«Что бы я вообще смогла сыграть, если бы не получила в жизни столько пинков и оплеух?!» — задается вопросом Анна Ардова, актриса шоу «Одна за всех» и мюзикла «Зубастая няня». Наталья НИКОЛАЙЧИК узнала у Анны, отчего она изо дня в день борется с комплексом вины и чему ее учили отчим Игорь Старыгин и дядя Алексей Баталов.
По субботам меня пороли
— Я держу в руках статуэтку «Орфей» — приз «ТЭФИ». Ко мне подходит мама, улыбается, обнимает: «Я так рада, что ты получила ее — назло всем, кто тебя гнобил!» Я молча киваю. Семья для меня — источник жизни. Она же источник обид, боли, комплексов, с которыми я отчаянно борюсь.
Семья, в которой мы появляемся на свет, — это данность. Данностью было то, что я родилась у актеров Мики Ардовой и Бориса Ардова. И то, что назвали меня в честь Анны Ахматовой, которая часто гостила у бабушки и дедушки — актрисы Нины Ольшевской, ученицы Станиславского, и писателя-сатирика Виктора Ардова. В их чудном доме бывали Борис Пастернак, Леонид Утесов, Михаил Зощенко, Лидия Русланова и другие замечательные личности. Данностью стал мой дядя Алексей Баталов, настойчиво повторявший бархатным голосом: «Аня, держи спину ровно!» И отчим Игорь Старыгин, который проверял уроки и учил, как должна выглядеть девушка. Множество этих и других моментов, хороших и плохих, сформировали меня такой, какая я есть.
Я родилась недоношенной — весила всего 900 г и умещалась у папы на ладони. К тому же у меня была фиброма легких: от плача я задыхалась, и меня все время нужно было носить вертикально — и днем, и ночью. Видимо, не пережив трудностей или по каким-то другим причинам родители разошлись, когда мне было восемь месяцев, едва я более-менее окрепла. Но моя любимая бабушка Нина, папина мама, все время находилась рядом со мной. Обожала меня страшно! Однажды мамина мама, Зоя, которая считала меня избалованной и никчемной, появилась у нее на пороге со словами: «Нельзя так любить ребенка!» У бабушки Зои были другие методы воспитания: по субботам она порола нас со старшей сестрой Ниной, считая, что так положено. У мамы защиты я не искала — она была занята, играла в театре. И относилась к разряду неземных существ.
В детстве я очень хотела походить на маму во всем. Быть артисткой, выходить, как она, на сцену ТЮЗа — красивой и талантливой. Я мечтала о такой же дубленке, как у нее, — темно-фиолетовой с сиреневой ламой на воротнике — красоты нечеловеческой, о высоченных каблуках, как у нее, о бархатных синих джинсах в обтяжку и кепке в цвет… Мама была невероятно тоненькой, пахла вкусно, духами Climat, и все время куда-то уходила… Я взрослела и все меньше ощущала ее любовь ко мне.
— А к каким еще воспоминаниям вы обращаетесь чаще всего?
— Лето, Егорьевск. Мы с бабушкой Ниной живем в простом деревенском доме в приходе у бабушкиного сына, моего дяди Миши, который служит в церкви священником. Помню, мы сидим на веранде. Закат, тепло, кузнечики стрекочут, пахнет травой, и ощущение покоя и счастья разливается по каждой моей клеточке. Я беру журнал «Новый мир», который мне подсунула бабушка, и, склонившись над страницами, погружаюсь в роман Набокова «Машенька». Через какое-то время ощущаю движение за спиной. Поворачиваю голову — бабушка улыбается: «Как тебе не стыдно? Я танцую для тебя, а ты не смотришь». Я прошу: «Ба, станцуй еще раз». — «Нет. Больше не буду». Так смешно, так радостно! И счастье, счастье невероятное…
Или вот еще картинки из детства: мне лет шесть. Мы с семьей стоим на Ордынке около храма Всех скорбящих Радости, напротив станции метро «Третьяковская». В руках у нас свечки. Я маленькая и худая, за мной большой папа, который укрыл меня полами своего пальто, и я будто в коконе. И батюшка кричит: «Христос Воскресе!» Пасха. Очень холодно. Но я чувствую себя счастливой.
