«Более высокое, чем справедливость, есть милосердие»

Иногда я думаю: да есть ли хоть кто–то из обладающих даром выказывать в словах дух своей эпохи, то есть ее сомнения, надежды и боль, кого не пинали бы в рамках этой эпохи, не раздражались и не пытались впоследствии благополучно забыть? Алесь Адамович как–то написал, видимо, с прикидками на себя: «Цепочка: родился, учился, награжден, награжден, награжден, похоронен с почестями — хотя и бывает и у хороших писателей, но обычно не у тех, чье имя становится «знаком».

После черточки между датами наступает время оценок. «Знак» твое имя или не «знак»... Сегодня, в эпоху всеобщей амнезии в области литературы и живым–то бывает тяжко услышать о себе хоть что–то — уже не важно, хвалебное ли... Время бурных споров физиков и лириков, традиционалистов и авангардистов исчезло вместе с мороженым по двадцать копеек и трепетом почти священного азарта при виде новой книги.

Алесь Адамович всегда умудрялся быть в центре дискуссии. Объектом споров, оппонентом, защитником... Он старался стать всегда по один бок баррикады — со стороны духовной свободы. Но и в то же время — находился как–то в центре, без узколобой упертости в некую идею... Недавно беседовала с одним украинским литератором о судьбе украинских диссидентов. В частности, о поэте, который прошел лагеря уже в 80–х и пользуется огромным авторитетом... Но в период нынешней дележки власти остался «не у дел», хотя были попытки сделать его «знаменем» неких партий. Но, как сказал мой собеседник, как можно сделать «знамя» из человека, который читал Хайдеггера и Борхеса? У него же совсем другие проблемы, он же с другой — более высокой — точки всю эту возню видит.

«Точка» Алеся Адамовича тоже была более высокой, чем у многих наших пишущих и провозглашающих современников. Он общечеловечен. Конечно, идеализировать не надо никого. Так же, как производить в мученики. Об этом писал сам Алесь Адамович. По любым меркам был он достаточно успешен. Выходили книги и собрания сочинений, снимались фильмы, ставились спектакли. В составе делегации БССР писатель участвовал в работе сессии ООН, а туда случайных людей не посылали. Был народным депутатом СССР, академиком, профессором, директором научно–исследовательского института киноискусства в Москве... Пережитые преследования, публичные нападки только добавляли авторитета. Он отказался подписывать письмо, осуждавшее известных диссидентов Даниэля и Синявского, ненавидел сталинизм, но, как и большинство шестидесятников, к которым гордо причислял себя, верил в коммунистические идеалы. И не знаю, можно ли назвать его воцерковленным, верующим человеком... Хотя есть у него удивительная запись: когда ему, желая польстить, рассказали, что умирающий парень попросил перед самой смертью почитать его, Адамовича, книгу, — с ней в руках и умер, — писатель был потрясен совсем в другом смысле. «Представляете, какой ничтожной, недостойной такой минуты в жизни человеческой представилась мне эта несчастная моя книга, роман. Я, когда остался один, схватил ее, как преступника, самозванца: и ты посмел пойти к умирающему с этим словом, лезть к нему в руки. Точно я сам действительно вложил в руки умирающего свои жалкие слова вместо Вечной Книги. Которая должна была бы быть в его руках, но не была».

Адамович написал бескомпромиссную книгу «Каратели». Но знал, что есть нечто более высокое, чем справедливость, — милосердие. Это до сих пор большинству непонятно. В первом посмертном сборнике Алеся Адамовича «Прожито» есть потрясающее место. Война окончилась, он, юный партизан, возвращается домой, в деревню Глуша. И узнает, что мать недавно отказалась подтвердить сведения, что полицаи Погоцкие доносили на их семью немцам, хотя все знали, что это было так. На изумление сына объяснила: «Мне Бог все вернул, а я буду... Пусть Он их судит, Его воля. Я поклялась, когда вас нашла, всем все прощать!»

Алесь Адамович пишет: «Тогда я маму не очень понимал, зато понял позже. Да, именно после такой войны, такого всплеска ненависти, лютости надо было начинать прерывать цепь, хотя бы на своем уровне, участочке».

Но «прерывать цепь ненависти» получалось только в одностороннем порядке. Что можно объяснить о милосердии тем, кто несколько лет назад осквернил дом Алеся Адамовича в Глуше? Самое страшное, что на полу и стенах были нарисованы свастики, снимок 37–й партизанской бригады оказался проколот ножом и среди прочего мерзавцы украли старинный баян, уцелевший даже во время войны. Воров нашли. Юные негодяи уверяли, что не знали, в чей дом залезли и ничего такого фашистского не мыслили... Верится с трудом.

