Где писателю работается лучше — в городе или деревне?

Начну с того, что у меня есть знакомый белорусский литератор, лет двадцать, а может, и больше, говоривший, что город не любит, что все ему давно надоело, в печенках сидит. При слове “город” он делал кислое, почти плаксивое лицо, щурил глаза, вздыхал и производил такое телодвижение, словно вступил во что-то липкое и дурно пахнущее.


Обычно эти разговоры происходили на людном центральном проспекте или рядом с ним. Мелькали автомобили, нарядные люди, звучали обрывки разговоров. Город торопился, бурлил, дрожал, словно боялся потерять даже несколько минут.

Выдержав небольшую паузу, мой приятель произносил следующую фразу о том, что дождаться не может, когда пересечет заветную возрастную черту, отделяющую прошлую жизнь от той новой и настоящей.

“Как только выйду на пенсию, так сразу и уеду жить в деревню... А жена пусть здесь остается, она не хочет. Но знаешь, может, еще и уговорю, надеюсь, что передумает. Что ей здесь делать? Я же хлопец деревенский, все умею делать”, — литератор притопывал, как стреноженный конь.

Я кивал, выказывая одобрение и полную поддержку.

“Здесь жарко, липко, а там — тепло. Здесь холодно, а там — прохладно. Здесь в магазин за яблоками надо идти, а там вышел в сад, оторвал с ветки то — самое лучшее, что на тебя глядит, и хрусти себе на здоровье...” — глаза белорусского литератора наполнялись туманом, грустью и восторгом.

У меня от его слов вязкая слюна заполняла рот и оставалось только судорожно сглотнуть да согласно кивнуть. Сразу вспомнились мокрые старые яблони, ветки, согнутые сочными плодами, трава с золотой россыпью крепкой антоновки. Терпкий, почти винный запах, забытая у крыльца или под деревом большая полная корзина.

А он продолжал, возбужденно и страстно, рисовать следующую, еще более увлекательную картину. “А что за воду мы здесь пьем? Сплошная химия! А там достанешь из колодца тяжеленное ведро, поставишь на скамейку, нагнешься, всунешь в него морду, как конь, и пьешь, остановиться не можешь... Потому что вкусно! Ты же понимаешь, там все натуральное, настоящее. Захотел огурец, сделал три шага, сорвал с грядки...” — сказав про огурец, писатель кашлянул.

Конечно, мне хотелось вставить и свое что-нибудь из заветного и сладкого, но я передумал, давая высказаться старшему собрату по вспахиванию литературной нивы.

“Знаешь, там даже небо не такое, облака там другие, плывут медленнее, красивее, там воздух чистый — стоишь на крыльце, видишь далеко, а здесь все жухлое, как пеплом посыпанное, даже на зубах песок хрустит... Да, вот еще что, там люди другие, всех знаешь. Идешь по улице, все с тобой здороваются, разговаривают, про погоду спрашивают, про то, что в мире творится, в столице. Там молоток или топор забудешь у забора, он и будет лежать, никто не возьмет. Неделю лежать будет, месяц. — Мой приятель помрачнел, потемнел лицом, кепку джинсовую поправил. — А тут все с ума давно сошли. В голове только одно: где заработать или украсть. Гнилые здесь люди. Упадешь на улице, так все мимо будут проходить, отворачиваться, как будто не человек живой, а бревно лежит!”

Дернуло же меня заметить, что и в деревне без этих самых денег жить не получится: что и за баллон с газом, и за дрова, и свет, и за доски с гвоздями платить придется. Что там надо работать с утра до вечера. Причем с раннего утра до темноты, а день в деревне длинный, хотя в нем те же 24 часа. Пенсии писательской может и не хватить.

Не стоило мне этого говорить. Литератор разозлился.

“Знаешь, как хорошо мне там, в тишине, пишется! Возьму с собой компьютер и буду писать, пересылать в город тексты. Там длинными осенними вечерами я напишу все, что не успел написать в городе. Книгу напишу большую, страниц на триста, а может, и больше. Здесь такую не напишешь. Здесь бежать надо в одну редакцию, в другую, на заседание, на презентацию, здесь телефон блямкает через каждые пять минут. В Минске крутиться приходится, а там можно сосредоточиться, подумать о вещах серьезных. Принес дров, затопил печку — и сиди, в огонь гляди. Жаль, что курить бросил, а то сидел бы у грубки, курил, думал, слушал, как дождь шуршит да ветер вздыхает. Опять же, если не пишется, в грибы сходить можно. А если заскучаю, то на остановку и в город. Два с половиной часа и в Минске!” — вздохнул приятель и глянул на часы.

Все эти его разговоры об искренней любви к деревне и презрительной нелюбви к городу я слушал много раз.

Уже лет восемь, как он вышел на пенсию, но продолжает ходить по редакциям, презентациям, книжным магазинам... В деревню он не уехал, родительский дом продал. О планах на будущее я с ним стараюсь не говорить, о его мечте не напоминаю. Зачем, он хороший, типично белорусский писатель. Ведь они все уже почти сто лет восхищаются деревней, где родились, природой, людьми, облаками-звездами, огурцами-яблоками...

Но живут почему-то в городе, который не любят.

Чем-то все это напоминает брак по расчету, где любят одну, но живут с другой. Между прочим, даже хоронят писателей не на милых сердцу погостах, рядом с родителями, дедами и односельчанами, а на городских кладбищах.

Из тех, кто взял и уехал жить в деревню, знаю трех литераторов. Трех из почти двух тысяч. А похоронить себя на малой родине попросили лишь Максим Танк да Рыгор Бородулин...