— Знаю, что ваше детство было не таким уж беззаботным…
— Грустных моментов было полно. Особенно когда мама развелась с Гошей Старыгиным, отчимом, которого я называла «мой любимый искусственный папа», и в нашей семье появился другой отчим — Лев Давыдович Вайсман. Он страстно невзлюбил меня: неловкую, угловатую, шумную и радостно хохочущую десятилетнюю двоечницу. Я отвечала ему взаимностью. Отношения накалялись с каждым днем. Отчим наказывал меня: запирал в комнате, но я сбегала на улицу. В знак протеста классе в седьмом я начала курить, попробовала портвейн. На улице мне было хорошо, а дома плохо. Меня там часто несправедливо обижали. Я взрослела, скандалов в семье становилось все больше. Когда я окончила школу, мама сказала: «Уходи!» И я ушла.
— И чем занимались, где жили?
— Работала заливщицей на студии «Пилот», гардеробщицей в Театре Советской армии, а потом продавщицей. Снимала углы, скиталась по знакомым. Легко мне не было, это точно…
— Как вас изменили испытания, которые посылала жизнь?
— Однажды со мной произошла история, которая очень на меня повлияла и заставила уверовать в Бога. В 19 лет я жила у панков. Хозяин квартиры, здоровый детина, решил за мной приударить, я ответила ему пощечиной — и у него будто крышу снесло: мужик стал меня избивать. И я испугалась: убьет! Я стала на колени в угол комнаты и принялась молиться: «Господи, пусть я выберусь из квартиры живой! Помоги мне!» Хозяин вдруг ни с того ни с сего сел ровненько на кровать, положил руки на колени и застыл. Я позвонила другу, актеру Сергею Федорову, и он меня забрал. Обидчик так и не шелохнулся, пока я не ушла. Сережа был шокирован, увидев меня, — не лицо, а кроваво-синее месиво. Он сжалился надо мной, сказал, что я похожа на бандершу, и на время приютил у себя. Потом встретился с моей мамой и спросил: «Вы давно Аню не видели?» — «Три месяца». — «Как вы думаете, она жива?» — «Не знаю». — «Господи, да вы любите ее хоть немного?!» И все ей обо мне рассказал. После того случая мы с мамой стали общаться по чуть-чуть.
Отец называл меня серым чудовищем
— В жизни меня держала мечта: я грезила о сцене и всеми силами стремилась туда. Но снова и снова, поступая в театральный, с треском проваливалась. Меня взяли лишь на пятый раз. Я была в зажиме невероятном! С друзьями на улице чувствовала себя свободной, а с людьми, которые знали знаменитую семью, становилась замкнутой и закомплексованной.
— И в чем же причина такого поведения?
— Давил груз ответственности. Еще не успевала рот открыть, а мне уже говорили: «Дяде привет! Отцу поклон!» Долгое время у меня было ощущение, что я недостойна семьи. Мне внушили, что я плохая. Особенно постарались несколько людей — Лев Давыдович и, как ни странно, мой родной отец. Он называл меня серым чудовищем. «Возможно, ты в чем-то одаренный человек, но не умеешь добиваться цели, ничем не интересуешься, ничего не хочешь. Не уверен, что из тебя что-то выйдет», — говорил отец. Он попытался мне помочь — подготовить к экзаменам в театральный — но мы не могли заниматься вместе, ругались через пять минут.
Как же я гордилась собой, когда, пусть и с пятой попытки, но все же поступила! Училась у Андрея Гончарова. Потом он пригласил меня в Театр Маяковского, который возглавлял. И это, кстати, я сама себе «накаркала». В 16 лет посмотрела в Маяковке «Леди Макбет Мценского уезда» и сказала: «Буду играть или на этой сцене, или ни на какой». Так и вышло. Учебе я отдавалась страстно. Пропадала в институте с утра до ночи.