Алесю Адамовичу вообще не прощали многого.

Не прощали, что уехал в Москву («Мы–то не едем, тут мучаемся»). Что пишет на двух языках («Разве это белорусский писатель?»). Что ездит по всяким Япониям и Америкам с «чернобыльским вопросом», «узурпировав» проблему (а что ж вы–то первыми не сказали о трагедии своего народа на весь мир, когда за это вовсе не Япония «светила»?). Упрекали в конъюнктуре («Журналистика, а не проза! Пиарится вовсю, вот и известен»). Не прощали и его успешности (и депутат, и директор, и академик. И при этом умудряется сохранять диссидентский имидж).

Вообще, трудно простить человека, который талантлив и смел.

Не хотят прощать его и сегодня, поскольку Алесь Адамович необыкновенно актуален. Если почитать то, что он писал в конце 80 — начале 90–х годов прошлого века о белорусской литературе, понимаешь: прозвучи это сегодня, поднялся бы дискуссионный шквал, на автора нападали бы и справа, и слева, обвиняя во всех смертных грехах. Слишком много правды о людях, сегодня претендующих на праведность и звание «отцов нации», а когда–то отравлявших жизнь «осквернителям социалистических святынь». Слишком грустные догадки о будущем... А утверждения, что литература, не поднимающая главных, насущных, социальных проблем, мертва? Да продвинутая молодежь, играющая в слова и смыслы, засмеяла бы: консерватор, объелись уже пафосом...

Был ли он прав во всем? Иной вопрос. Не дело критика, писателя изрекать непреложные истины и давать «установку на жизнь»: он не пророк, не святой. Его дело — называть проблему. Честно высказывать свое мнение. И делать это первым, не ожидая, пока можно будет «сориентироваться» на общественную мысль, то есть как выгоднее.

Но смерть, к сожалению, имеет свойство некоей «зоны тумана», приглушающей звук и поглощающей эхо. Внимание оттягивает на себя «крик в прямом эфире». А тут — человек, который даже после смерти, в отличие от иных, не дается к использованию в качестве знамени... Хотя попытки были. Вот «подстричь» бы тексты, подкорректировать — невозможно. Неудобен. Не вписывается.

Он мог бы жить и сегодня. Не знаю, каков был бы в таком случае расклад на «белорусском Парнасе». Но знаю, что был бы он иным. И еще знаю, что мы с вами потеряли много.

Мнения

Татьяна Шамякина, доктор филологических наук, профессор, зав. кафедрой белорусской литературы и культуры БГУ:

— Александра Михайловича Адамовича считаю своим наставником. Мне посчастливилось слушать его лекции. Именно на нашем, и только на нашем потоке он читал курс русской классической литературы. Помню, на экзамене я отвечала ему по творчеству Льва Толстого и понравилась тем, что прочла толстенную книгу Виктора Шкловского о Толстом в серии ЖЗЛ. Кроме того, я записалась к Адамовичу на спецкурс — тоже по классике, русской и белорусской. Читал он иначе, чем другие преподаватели, — именно как ученый, как писатель, очень субъективно. Но потому, наверное, так хорошо и запомнился. Глядя с высоты времени, я вижу, что его влияние на нас было не просто значительно — мощно: недаром с нашего курса вышли такие в дальнейшем известные творцы, как Женя Янищиц, Алесь Рязанов, Анатолий Бутевич, Елена Руцкая, Виктор Ярец. Кроме того, Адамович был первым оппонентом по моей кандидатской диссертации в 1975 году. Его отзыв — тоже для меня учеба и как бы программа на будущее. Сколько времени прошло, а я до сих пор не могу смириться с его уходом, очень часто вспоминаю в студенческой аудитории, на заседаниях кафедры. О художественном творчестве Адамовича я говорить воздержусь, так как давно его произведения не перечитывала и, возможно, сейчас бы воспринимала их иначе, чем в молодости. Однако как литературовед, критик Адамович — фигура очень значительная, буквально знаковая. Он умел открывать таланты, создавать репутации современных ему авторов, но и классиков трактовал по–новому. Это настоящий ученый, тонкий критик, пламенный публицист. А в жизни — так, во всяком случае, мне запомнился — человек очень скромный, даже застенчивый.

