Атланты держат небо...

Архитектор Георгий Сысоев. В истории его жизни переплелись великие имена и эпохи

Атланты, насколько я знаю, не должны улыбаться: слишком велика ноша (она же ответственность), лежащая на их плечах. Достаточно глянуть на любой архитектурный шедевр, от Тулонской ратуши во Франции до портика Нового Эрмитажа в Петербурге, чтобы в этом убедиться. Но недаром Петр Миронович Машеров в один прекрасный момент назвал его идеалистом. В качестве не укора — комплимента. «А почем знаете, что это был комплимент?» — усомнилась я. «А он себя в душе тоже считал идеалистом», — ответил мне Георгий Васильевич Сысоев. Дело происходило у него дома, куда я напросилась накануне 85–летия заслуженного архитектора Беларуси вместе с сотрудницей архива научно–технической документации Галиной Шостак. Я с сомнением посмотрела на хрупкого сложения визави.

На идеалиста он не очень походил. Покачав головой, возразила: «В своем архитектурном творчестве вы уж точно прагматик». — «А что такое прагматик?» — прикинулся он непонимающим. Раскрыв рот для энциклопедической формулировки, я вдруг рассмеялась: пикироваться с таким остроумным собеседником — величайшее из удовольствий. Так задиристо–весело и прошел наш диалог. И уже в редакции, прослушивая пленку, я вдруг поняла: а может, по большому счету, он прав? Столько драматических перипетий в судьбе, роковых поворотов, которые легко могли стать питательной средой для перманентной обиды на человечество — а передо мной сидел полный оптимизма, юмора и достоинства человек.

Голландские корабелы и вологодское масло

О, если б все сущие так бережно хранили свои родословные–архивы! Впрочем, хранят ведь, невзирая на опасность, тогда, когда есть чем гордиться.

— Моя бабушка происходила от голландских Брандтов, которые приехали строить корабли к Петру I в начале XVIII века. Царь возил их в Архангельск через Вологду, где до сих пор есть домик, музей Петра. Предки здесь и осели, получив из рук Петра дворянство и имение Водогино под Вологдой. Я родился в 1919 году и до 18 лет ездил летом в бабушкино имение, которое она передала в начале 20–х годов под детский дом. Августа Ростиславовна Брандт — так звали бабушку — была удивительной женщиной. Вышла замуж вначале за двоюродного брата известного революционера Ивана Бабушкина — Кирилла Бабушкина. А затем за второго его кузена — Александра Егоровича Сысоева, купца второй гильдии, родоначальника знаменитого вологодского масла, владельца 14 маслодельных заводов, получавшего на парижских выставках золотые медали за свой продукт. Вологжане недавно прислали мне книгу с историей родного города, в ней целая страница посвящена моему деду.

Георгий Васильевич ловко нашел в фолианте нужное место. И впрямь — воздали должное на родине земляку–маслоделу, помянули очень добрыми словами! Хозяин дома меж тем вытащил на свет божий старинные фотографии. Из глубин серебряного прошлого на нас глянули красивые, породистые лица. Даже слишком красивые.

— Второй муж бабушки был, по воспоминаниям, хорошим оратором. Говорят, я в него пошел. От первого брака родилось пять детей, от второго — двое. Мальчик, к сожалению, умер. А девочка, Анна, стала моей мамой.

Художник и певица

Вот и дожили мы до времен, когда бранить предков–«толстосумов» стало немодно, а гордиться знатной фамилией — почетно. Похоже, осознали наконец, что толстосумость вовсе не означает толстокожесть. Скорее наоборот: скороспелым миллионщикам век назад очень хотелось слыть меценатами, ценителями и покровителями искусств. Впрочем, чего это я взялась рассуждать о капиталистах минувших дней — до меня это уже замечательно сделали Чехов и Горький. Ну, возможно, в назидание нынешним... Потому что дальше в летописи рода случилась такая история.

Красавицу Анну родители отправили учиться пению в Милан, в знаменитый театр «Ла Скала». (Георгий Васильевич на старинный манер произносит это название «Ле Скале».) Профессором, преподававшим юной певице тонкости вокала, был маэстро Видаль. По всем приметам, темпераментный учитель, сам солирующий в опере, по уши влюбился в талантливую ученицу.