А потом вдруг случилось горе: умерла бабушка Нина — единственный человек в этом мире, который меня любил. Я почувствовала себя беззащитной и слабой.
Последние годы Гоша Старыгин жил трудно
— Когда я была маленькой, думала: важнее всего стать актрисой. Добившись цели, решила: надо заработать, надо многое купить, нарядиться. Сейчас думаю по-другому: главное — чтобы все были здоровы. И живы.
Почти год назад, 8 ноября, умер Гоша Старыгин. А через два дня у меня угнали машину. Эти две потери совершенно несопоставимы. Я, которая грезила о машине, копила на нее, равнодушно подумала: железка потерялась. А вот Гоша ушел навсегда.
— А как Старыгин появился в вашей жизни?
— Он влюбился в маму, когда она была беременной (удивительное совпадение: мой нынешний муж тоже
увлекся мной, когда я ждала Сонечку). Гоша был очень красивый, стильный, бесконечно добрый. Ему все давалось легко. Он легко поступил в театральный, стал получать хорошие роли. Снялся в фильмах «Доживем до понедельника», «Обвиняется в убийстве». Легко поступил служить в один театр, в другой. Продолжал сниматься — в «Трех мушкетерах», «Государственной границе»... Гоша без труда добивался любви женщин. А когда человеку так долго все удается, он не взрослеет. И если перестают снимать, нет работы — большому ребенку очень тяжело, он незащищен, незакален, как улитка без панциря. Последние годы Гоша жил трудно. 12 декабря 2008 года они с женой Катей пришли на день рождения моей мамы, мы прекрасно посидели. Я не знала, что это наша последняя встреча.
Он был прекрасный — великодушный и щедрый. Я продолжала общаться с Гошей, даже когда мама была замужем за Львом Давыдовичем. Гоша относился ко мне как к родной. Заставлял меня следить за собой. Когда я в очередной раз начинала грызть ногти, спокойно повторял: «Девушка не может быть без маникюра». Он проговаривал важные базовые вещи, прописные истины, которые почему-то никто, кроме него, не озвучивал. Например, объяснял, что девушка должна красиво есть, носить красивые вещи. А мне часто было наплевать на то, во что я одета.
Флиртую со всеми мужчинами сразу
— Не так давно я поняла, что мужчины — и интеллектуалы, и дураки — реагируют на одни и те же вещи: короткую юбку и распущенные волосы. Мы волосы в хвост собираем: «Я не такая, у меня тонкая загадочная душа. Меня должны рассмотреть». А мужчинам нужно совсем другое!
— Но, согласитесь, без мужчин мы бы умерли от тоски!
— Я — в первую очередь. Мужчины дают вдохновение. Надо быть периодически в кого-то влюбленной, красить ресницы, радоваться жизни. Когда этого нет, грустно. Сегодня я ни в кого не влюблена. Муж — это константа. Родное, любимое и навсегда. Он — родственник. А мне необходимо чувствовать себя окрыленной.
Я постоянно кокетничаю на работе. Так делают большинство женщин. А как же не кокетничать? Здрасьте! Обязательно! Со всеми сразу! Мне говорят: «Аня, ты что, даже с водителем в такси кокетничаешь?!» Ну а как же? Если он мне понравился, какая разница, такси он водит или книги пишет, — он же мужчина.
— Сколько вам было лет, когда вы впервые влюбились?
— Я тогда училась в восьмом классе, мне было 14. В нашу школу пришел Он — Игорь Овчинников. Он был десятиклассником. Красавец — сил нет. Высокий кудрявый блондин с голубыми глазами. Принц без коня. У него были серебряные «луноходы» — дутые сапоги, жутко тогда модные, дубленка и «гребешок» на голове. Я то и дело бегала на этаж, где учились десятиклассники, металась туда-сюда, сохла. Моя подруга Ленка Лошкарева сказала: «Слушай, Ардова, нужно что-то с тобой делать. Я узнаю его телефон». Нашла. При мне позвонила: «Игорь, здорово! Я Лена. Моя подруга очень сильно в тебя влюблена. Мы подойдем к твоему дому, спускайся, я вас познакомлю». Был зимний вечер, на улице темно и холодно. Когда рассмотрела серебряные светящиеся «луноходы», чуть не умерла от страха, мне захотелось унести ноги, немедленно сбежать. Но я сдержалась. Первое, что сказала Игорю: «Дай мне, пожалуйста, прикурить», — и у меня затряслись руки.