Раиса Боровикова, поэтесса, главный редактор журнала «Маладосць»:

— Не толькi пра Алеся Адамовiча, але i пра iншых нашых класiкаў маглi б згадваць сёння сучаснiкi i больш. Адамовiч заслугоўвае ўвагi. Тое, што ён распачынаў яшчэ ў 70–я гады, спраўджваецца цяпер. Кнiгай «Я з вогненнай вёскi», напiсанай сумесна з Янкам Брылём i Уладзiмiрам Калеснiкам, ён распачаў новы жанр у беларускай лiтаратуры — жанр дакументальнай прозы. На той час многiмi гэта ўспрымалася як журналiстыка. Прайшло трыццаць гадоў, i мы бачым, што сучасны чытач расшуквае i дае веры менавiта такой лiтаратуры i яна стала, магчыма, больш папулярнай, чым мастацкая проза. I гэтая цiкавасць да яе будзе ўзмацняцца. Сёння забываюцца, што Адамовiч гэта прадказваў i ў гэтым жанры быў першым. Працуючы ў Iнстытуце лiтаратуры Акадэмii навук Беларусi як даследчык, ён шмат зрабiў для нас. Кожная нацыянальная лiтаратура рызыкуе застацца нераскрытай, запатрабаванай у пэўным асяродку. Ёй вельмi цяжка выйсцi за межы, таму што iснуе праблема перакладу на iншыя мовы. А наша мова не настолькi вядомая ў свеце, каб мы маглi разлiчваць на яе папулярнасць. Адамовiч быў пiсьменнiкам, якi разрываў гэтыя межы, iмкнуўся адкрыць творчасць нашых пiсьменнiкаў для ўсяго свету. Акрамя таго, нельга забываць, як шмат ён зрабiў для кiнематографа. Гэта не проста пiсьменнiк — гэта постаць у лiтаратуры, якая застанецца назаўсёды. Думаю, тое, што ён у самы няпросты для нашай краiны час паехаў у Маскву, было абумоўлена менавiта маштабнасцю яго асобы. Напэўна, яму была цеснай абмежаванасць толькi Беларуссю. Хацелася большай бурлiвасцi, жыццёвай прасторы, большых магчымасцяў, каб нешта зрабiць, у тым лiку i ў сувязi з чарнобыльскай трагедыяй. I я не бачу прычын яго за гэта асуджаць.

Андрей Нуйкин, российский писатель, критик, публицист:

— Конец средневековья в Европе ознаменовался выходом на арену особых, всесторонне развитых, многогранно одаренных, незашоренных людей. Таким предстает перед нами и Адамович. Он... Простите, но кто все–таки он по роду своей основной деятельности? Прозаик? Ученый? Критик? Кинодраматург? Публицист? Государственный деятель и политик? Дипломат? Воин?.. Вот именно! Он человек, объединивший все эти виды деятельности и качества сразу в одной творческой личности, в одной яркой судьбе. Именно так, как это было характерно для титанов эпохи Возрождения. И широта взглядов Адамовича, их раскрепощенность от догматизма, сектантства, фанатизма (в том числе и новомодного — демократического), страстность в отстаивании гуманистических идей, непримиримость к косности, глупости, жадности — тоже прямо перекликаются с чертами, которые поражали историков у «людей Возрождения».

Петро Васюченка, писатель, литературовед:

