Бенде. Исполнитель и жертва

Пусть один из современников утверждал, что Лукаш Бенде "ня ведае беларускае мовы", это не помешало критику не только пережить сомневающегося в его лингвистических способностях литератора, но и написать не одну тысячу строк по-белорусски... против белорусской литературы. Сегодня мы намного более свободны, чем те, кто в свое время дискутировал с Бенде. Просто вспомним, как это было.

Первое. Поводом для пересудов было уже его происхождение. Даже легенда подобралась: мол, не случайно "bende" по-латышски палач! А родом "палач" из деревни Щекоцк, что ныне в Ивановском районе Брестской области. В 1933 году в анкете он запишется украинцем. Но сам Лука Афанасьевич не был до конца уверен в этом, в 1949 году замечая: "Фактически же отец и я, так же как и мать, - белорусы-полешуки". Далеко ходить, чтобы выяснить, откуда взялись на Полесье люди с "латышской" фамилией, не надо. В книге "Памяць" по Ивановскому району находим в деревне Дружиловичи двоих человек, называвшихся Бенда, а в Щекоцке - сразу шесть. Да и фамилии с подобным звучанием в наших краях не единичны: Кс„нда (из соседнего со Щекоцком Мотоля), Каренда, Бонда, Кенда, Скрунда и т.д.

Второе. На литературной тематике Бенде стал оттачивать перо с 1927 года. "Стройный, подтянутый, как и полагается военному, он достаточно регулярно ходил на разные писательские заседания и собрания, сначала молча, внимательно слушал, что говорили уже известные по своим произведениям авторы и совсем молодые начинающие, потом отчаянно и сам заговорил", - характеризует критика литературовед Борис Саченко. Звезда Бенде светила, понемногу угасая, вплоть до середины 30-х. Книги критики, составление хрестоматий по белорусской литературе (их штудировали 5 - 7-классники с 1930-го по 1936/37 учебный год), отзывы на животрепещущие темы писательской жизни и творчества - десятки названий, сотни тысяч строк, увы, лишь изредка блистающих оригинальностью... Его слова были насколько горячи (а как больно отзывались!), настолько, увы, пусты... Его примитивный слог сегодня способен лишь рассмешить нас, далеких от классовой борьбы того времени, когда побеждал не ум, а лозунг. Бенде был хорошо подкован в теории, но, по замечанию Михася Лынькова, сохранившемуся в одной из его докладных записок в ЦК, не отличался эрудицией, а его общая культура оценивалась еще ниже. Он не был знаком с классической литературой. Чувствуя свою монополию на положении "генерального критика", неохотно признавал свои ошибки. Брошенный в 1929 году, в самом начале решающего боя с "нацдемократизмом", на литературные баррикады, Бенде стал не нужен после 1933-го: мавр сделал свое дело. Но пока затребован, лозунговый в письме, активный в действиях Бенде сменяет должность за должностью, и чем дальше, тем выше: ответственный редактор журналов "Комунiстычнае выхаваньне" (прежде "Асьвета") и "Напагатове" (для красноармейцев), сотрудник Института языка и литературы Белорусской Академии наук, отнюдь не рядовой работник Белгосиздата, политредактор Главлита БССР; входит в различные комиссии: по реформе белорусского правописания, по изданию произведений классиков марксизма-ленинизма, по изъятию классово враждебной литературы.

Третье. Последняя должность не была пустой формальностью. После войны в редакции журнала "Полымя" Лука Афанасьевич как-то пожаловался, что его обворовывают как ученого. На вопрос, кто же это так поступает, Бенде ответил: "Да почти все, кто занимается белорусской литературой. И заметьте - даже ссылок не делают". Добавив: "Кстати, большинства тех материалов и документов, на которые я ссылаюсь, нигде нет, только у меня..." После войны Бенде опубликовал ранее неизвестные стихотворения Винцента Дунина-Марцинкевича. Добавил и кое-что от себя - рассуждения, замечания. Но, как впоследствии оказалось, гонорар публикатор получил не за свою, а за чужую работу. Поиски первоисточника не заставили долго ждать результата: устами критика говорил академик Иван Замотин... И вряд ли были совсем уж беспочвенны послевоенные рассказы "честных и бесчестных болтунов", как отзывался Лука Афанасьевич о сотрудниках АН БССР и музея Янки Купалы, которые "распространяли по Минску и завезли в Ленинград клевету, что Бендэ якобы выкрал из госархивов документы и какие-то рукописи Янки Купалы и Якуба Коласа и торгует ими".