Мы с Игорем стали встречаться, но я чувствовала исходящую от него опасность: он уже был мужчиной, а я — еще ребенком. Сработал инстинкт самосохранения, мы расстались.
— А какой из романов был самым страстным?
— Безумная и жгучая любовь случилась с режиссером Георгием Шенгелая. Я никого больше не замечала. И ушла вслед за ним из театра, когда Гончаров уволил Георгия за то, что тот ничего не делал. Как большинство кавказских людей, Шенгелая был талантливым, но ленивым. Сидел перед телевизором или лежал на боку — и философствовал. Водил меня и моих подруг в рестораны, дарил подарки, обещал создать театр, где я буду играть главные роли. Мы очень красиво жили. Однажды Георгий отправился в Грузию. Да так там и остался. Я догадалась, что он не вернется. Но позвонила ему — для очистки совести, чтобы он меня отпустил. Сказала: «Ну, до свидания». И услышала в ответ: «Девочка, я тут гуляю…»
— Как вы справились с болью?
— Приняла обезболивающее… Я срочно стала искать таблетку — другую любовь. Замена подвернулась очень быстро, это был журналист Сергей. Он меня, можно сказать, спас, потому что боль от потери Георгия была слишком сильной.
А через некоторое время, буквально после нескольких наших встреч, я поняла, что беременна от Сергея.
В роддоме я жалела себя
— Я давно просила Бога о ребенке. За два года до того, как я забеременела Сонечкой, у меня случился выкидыш. Переживала страшно, беспокоилась: а вдруг так и не смогу родить. При этом жизни без детей не представляла. Дочка появилась в непростой период. Но, наверное, так и должно было произойти.
Я была по-детски наивной, думала, что мужчина не бросит беременную женщину, и не могла себе представить, что буду рожать без мужа. Да еще и без поддержки родных. Старшая сестра и ее супруг, у которых я тогда жила, были категорически против появления в доме ребенка — и я ушла. Подруга приютила меня у себя на Рязанском проспекте, я до сих пор ее за это благодарю.
В роддоме я только и делала, что жалела себя, мне было горько. Думала: наверное, я самая ужасная женщина на свете, раз меня бросили с малышом. Я недостойна любви. Но сильнее горечи оказалось счастье, которое я испытала, увидев малышку Соню. Я кормила ее, меняла памперсы, пеленала, успокаивала, когда она плакала, и, прижав к себе, думала: «Люди часто говорят друг другу: «Я жить без тебя не могу…» И вот этот человечек действительно не может без меня. От этой мысли у меня по телу бежали мурашки и из глаз ручьем лились слезы. После бабушки Нины Соня стала первым человеком, который полюбил меня. Сын Антон — вторым.
— А как же муж?
— Он тоже. Но вы ведь понимаете, мужья нас любят с переменным успехом, а дети всегда… Саша Шавнин был свидетелем моих страданий и переживаний, когда я ждала Соню. Мы были знакомы много лет, в нашей актерской среде он слыл интеллектуалом и закоренелым холостяком. Саша часто выгуливал меня, беременную, и терпеливо выслушивал рассказы о моих горестях. Сашку я больше чем старшего товарища не воспринимала. И была страшно удивлена, когда моя знакомая рассказала, как Саша жаловался ей: «Мне так Ардова нравится, а я не знаю, как ей об этом сказать, она все со своим обидчиком разбирается».