— Так как она была очень изящная, он называл ее «пикколо синьорина» — маленькая барышня. И когда в 1908 году она уезжала из Милана, он написал ей по–итальянски: «Я пишу вам до свидания, а не прощайте». Он думал, что она вернется, — голос Георгия Васильевича становится слегка меланхоличным. — Но она не вернулась. Она прожила здесь в Минске до 94 лет, 10 лет руководила вокальной студией Дома офицеров.

Причину появившейся в повествовании меланхолии я пойму чуть позже, а пока не могу удержаться от комплимента: «Чудесный архив у вас. А как замечательно рассортирован: по папочкам да по конвертикам с надписями».

Сысоев воспринимает похвалу с румянцем удовольствия на лице. Я понимаю его: фотографии столетней давности — бесценный раритет. Да и журналы «Нива» за 1912 год — тоже. Особенно, если на их обложках — живописные работы... Сысоева–старшего.

— Мой отец окончил Академию художеств в 1911 году. Учился вместе с Грековым, Бродским у Репина и Маковского. Журнал «Нива», который считался буржуазным, не побоялся опубликовать две работы отца — «Сельский суд» и «Сельские посиделки» вместе с картиной Грекова.

Я осторожно беру в руки номер 17 «Нивы» за 1912 год.

— Остальные журналы НКВД забрало, этот мы успели спрятать, — поднимает на меня взгляд Георгий Васильевич. — А вот фотография моей единственной сестры Жени: она была старше меня на 8 лет, очень хорошо пела, играла. Но во время раскулачивания в Вологду привозили кулаков — целыми поездами. Начались эпидемии — в 1930 году она умерла от скарлатины в 19 лет.

Смерть мышонка

Услышав аббревиатуру из четырех букв, я настроилась на драматический лад. Но Георгий Васильевич предался более приятным воспоминаниям:

— По семейному преданию, когда я родился, очень громогласно заорал. И мама сразу сказала: «Это мой крепыш Мика». Крепыша из меня не вышло, а вот голос сыграл большую роль в жизни. Мы жили в Вологде в деревянном домике, мне было 4 года, когда, оставшись один в пустой комнате, я впервые увидел мышонка, бегущего прямо ко мне. Я так взвизгнул, что мышонок сдох от испуга.

— А я думала, только Витас способен такую высокую ноту взять, — смеюсь я.

— Я уничтожил мышонка, которого до сих пор жалко. А насчет голоса... Мне довелось выступать на съездах архитекторов в Минске, с участием московских коллег. Примерно в середине 70–х послали меня делегатом от Белоруссии на Всесоюзный съезд архитекторов в Москве. Съехались туда красавцы мужчины: грузины, прибалты. И я, щупленький, малорослый, не член партии. Но именно ко мне в гостиницу «Россия» вдруг явились москвичи с просьбой — зачитать на заключительном заседании обращение нашего съезда к ЦК КПСС, Верховному Совету и Совету Министров СССР. Взял я текст в руки, ознакомился и говорю: он написан, как пояснительная записка. Надо изменить там–то и там–то, чтобы звучал вдохновенно. Но это уже согласовано с ЦК, возражают москвичи. Тогда пусть читают другие, отвечаю. На следующий день они являются опять и говорят: «ЦК принял ваши замечания». Как вам нравится? Чудо! В назначенный день я выхожу на трибуну и думаю: каким же голосом это говорить? Решил, что называется, во всю матушку — покрыл весь зал.

Памятник Кирову

Подрастающий Мика, согласно законам генетики, оказался весьма одаренным — в том числе и художественно, — что с удовольствием отмечали школьные учителя. И хотя не вступил ни в пионеры, ни в комсомольцы (мать не пустила, оберегая болезненное чадо от ненужных потрясений), благодаря чтению газет был в курсе всех политических событий.