Четвертое. В Минске гроза литераторов был на особом положении. Сначала обитал на Карла Маркса, 30, затем - по Советской, 35, квартира N 10. Справочник того времени подсказывает, что здание это принадлежало НКВД. Дело в том, что в годы революции Бенде служил кавалеристом в Красной Армии на Урале и в Сибири, в 1922 году переведен на работу в Белоруссию, где летом 1923 года принимал участие "в ликвидации бандитизма" на Борисовщине (был ранен). Связь с людьми в погонах он не потеряет и позже. На этом основании Бенде, как известно, винили в участии в "рейдах" НКВД по квартирам репрессированных писателей, что весьма сомнительно. А то, что в блокадном Ленинграде Бенде работал в архивном управлении НКВД, так это вряд ли повод для осуждения. Ему просто везло. Но еще в 30-е годы на него начинали вешать всех собак. В 1938 году Михась Лыньков, глава сообщества литераторов Белоруссии, впоследствии имевший дружескую переписку с Бенде, сообщает в Ленинград об исключении оного из рядов Союза писателей БССР. Бенде обвиняют в троцкизме, о его работах отзываются как о "полных грубого вульгаризаторства". Лыньков не сдерживается: "Кличка "бендовская дубина" стала среди белорусских писателей синонимом всего отрицательного, всего худшего". Но Лука Афанасьевич уже давно не пишет на литературные темы!.. "Всеобщий мир и благоденствие", о котором так мечтали писатели, когда "идеже несть ни Бэнды, ни Главлита, но всяческое лобызание и ликование", не настали. Зато выражение "бендовская дубина" станет кличкой для многих критиков последующих лет... Ему, "всесильному", с самого начала доставалось от "своих". К примеру, однажды, после пропетых дифирамбов в адрес Андрея Александровича, молодого поэта, призванного в начале 30-х затмить собою "националистического бога" Купалу, Бенде упрекнули: "Есть попытки и в нашей литературной критике к канонизации, тут и т. Бенде руку приложил". Да, Луку Афанасьевича лишь журили. Ведь, кроме него и А.Кучера, не было еще в БССР "настоящих", верных указаниям из ЦК критиков. "Когда я писал в 1930 - 1932 годах о Янке Купале, то, естественно, не мог не учитывать тех указаний, которые исходили от ЦК КП(б)Б", - поведает о тайнах своей "кухни" Бенде в 1949 году Тимофею Горбунову. Лука Афанасьевич не кривил душой, искренне верил в праведность своего дела. В послевоенном откровении говорил: "Каждому из оставшихся в живых и вернувшемуся писателю я могу открыто и прямо смотреть в глаза: моя совесть чиста..." Но иногда хвастался: мол, поработал я старательно - объекты моей критики были "изъяты" НКВД! "И впредь буду выступать против тех взглядов, которые, по моему убеждению, противоречат нашей коммунистической идеологии".

Пятое. "Ме› толькi на вiд за грубасьць тону", - честно признавался Бенде в "единственном" грехе в 1933 году. Не от грубости ли этой был так нелюбим многими? Бил не в бровь, а в глаз, слишком страстно резал правду-матку. Однако всемогущим он выглядит лишь в полулегендарных преданиях. Об этом свидетельствует история, приключившаяся в самом начале 1933 года... Во время голодомора на Украине в БССР шла кампания заготовок продовольствия. И вот тогда уже известного литературного критика посылают в Житковичский район - отнюдь не оттачивать перо. Правда, недолго пробыл там "писатель". Ослушался, самовольно уехал в Минск, ссылаясь на болезнь. Легкая простуда, температура 37,2. "Понятно, - пишет в жалобе в ЦК Н.Ленцнер, руководивший заготовками (между прочим, в свое время редактор газеты "Рабочий", предтечи "СБ"), - что никаких оснований выехать из района Бендэ не было, тем более без разрешения уполномоченного ЦК. На наш вызов явиться в Агитмасс Бендэ ответил запиской, что он не может явиться по болезни. Истинные мотивы, понятно, тут иные". Жалоба на "дезертира" датирована 5 января, и в тот же день партколлегия Центральной контрольной комиссии КП(б)Б выносит приговор, который звучит почти как фраза "карать нельзя помиловать". Без знаков препинания. За проступок "заслуго›вае выключэньня з партыi". Однако: "Прымаючы пад увагу шчырае прызнаньне iм сва„й памылкi, заяву, што с„ньня-ж выяжджае › ра„н па нарыхто›кам, - у партыi заставiць"! Подписавший сей приговор тов. Аверин, прежде чем сдать его в набор машинистке, кропотливо выводил формулировки на черновиках, зачеркивал, переписывал. Бенде еще мог понадобиться. Поэтому "за грубое парушэньне партыйнай дысцыплiны" решили ограничиться малым: "абвясьцiць яму суровую вымову з папярэдж..." Но из партии Бенде все же исключили - в январе 1937-го, в Ленинграде. Его фамилия два года значилась в списках Главлита с квалификацией "враг народа". Только благодаря помощи, пришедшей из Минска от секретаря ЦК партии Т.Горбунова, он снова попал в фавор. Но и после войны, обвиненный в... космополитизме и буржуазном национализме (!), Бенде был выброшен из АН БССР, где с 1947 года недолго числился сотрудником Института литературы. В 1949 году он уже жаловался, что, не имея возможности печататься, не может поддерживать семью из семи человек. В это время он оценивал свое состояние как "буквально катастрофическое". Достаточно поучительный финал.

Членство в партии, которой Лука Афанасьевич верно служил с 1922 года, вступив в ряды РКП(б) еще в Челябинске, ему восстановят в 1957-м, за несколько лет до смерти... Это был, бесспорно, удивительный человек. Загадочные строки о Бенде оставил Янка Мавр. 16 ноября 1942 г., будучи в эвакуации в Алма-Ате, он писал: "На горизонте снова появился Бэндэ. Доброволец с начала войны. Начальник особого отряда, который состоял из людей "не ниже старшего лейтенанта". Из 75 человек отряда 74 погибло, а спасся (чудом) один начальник. Мимоходом он написал большую книгу о Коласе. Все необыкновенно в этом необыкновеннейшем человеке".