Всерьез Саша стал за мной ухаживать, когда Сонечке исполнился год. Я довольно долго не подпускала его к себе с дочкой, никого из мужчин видеть рядом не хотела. Но однажды Саша пришел и уверенно сказал: «Ты — моя жена, а Соня — моя дочь». И я ему доверилась. Он мне очень помогал: вещички детские стирал, гулял с Соней, бегал на детскую кухню. Мы с Сашей — родные, близкие люди. В основе нашего брака была дружба, которая переросла в привязанность и любовь
.
Не буду приукрашать нашу совместную жизнь. Нам сложно вместе. Я невыносимая. У меня темперамент, я вспыльчивая — буквально через день развожусь.
— Что может послужить поводом для «развода»?
— Поводы самые дурацкие. Например, говорю: «Саша, купи мне кефир». Он говорит: «Конечно». Я: «Саша, только, пожалуйста, купи мне кефир». — «Конечно». Я повторяю просьбу третий раз: «Купи, Саша, кефир, чтобы я на ночь не нажиралась всякой дряни». В четвертый: «Купи мне кефир, я буду знать, что он у меня есть, и, придя домой после спектакля, не стану с голодухи есть на ночь бутерброды или то, что ближе лежит в холодильнике». Саша говорит: «Конечно». Я прихожу домой — кефира нет. И завожусь: «Вот как ты ко мне относишься!» Начинаю орать: «Если бы ты обо мне думал, купил бы кефир! Я не вижу смысла существовать вместе!» Бедный Саша. Как он терпит все это, я не представляю. Сашка очень редко конфликтует со мной. Думаю, на этом и держится наша семья. Я — человек-крик, а он — человек-тишина.
Я благодарна мужу. За то, что стал родным отцом для Сонечки, она называет его папой, а родного отца — по имени. Благодарна за то, что подарил мне замечательного сына Антоху. Еще муж отвечает за продукты в доме, за оплату квитанций. Я не питаю иллюзий по поводу Саши. За что его боготворить или делать лучше, чем он есть? Муж и муж. Слава Богу, он есть. Умный, талантливый, образованный, мне с ним интересно и весело. Правда, мне страшно не нравится его лень и медлительность. Я в три раза быстрее его — и меня это бесит. Хлеб он режет ме-е-едленно. Я вырываю у него нож: «Дай порежу! Не могу видеть, как это три часа происходит!» Надо бы сесть и сказать: «Хорошо, милый, режь…» — и расслабиться, как это делают мудрые женщины. Но именно в этом моя проблема — я не могу расслабиться.
— Но находиться в постоянном напряжении невозможно. Что все-таки выводит вас из этого состояния?
— Расслабляюсь, когда занимаюсь йогой. И еще после секса — ненадолго. Пока не уснешь или пока ребенок не позвал. Когда дети были маленькими, секс вообще был на грани фантастики: «Тебе не кажется, она проснулась?» — «Нет, она не проснулась». Места было мало, и маленькая Сонька часто спала у нас в кровати, а когда родился Антошка, мы стали брать к себе и его. Было смешно: «Ты ножку сейчас не задел?» — «Нет, все нормально». И хохочем, уткнувшись носом в подушку.
У моего мужа прекрасное чувство юмора. Я не смогла бы существовать с мужчиной, у которого его нет. Самыми большими изъянами я считаю отсутствие чувства юмора, глупость и жадность. Скупых мужиков я совсем не выношу. У меня таких и не было.
Меня сжирает комплекс вины
— В моей жизни было множество сложных ситуаций, и, как следствие, я получила нелюбовь к себе. Многие годы я очень плохо к себе относилась. Но старалась по чуть-чуть, ну хоть по капельке полюбить себя. Я и сейчас продолжаю работать в этом направлении.
— Это тяжелый труд?