— В 1934 году я учился в 7–м классе, когда убили Кирова. Мы с отцом решили сделать проект памятника Сергею Мироновичу. Я предложил отцу свои поправки в эскиз: куб и на кубе шар. А внизу надпись — цитату из доклада Кирова. Я помню ее до сих пор.

Зачарованная рассказом, я не успеваю дать отбой — и Сысоев мгновенно декламирует: «Много веков тому назад великий математик мечтал найти точку опоры, чтобы, опираясь на нее, повернуть весь земной шар. Прошли века, эта опора не только найдена, но и создана нашими руками. Пройдет немного лет, когда мы с вами, товарищи, опираясь на завоевания социализма в нашей стране, оба земных полушария повернем на путь коммунизма».

— С первоисточником, надеюсь, сверять не надо. А дальше что было? — заинтригована я.

— Мы послали проект в Ленинград. И получили ответ от имени Жданова, подписанный его секретарем Кузнецовым, который храню до сих пор. Нас с отцом поблагодарили за эскиз памятника.

«Хороша благодарность, за которой наступает арест», — тут же приходит мне в голову категоричная мысль. А вслед за ней другая: легко быть категоричной — с позиции своего, нормального времени. И мерить этим цивилизованным лекалом роковое прошлое. А как быть тем, кому изначально–сознательно подменили и лекала, и принципы, и идеалы? И не сегодня быть, а тогда...

Портрет Ильича

— Летом 1937 года — я только перешел в 10–й класс — отца арестовали. Отправили в лагерь под Архангельском. А в декабре арестовали и мать, посадили в тюрьму, певицу. Отец, кстати, не был членом Коммунистической партии. Но в 1924 году, когда умер Ленин, он написал портрет вождя в полный рост и подарил горкому партии. Портрет висел в горкоме все время, пока он сидел в лагерях, — вот так.

— И в чем обвинили?

— Я никогда не расспрашивал об этом. Не хотел тревожить их души тяжелыми воспоминаниями. В документе о реабилитации было написано, что дело прекращено за отсутствием состава преступления. Кстати, две двоюродные сестры моей бабушки также работали на советскую власть. Одна жила у Ленина в Горках — Владимир Ильич называл ее Сашет. А вторая помогала Крупской в деле народного образования. Тем не менее отец просидел 10 лет, а мать — 5. Он — на лесоповале, она — в тюрьме.

Пока я молча перевариваю услышанное, Георгий Васильевич, будто сбросив тяжкий груз с плеч, быстро переводит рассказ в другую плоскость — достает уцелевшие в вихре эпохи детско–юношеские рисунки. Но мне хочется услышать горькую правду до конца. И я в лоб задаю жестокий вопрос: «А момент ареста отца помните?» Хозяин дома хмурится, но ровным голосом отвечает: «В моем классе в одну ночь взяли 6 учеников. Мы, учитывая, что такое может случиться, кое–что спрятали до ареста. Точнее, спрятал отец. В том числе журналы и рисунки». Ответ слегка не по существу. Но я понимаю — больше к больному вопросу возвращаться нельзя. Предел. Табу.

— Учителя в школе очень хорошо ко мне относились. Наверное, потому, что я хорошо учился. Помогали мне выжить — заказывали наглядные пособия и платили за это денежку. Благодаря чему я мог покупать молоко, картошку, хлеб. И когда пришла пора получать аттестаты, я оказался в числе трех отличников. Представьте: одна девушка и двое юношей, у всех репрессированы родители. Повзрослев, я понял, какой подвиг совершили мои учителя, дав нам такие аттестаты. Со мной учился замечательный парень, секретарь комсомольской организации школы. Но дали отличный аттестат не ему, а нам. Чтобы мы смогли учиться дальше. А я действительно хотел учиться. На архитектора, как мечтал отец. Однажды он рассказал забавную притчу. Как увидел на стройке архитектора почти в чеховском стиле: тот шел в белой шляпе, в белом костюме, с тростью. А за ним по пятам следовал строитель, которому архитектор тростью показывал: тут переделать и тут... Строитель только послушно кивал в ответ: «Хорошо, господин архитектор». Смеясь, отец завершил рассказ: «А мы, художники, долго натягиваем холст, готовим краски, да еще столько же думаем, как написать». Так что я решил, что в художники не гожусь, а с архитектурой справлюсь — навыков по рисованию как раз хватит. И подал документы в Ленинградский институт инженеров коммунального строительства.