— Я меў гонар працаваць з Алесем Адамовiчам у адной навуковай установе, якая называецца Iнстытут лiтаратуры iмя Янкi Купалы. I памятаю, як ён уражваў мяне сваёй энергетыкай, творчай актыўнасцю, уменнем ствараць вакол сябе iмiдж папулярнасцi — тое, чаго не хапае многiм сучасным лiтаратарам. Ён iмкнуўся быць лiдэрам i ў лiтаратурнай крытыцы, i ў ваеннай прозе. I можа быць, прычынаю таго, што iмя Алеся Адамовiча радзей згадваецца ў лiтаратуразнаўстве i ў прэсе, з’яўляецца тое, што пасля ягонай смерцi не стала каму з той жа энергiяй, здольнасцю да раскруткi падтрымлiваць сёння iмiдж гэтага безумоўна значнага пiсьменнiка. А ён зрабiў сапраўдныя творчыя адкрыццi, актуальныя i сёння. I ў лiтаратурнай крытыцы, ды i ў публiцыстыцы, дзе выступаў нястомным палемiстам. Варта вучыцца ў яго ўменню наступальнасцi. У мастацкай лiтаратуры Алесь Адамовiч з’явiўся прыхiльнiкам iнтэлектуальнай прозы, прадаўжальнiкам традыцыi Максiма Гарэцкага. Якога, дарэчы, i адкрыў беларускаму чытачу, вярнуў з нетраў забыцця. Варты ўвагi яго творы–антыўтопii, у прыватнасцi аповесць «Карнiкi», «Хатынская аповесць» i «Апошняя пастараль». Хацелася б сказаць i пра тое, што Алесь Адамовiч — адзiн з рэдкiх пiсьменнiкаў, якi сцвердзiўся ў розных вiдах мастацтва: у лiтаратуры i ў кiнематографе, стварыўшы шэраг яркiх сцэнарыяў. Бiлiнгвiзм Адамовiча не зрабiў яго рускiм пiсьменнiкам. Прыязджаючы на Беларусь, ён нязменна размаўляў па–беларуску i свае лепшыя творы таксама напiсаў на беларускай мове, а тады пераклаў на рускую. Яго радзiма, безумоўна, — Беларусь.

Виктор Конецкий, российский писатель (запись, сделанная на обороте письма Алеся Адамовича после его смерти):

— Когда–то в Баренцевом море на подходах к Новой Земле мы встретили теплоход, на верхней палубе которого стояли клетки с верблюдами, свиньями, обезьянами и другой живностью. Их везли на полигон в гости к академику Сахарову. Зверей располагали на разном расстоянии от эпицентра взрыва на суше и на расположенных в морской акватории списанных боевых кораблях. Свиней, например, запихивали в орудийные башни, верблюдов поднимали талями на разную высоту над палубой... Все это делалось для выяснения действия светового поражения от взрыва атомной или водородной бомбы. Корабли нашего дивизиона несли охрану этого водного района, чтобы туда ненароком не забрел какой–нибудь пароходик. Я рассказал Алесю о том, что после взрыва на некоторых зажарившихся заживо животных остались полосы несгоревшей кожи — тень от прутьев клеток. Все это вызвало у Адамовича сильное эмоциональное потрясение. Я это к тому, что этот партизан был необыкновенной эмоциональной тонкости человек. Вот он и требовал, совершенно сбрасывая со счетов военную цензуру, чтобы я все это описал, и переубедить его было невозможно.

Анна Кислицына, критик:

— Гаворачы пра пiсьменнiка i асобу такога маштабу, як Алесь Адамовiч, цяжка не збiцца на пафас. Таму працытую яго ўласныя словы, узятыя з яго асабiстага нататнiка за 1990 год: «Метадам «да ўпору» у мяне атрымалася ў жыццi вось што: 1) Спрыяць нараджэнню жанра такiх кнiг, як «Блакадная» i «Вогненная»; 2) Садзейнiчаць дыскрэдытацыi «сваёй» ядзернай зброi; 3) Блакаваць ядзерную энергетыку i вывесцi з зоны сакрэтнасцi чарнобыльскае злачынства; 4) Дапамагчы генералiсiмусу пайсцi канчаткова; 5) Ну а цяпер вярнуць селянiну зямлю... Што наступнае мне жыццё накiне на шыю, як ласо?»

У гэтых словах — нiякаг
а перабольшвання. Дасцiпны, просты ў стасунках чалавек, без анiякiх праяў зорнасцi, ён не толькi думаў глабальна, ён яшчэ i дзейнiчаў глабальна. Ён не быў статычным апiсальнiкам падзей, ён заўсёды iмкнуўся быць iх стваральнiкам — i ў гэтым яго прынцыповая адметнасць. Не плесцiся ў хвасце, а дзейнiчаць на апярэджанне — стыль яго жыцця, стыль творчасцi, стыль, якi заўсёды актуальны!

Василь Быков, писатель:

— Да, задолго до того, как стать писателем и ученым–литературоведом, Алесь Адамович прошел жестокую школу войны, которая застала его зеленым подростком и, проведя через кровавое горнило борьбы, выпустила в мир обогащенным уникальным опытом партизана–антифашиста. Именно там, на войне, в лесах и болотах Бобруйщины, Адамович постиг непреходящую ценность таких человеческих качеств, как верность дружбе, товарищество, преданность и героизм, познал зловещие следствия подлости и измены — всего того, что в последующем ляжет в основу его блестящей военной прозы и в немалой степени определит его человеческое и художническое мировоззрение. Однако каким бы ярким и самодовлеющим ни был личный военный опыт автора «Хатынской повести», по прочтении ее становится ясно, что этот опыт, кроме того, счастливо оплодотворен недюжинным талантом художника и мыслителя, всегда остро и точно чувствующего время, живое биение человеческого сердца в нашем творческом мире.


