Война и мир забытого художника Федора Барановского

Снова и снова Федор Барановский писал один и тот же сюжет: молодой солдат, жадно пьющий из реки, и крепостная стена с обожженным красным флагом на заднем плане. Это было о нем, мальчишке, вырвавшемся из пламени, заглушившем даже шум дождя.

Ливень был, вспоминали очевидцы штурма Кенигсберга. Но вода испарялась в пожаре, охватившем город. Огонь достиг такой силы и бушевал так долго, что даже за городской чертой камни остывали еще несколько дней. Об этом рассказывали другие, сам Федор Барановский о своей войне молчал. Ни с друзьями, ни с домашними ни разу не заговорил о том, что пережил, о сражениях, в которых заработал медаль «За отвагу», одну из самых ценимых фронтовиками наград. Все было на его холстах: отчаяние и решимость, кровь и надежда, торжество победителей и жажда. Особенно жажда. Даже в его символическом образе солдата, вернувшегося домой (одна из самых известных картин Барановского, растиражированная в советские годы), проявилось то, что стало для художника первым знаком окончания войны. Чистое небо и ведро воды...

В военных учебниках штурм Кенигсберга назвали идеальным. Главная цитадель фашистов, которую Гитлер объявлял «абсолютно неприступным бастионом немецкого духа», пала за четыре дня. На захват города–крепости бросили участников Сталинградской битвы и зеленых мальчишек, попавших на фронт в самом конце боевых действий. Таких, как Федор Барановский. Юных и ожесточенных, которые к началу войны не вышли годами, чтобы сражаться с оружием в руках. Но их судьба оказалась не менее трагичной, чем у старших друзей и братьев. Годы спустя опубликовали статистику: 80 процентов мужчин, родившихся между 1923–м и 1924–м, не дожили до окончания Второй мировой. Федору Барановскому повезло — война лишила его слуха, но не жизни.

Пожалуй, именно это обстоятельство стало главной причиной, что он так и не открыл ни одной своей выставки. Не получил ни званий, ни профессиональных наград — неуютно чувствовал себя на публике, всю жизнь отгораживался от нее дверью своей мастерской. При этом работы Барановского были не просто хорошо известными, а знаменитыми, демонстрировались в музеях и больших выставочных залах, печатались в учебниках, на книжных и журнальных страницах, миллионными тиражами расходились на открытках и плакатах. И это он стал тем самым белорусским художником, чья картина первой участвовала в престижных торгах дома «Кристис», самого знаменитого аукциона в мире.

Сегодня имя Федора Барановского мало кто вспомнит. Как и его роскошная живопись, почти без остатка разошедшаяся по коллекционерам, — в непростые для всех 1990–е он, не торгуясь, за бесценок мог продать, а то и подарить свою работу любому, кто приходил в мастерскую. Коллекционеры увозили его картины в Россию, Италию, Америку — он ни за что не держался. Будто подводил черту под жизнью, которую не мог понять...

«Переболев» войной, Федор Барановский много лет писал солнце. «Он был из тех, кто умел писать солнце», — уточняет искусствовед Лариса Бортник. Она организовала его первую персональную выставку, уже мемориальную, презентуя в своей галерее «ЛаСандр–арт» работы первых выпускников художественного факультета нынешней Белгосакадемии искусств. С ними она была знакома с детства — ее отец Борис Непомнящий также поступил в театрально–художественный институт в 1953–м, в год, когда она родилась. Кроме сентиментальных воспоминаний, у Ларисы Бортник была еще одна причина вернуть из забвения полотна почти родных для нее художников — ее восхищение истинной реалистической школой живописи, соединившейся с драматичным жизненным опытом каждого из них. Через год еще одну выставку Федора Барановского устроила Оксана Аракчеева, дочь его близкого друга, художника Бориса Аракчеева, собрав работы, оставшиеся в Беларуси. Продолжить эту эстафету никто из коллекционеров пока не пожелал, очевидно, выжидают: цена на полотна Барановского устойчиво растет. Многие поторговались бы с семьей за картины, доставшиеся в наследство. Но у родных Федора Барановского почти ничего не осталось. Только несколько графических работ и еще одна, последняя, недописанная, которую художник посвятил трагедии на Немиге в мае 1999–го.

«Неман под Гродно». Конец 60-х

«Шел солдат, шел». 1969 г.

Сестра

Рассказывая об отце, Наталья Воскресенская сразу вспоминает его сестру, Нину Барановскую, — фактически это она помогла ему справиться с тяжелой контузией, когда буквально за руку отвела в вечернюю школу, а после в художественное училище:
— Сестра была искусствоведом, работала в художественном музее и первой увидела, где отец сможет проявить себя по–настоящему. Ни одной оценки выше тройки в его школьном аттестате не было, но в училище он поступил неожиданно легко, хотя до того не брал никаких уроков рисования. От искусства их семья была далека, мать работала в госпитале, отец — демобилизованный морской офицер, прошедший Цусиму и Порт–Артур. В 1941 году и возраст, и здоровье у него были уже не те, чтобы воевать. Семья осталась в оккупированном Минске. Но сразу после освобождения мой отец отправился в военкомат. А потом и на фронт, вслед за старшим братом Сергеем, о котором семья долго не получала никаких известий — брат тоже стал морским офицером, сражался с первых дней войны.

Убежище

— Когда однокурсник Борис Аракчеев называл его лидером, имел в виду только творчество, — продолжает Наталья Федоровна. — Еще курсовые работы отца выставляли на отдельных стендах. Фактически всю свою жизнь он провел в мастерской, в последние годы вообще ушел туда жить. Мама возила ему еду, сидела с ним, но выходить из мастерской он отказывался. «Никуда не пойду, мне хорошо здесь», — отвечал и на ее уговоры поехать к врачу.

1990–е были для него, возможно, даже драматичнее, чем военные годы. На фронте все понятно, а тут... Ну как можно примириться с тем, когда трое молодых здоровых амбалов избивают старого художника, чтобы забрать его пенсию? Отец долго переживал, что не смог дать им отпор. Собственно, после этого он и переселился в мастерскую — до конца жизни живопись оставалась для него важнее всего. Работал быстро и время от времени передавал нам деньги за картины, которые продавал прямо там. Закончив работу, тут же терял к ней интерес и расставался без сожалений. «Не думай об этом, уже все», — только и отвечал на наши слабые возражения на этот счет.

Одиночество

9 мая, за год до смерти, Федор Михайлович вышел из своего убежища, споткнулся и сломал руку. Наложили шину, которая его страшно раздражала, мешая работать. В запальчивости он срезал гипс, начались осложнения... Первая персональная выставка Федора Барановского открылась почти через 10 лет после смерти. Жизнеутверждающая и очень солнечная: еще к одному сюжету он возвращался многократно, снова и снова рисуя сцены освобождения Минска в день, совпавший с его днем рождения. Эти краски не тускнели.
— Это был очень скромный, интеллигентный и деликатный человек, — таким запомнила Лариса Бортник друга своего отца. — Очень жаль, что о нем так мало говорили даже в те годы, когда он был на виду.

— Барановский жил тихо и так же тихо ушел из жизни, — размышляет его коллега Леонид Щемелев. — Но в своих картинах он открыл самого себя. Драматична ли такая судьба? Не думаю. Люди, так искренне занимающиеся искусством, всегда одиноки. Но именно они остаются в истории.

cultura@sb.by