Завтра была война...

Сысоев без труда поступил в вуз — благо в городе на Неве было достаточно профессуры старой закалки, со старомодными понятиями о совести и чести. А еще здесь, похоже, помнили его отца, подававшего надежды художника... Георгий успел проучиться ровно три года — в мае 1941–го их, четверых студентов архитектурного факультета, отправили на практику в Подмосковье.

— 3 июля 1941 года мы с однокурсниками как раз решали вопрос: что делать дальше. Началась война, а мы не успели уехать из Москвы. Стоим около столба, на котором висит черный рупор, и вдруг слышим выступление Сталина: «Граждане и гражданки! Братья и сестры!.. Над страной нависла смертельная угроза». А находились мы в ведении строительного ведомства, которое реорганизовывалось в управление оборонительного строительства резерва Главного командования Красной Армии. Я носил очки — мог получить «белый билет» и сидеть в тылу. Второе обстоятельство — родители в тюрьме. Сына «врагов народа» точно не возьмут в армию. И что, думаете, мы сделали? Пошли в военкомат. Я выучил наизусть табличку с буквами. В анкете в графе про родителей написал: служащие. Мне выдали заключение: «Годен в строй».

...И все–таки не смог мой «атлант» удержать горестного вздоха. И глаза из улыбчивых вдруг стали скорбными. Война — тяжелое воспоминание для всех. Даже для тех, кто не получил на ней тяжелого увечья. Ведь в 41–м они, юнцы безусые, свято верили, что кончится борьба добра со злом быстро. Молниеносной победой добра. Хорошо, опытные инженеры, спешно снятые с рытья очередного канала, к которым попали под начало недоучившиеся архитекторы, дали новобранцам добрый совет: довольствоваться сержантскими званиями на фактически офицерских должностях. Чтобы после победы не застрять в армии, а быстро вернуться к гражданской учебе. Так и получилось — если не считать, конечно, того, что война затянулась на долгих четыре года.

— Я прошел путь от Москвы до Берлина, через Сталинградское направление, Волжско–Курское, Воронежский фронт, Степной, Центральный, участвовал в операции «Багратион». Освобождал Белоруссию от начала до конца. Прекрасно помню, как начиналась операция: на реке Друть между Жлобином и Рогачевом мы строили переправу. Утром, часа в три, в июне 1944–го — огромное море огня. Это наши «катюши» начали атаку. А потом советские войска прошли по нашей переправе. Я ведь строил переправы, командные пункты, медсанбаты, боевые позиции. Великая Отечественная стала для меня настоящей академией жизни. Что интересно: мои родители сидели в тюрьме, а я прошел весь боевой путь, воюя за Родину. И ни разу — видит Бог, а я человек верующий, у меня вон и иконки в доме есть — мне не пришла в голову мысль пойти к Гитлеру и просить, чтобы он освободил моих родителей. А думал лишь о том, чтобы доказать всем: мои родители — не враги, и сын у них — патриот.

— И обиды тоже не было?

— Никакой обиды. Только желание доказать, что родители не враги.

Почти слово в слово это сказал ему и начальник лагеря, куда, вернувшись с фронта, Сысоев приехал вместе с освободившейся матерью навестить отца. Начлаг принял их у себя дома за накрытым столом, сказал заветную фразу про невиновность художника и провел в комнату, где состоялась долгожданная семейная встреча. Думаю, следует добавить, что в 1947–м Сысоева–старшего выпустили на волю — и он ровно на год пережил Сталина. Анна Александровна дожила до глубокой старости в Минске, вместе с сыном. На смерть Сталина певица откликнулась стихотворением, послав его Симонову и получив в ответ письменную благодарность.

