Когда дед Шестак топил леспромхозскую баню, для наших мужиков наступал праздник. Заскорузлые лесорубы, шоферы, месяцами не вылезавшие из леса, в засмоленных робах, пропитанных мазутом и бензином спецовках в этот день собирались в бане. Она стояла на высоком берегу Бобра возле общежития, в котором жили шоферы с семьями. Дед Шестак с самого утра таскал на коромысле из Бобра воду, топил огромную печь–каменку. Из каменки, которая была сложена в парилке, через стену в помывочное отделение шла толстая железная труба к огромной деревянной бочке, в которой от этой трубы нагревалась вода. Рядом стояли еще две бочки поменьше для холодной воды. К концу дня камни на печке раскалялись, вода в трубе урчала и бухала, и в бочке был почти кипяток.
Вечером пришел с работы отец.
— Собери белье, схожу в баню, — сказал он матери, — и посмотри веник.
— Возьми малого, пусть помоется, — сказала мама и стала собирать нам с отцом чистое белье.
Была зима. Черное небо сплошь усыпано яркими звездами. Рогатый молодой месяц завис над Бобром. В домах тускло светились окна. Размашистой, напористой походкой отец с тазиком под мышкой шел впереди по рыхлому снегу. Я, восьмилетний пацан, бегом едва поспевал за ним, и когда мы пришли к бане, я вспотел. Мы вошли в просторный дощатый предбанник. На лавках бесформенными кучами лежала чья–то одежда, стояли валенки, сапоги. Через щели в предбаннике кое–где намело снега.
— Чего стоишь, раздевайся, — сказал отец, быстро разделся, взял тазик, мыло, веник и скрылся в бане. Густой столб пара вырвался из бани и ударил в потолок. Я разделся и, стараясь не ступать босыми ногами на снежные пятна на полу, заглянул в баню. Вначале я ничего не увидел. Сплошной туман. Керосиновый фонарь, висевший в углу бани, расплылся в мареве.
— Закрывай поддувало! — заорали мужики. — Кто это там? — пытались они разглядеть, а когда увидели, что это я, добродушно посмеивались: — Заходи, сейчас мы тебя попарим!
Я со всей силы захлопнул тяжелую дверь, стараясь среди голых тел найти отца. Он оказался совсем рядом, уже мокрый, взял меня за руку, подвел к скамейке.
— Садись, — сказал он и пошел набирать в тазик воду.
Повернув длинный железный рычаг крана, отец набрал горячей воды, ковшом разбавил холодной, потрогал, поставил передо мной тазик, дал кусок хозяйственного мыла.
— Сначала — голову, а потом — все остальное, — сказал он, взял веник и пошел в парилку.
Постепенно я огляделся. В бане было человек десять. Их бледные, несуразно длинные тела с черными лицами и кистями рук двигались от бочки с водой к скамейке, намыливались густой пеной, терли мочалками и вениками бока, руки, ноги, кряхтя и охая, обдаваясь из тазиков водой. За дверью парилки слышны были хлестания вениками, какие–то дикие вскрики, протяжное «о–хо–хо» и азартная команда: «Константинович, поддай духу!» За этим следовали всплеск, взрыв пара на каменке и страдальчески–счастливое «ай–яй–яй!» Казалось, что с них там сдирают кожу.
Я потрогал воду в тазике, намочил голову. Огромный кусок хозяйственного мыла выскальзывал из рук. Из парилки вывалился весь красный отец с каким–то таким же красным мужиком. Прямым ходом они направились в предбанник. Я мылил голову, живот, все, что мог достать, смывал теплой водой мыло, стараясь промыть глаза. Внезапно рядом оказался отец. Он обдал меня остатками воды, пошел набирать новый тазик.
— Молодец, Шестак, не пожалел дров! — сказал отец, ставя возле меня тазик. — А ну–ка повернись, — сказал он, взял еще теплый после парилки веник, намылил его и стал меня драить этим веником с головы до ног. Сломанный сучок на венике царапал мне кожу, но я терпел, пока отец не закончил эту экзекуцию. Отец поднял тазик и окатил меня свежей водой. «Готов! Беги одеваться», — сказал отец, довольный собой.
Когда мы пришли домой, сучка Пальма бросилась лапами мне на грудь и облобызала лицо. Папа сел ужинать под законные 150 граммов, а меня мама отправила на печь, принесла чая с вареньем, и я уснул крепким сном.
omr@tut.by
Фото "СБ"
Фото "СБ"
Советская Белоруссия № 71 (24953). Суббота, 16 апреля 2016