Из записных книжек писателя

Не то ли самое и в нашей белорусской литературе сегодня? С одной стороны, серьезнейшие проблемы национальной культуры, языка, будущего одной из славянских ветвей мировой культуры.

А с другой — уход от главного, потому что национальная озабоченность без общегражданской чаще всего приводила и приводит в тупик. В том числе и творческий. Вот появляются одна за другой повести, рассказы (вроде «Х») — архаичность истолковывается как национальная традиция, где однотонно имитировано чувство вины перед родной деревней без всякой гражданской страсти ответов за разоренную и спившуюся деревню...

* * *

От Купалы, Чорного, Горецкого и др. как раз и требовали плохой и правильной литературы. Требовать плохой, лишь бы «белорусской», — то же самое. Обыкновенная демагогия литчиновника, готового потерять «должность», но в обмен на статус... нацлидера. Отчаянность чиновной души, уже не воображающей себя без «роли». Не портфель, так роль!

И все от комплекса поэтической недостаточности.

* * *

Стоит поговорить о новом, а может быть, и не очень новом явлении. Характерно оно для разных географических регионов: и для Москвы, и для Алма–Аты, и для Минска. Чиновник (или литчиновник), вполне вписывавшийся в нормы и нравы застойного времени, вдруг ощутил, что сегодня его положение под вопросом. А он уже (лит. чин) не воображает, как он может не быть Первым. И вот он хватается за национальную идею. Она должна удержать на плаву. И пошли спекуляции на действительных ошибках в национальной политике, пошел подыгрыш национальному самолюбию и игра на национальных чувствах: мол, хорош, если наш, всякий, нас не касаются всесоюзные критерии!

Шум, гам, имитация жертвенных жестов, а за этим всего–то — боязнь стать просто писателем. Ведь тут уж будет полный спрос — уже литературы, а не «секретарской литературы».

* * *

Как уцелеть судну? И на судне. Или этой литературе суждено быть поднятой на большее судно — русскую литературу, чтобы там продолжить путь? То есть на русском языке. Если будет потерян читатель на белорусском языке... Можно и так представить: пишут на белорусском, читает «элита» на родном, а затем — русское существование, то есть варианты русского, вторичного. Ясно, что это огромная потеря и для белорусской, все более богатой литературы, и для славянской литературы в целом, и для мировой литературы. Богатства славянского языка. Ощутили, когда записывали: «Я — из огненной деревни». Нужна деловая, спокойная работа по сохранению белорусского языка в обществе, в народе, в культуре. И соответственно, политика языковая. А что литература для этого может сделать? Какой ей быть, становиться, чтобы сохранить себя как самостоятельное судно?

Большой быть литературе. А еще лучше — великой. И по мысли, и по мастерству, и по соответствию судьбам народным и человечества.

* * *

Какое зло могут творить люди, которые поверили в исключительность свою, в то, что они лучше всех и более всех правы.

* * *

Все ценное принадлежит человечеству. И белорусский язык — тоже. Так как же можно отнимать у человечества Парфенон, Эрмитаж, Киото, белорусский или какой–то еще язык? Идея Ник. Ник. Рериха: сохранить памятники культуры всего человечества. Так ставить вопрос. Не у белорусов вы отнимете — у человечества.

* * *

Церковь ныне спасают недавешние атеисты, а демократию — недавние тоталитаристы. И понятно: те, на Западе, разучились ценить, что имеют. А мы — неофиты, энтузиасты капитализма, религий.

* * *

К вопросу о 20 млн. стукачей. Они и стране «перестроиться» не позволят (только КГБ), и нам срок послеегипетский в 40 лет нужен еще и для того, чтобы это поколение стукачей вымерло. Но тогда задача: не дать КГБ новых навербовать. А оно будет этим заниматься, пока существует в прежнем качестве.

* * *

Война отвратительна вся; некрасив человек, которого убивают. А не только убийца. Сколько бы ни лгало искусство, сколько бы тысячелетий не лгало. Всякий побывавший там знает: некрасив человек, которого убивают.