«Широким проспектом шагаю»

Вернувшись в Ленинград, четверка однокашников подала документы на архитектурный факультет Ленинградского института живописи, скульптуры и архитектуры имени Репина Академии художеств СССР. В 1949–м он с отличием закончил учебу и решил ехать в Минск. Не один — вместе с молодой женой, Нонной Николаевной. Но опытный архитектор Сергей Сперанский дал совет: для начала попрактиковаться в проектных организациях Ленинграда.

— Я приехал в Минск 10 января 1952 года. Тут уже был Король и достаточно крепкая школа архитекторов. Они решили меня проверить и дали задание — проект деревянного кинотеатра для парка Челюскинцев. Я сделал 4 варианта, в том числе под названием «Радуга», который и был принят. В августе кинотеатр уже был возведен. Король поздравил меня с первенцем.

Дебют молодого зодчего был столь успешен, что его назначили руководителем проектирования второй очереди проспекта Сталина — от площади Коласа до выезда на Московское шоссе. Дабы довершал доброе дело, начатое маститым Парусниковым. Воодушевленный Сысоев вместе со своим заместителем Н.Трахтенбергом стал собирать команду единомышленников — зазвал из Ленинграда однокашника–однополчанина Сергея Беляева, а также С.Мусинского, Я.Печкина, Л.Каджар.

— Ворота в Ботанический сад, магазин «Цветы», бывшая «Синтетика», дом с магазином «1000 мелочей» — это весь кусок мой. А еще были горисполком, вторая очередь гостиницы «Минск»... И самая последняя работа — Восток–1, золотые ворота столицы, сделанные вместе с художником Кищенко.

— Вы гордитесь своими объектами? — задаю риторический вопрос.

— Горжусь. Да, я делал то, что разрешалось тогдашними постановлениями, но руководители партии и правительства, начиная от Патоличева и Мазурова и кончая Машеровым, считались с моей точкой зрения. Когда я принес Петру Мироновичу фотографии первых домов второй очереди проспекта — «Синтетики», «Академкниги», он признался, что это его любимые дома. Я всем рассказываю про такой случай. Я был главным архитектором проекта «Брестская крепость». До открытия мемориала остается два дня. Уже заказана надпись у Вечного огня, согласованная с коллективом и одобренная Кибальниковым, Бембелем, Королем: «Слава героям, стоявшим насмерть!» Вот–вот должны принести бронзовые буквы. И тут появляется Машеров с вопросом: как звучит надпись. Я цитирую, Петр Миронович на минутку задумывается, а потом говорит: «А давайте так: «Стояли насмерть. Слава героям!» Представляете, теми же словами создал невероятное преклонение перед бессмертным подвигом героев.

— Пожалуй, усилил экспрессию, — соглашаюсь я.

— Патоличев мне как–то сказал: «Я не архитектор, чтобы давать вам советы и делать замечания. Единственное, что я вам обещаю, — помогать». Это же чудесный подход. Мне, кстати, ни один из руководителей партии и правительства не сделал замечания, что я не член партии. Может, они знали, что родители у меня были репрессированы?

Поскольку вопрос зависает в воздухе, приходится отвечать мне:

— Наверняка знали.

— А однажды меня хотели назначить главным архитектором города. Тогдашний председатель горисполкома Ковалев инициировал. Но я отказался: мол, должность административная, быть на побегушках, а я хочу творить. И остался на своем месте в институте «Минскпроект». Если судить по Марксу, сказавшему, что счастье в борьбе, то я очень счастливый человек. Мне повезло и с женой — она была художником от Бога, хотя и не получила образования. И с сыном, и с внуками. Правда, одна ваша коллега, — тут Георгий Васильевич лукаво прищурился, — назвала меня советским человеком.

— Я бы окрестила вас продуктом эпохи.

— А ведь неплохой продукт, а? — он совсем по–молодому задорно засмеялся.

— Ну, о плохом я бы и писать не стала, — парирую я. — Плохие атланты не выдерживают «небесной» нагрузки.

P.S. Материал был уже готов и зачитан герою, как Георгий Васильевич вдруг вновь пожаловал в гости. Попросил добавить важную родословную деталь: сын, невестка и внучка у него — тоже архитекторы.