза, «куркулем недорезанным». Гость пришел не с пустыми руками, имел при себе две бутылки водки. Обычно Эдик «не крутил», а говорил сразу, что ему нужно и по какой нужде пришел. Но в тот вечер молчал, и пока первую не допили, Микола не мог понять, по какому такому делу пришел незваный гость. Друзьями мужчины никогда не были...
Когда пили вторую бутылку, только тогда и объяснились. Эдик смог сформулировать свою дивную просьбу. Он рассказал, что его Букет, которого Микола сто раз видел, заболел и скоро сдохнет... На загривке и под правой передней лапой растет лишай, с каждым днем увеличивается... Букет перестал есть и даже пить не хочет. Рассказал, что по каким только докторам–ветеринарам ни возил пса, какими лекарствами ни пробовал спасти — все напрасно... И потому он — Микола, должен Букета усыпить, шкуру снять, а потом пошить из нее для Эдика зимнюю шапку, которую тот будет носить.
Микола Коршуков на завод не ходил, как большинство жителей Гэ Пэ, а сдирал с животных шкуры и шил шапки. Шапки получались ладные, на них был спрос, даже из Гомеля приезжали... С этой нелегкой работы Коршуков жил, строился сам и детям еще помогал. Шить Микола мог с чего угодно, если закажут, — и с рыбы шкуру снимет, и шапку особую сошьет...
Следующим утром, серыми рассветными сумерками, через весь Гэ Пэ нес Эдик завернутого в старую болоньевую куртку смертельно больного Букета. Собака стоять на ногах уже не могла...
Эдик положил Букета на крыльцо, глянул и чуть не бегом кинулся со двора, огороженного высоким забором...
Неделю Эдик из квартиры не выходил — пил по–черному, как только сам не помер... А когда открыл двери, узнать его было тяжело. Темный, как земля, щеки ввалились, глаза на пол–лица — смотрят и не видят. Соседка чуть не упала на пороге, так перепугалась... Не человек стоял перед ней, а покойник с черным, ссохшимся ошейником в руках, а на ошейнике том побренькивали, трепетали две медали...
И в этом году, как и в прошлом, когда начнутся холода, наденет Эдик свою шапку и будет неспешно идти по Гэ Пэ. И обязательно кто–нибудь скажет вслед: «Вон Мельник с Букетом...»
Перевод с белорусского Елены МАРКОВИЧ.