— Для меня да. Я по природе своей очень беспокойный человек. Если встаю утром без комплекса вины, мне странно и удивительно: как это я себя ни за что не жру? А жру я себя за все. В обед съедаю запретную картошку — кошмар, 20 минут — как отдай — на внутреннюю порку: «Как же ты могла? Ты же на диете! Зачем съела?» Это вместо того, чтобы успокоиться: «Не страшно. Просто вечером ничего не буду есть». Я все время сомневаюсь, правильно ли себя веду. Дам интервью, а потом три дня анализирую, о чем стоило промолчать. Или накричу на детей и потом говорю Саше: «Я, наверное, не должна была этого делать. Может быть, их следовало убедить словами?» — «Аня, ты не умеешь словами. Ты кричишь. Они привыкли и не обижаются».
Еще я терпеть не могу излишнюю эмоциональность — у меня все по морде видно. Это расстраивает. Потому что иногда не следует показывать кому-то, как ты его сильно любишь или не любишь.
— А от детских комплексов вы избавились?
— Нет, и, видимо, не переборю их никогда. Они — часть меня. Мне даже кажется, что комплексы помогают в работе. Что бы я сыграла, если бы не получила столько пинков и оплеух? Была бы высокомерной и противной дурой. Ужас! Лучше быть неврастеничкой, чем самовлюбленной дебилкой. Когда ты сомневаешься в себе, то внутренне растешь — хочется становиться лучше. Быть довольным собой, в том числе и в профессии, — приятное, но вредное состояние. К счастью, оно мне не свойственно.
Конечно, в том же театре хочется сыграть что-то драматическое — Чехова, Шекспира. Пока не предлагают. Но я не отчаиваюсь. Пробую себя в другом жанре — репетирую роль Козетты в семейном мюзикле «Зубастая няня». Это современная история по мотивам сказки «Волк и семеро козлят». По сценарию я — Козетта, мама семерых козлят. Много работаю, чтобы прокормить семью. Муж, Козанова, роль которого играет Игорь Верник, предпочел тихому семейному счастью звездную карьеру и сбежал. В общем, все как у нас, в реальном мире… Это мой первый мюзикл, и я очень рада. Ввожусь в спектакль вместо Татьяны Лазаревой. В другом составе эту же роль играет Нонна Гришаева. Как же я восхищаюсь ею — Нонна великолепно поет и танцует! Мне кажется, я так не смогу никогда. Но надеюсь, что смогу по-другому. Работаю много, потому что влюблена в свое дело. К тому же обожаю петь. Спьяну всегда исполняю Вертинского...
У меня такой сейчас в жизни покой, какой бывает редко. Съемки программы «Одна за всех», которые обычно идут в авральном режиме, начнутся только в январе. У меня образовалась масса времени, чтобы привести себя в порядок, заняться детьми и пообщаться с подругами, которых у меня огромное количество. Только идиоты говорят, что женской дружбы не бывает. На самом деле это сила. Если я представляю картинку светлого, но далекого будущего, то обязательно с боевыми подругами. Выглядит это так: Италия, домик на берегу моря, мои дети, внуки. А рядом в шезлонгах — мои подружечки золотые. Мы с ними болтаем под винцо, купаемся и хохочем: «Ну, как ты? А я твою челюсть вчера примерила. Неудобно». Потом вспоминаем былые приключения: «А помнишь, у тебя был… Ой… Ты его еще креветкой называла». Иногда я кричу: «Внучок, бабушке винца принеси-ка! И водичкой разбавь!» А еще я пишу масляными жирненькими красками пейзажи с натуры и вставляю холсты в состарившиеся от времени потертые рамки.
— А как в эту идиллическую картинку вписывается супруг?
— Мой дорогой муж приносит нам кофе и исчезает с книжечкой в саду, чтобы не слышать нашего трепа.
Дети примиряют нас со временем
— Один мой приятель говорит: «Время — как туалетная бумага. Чем ближе к концу, тем быстрее кончается». Чем старше становлюсь, тем острей чувствую время. В 25 лет я рыдала: «Представляете, я год в театре — и что?! Лайза Миннелли через год после начала карьеры снялась в «Кабаре»!»
В 30 лет тоже страшно переживала. Рвала и метала: «Что я сыграла?! Две большие роли! И это все?!» Когда я была готова впасть в истерику, вдруг подумала: «Стоп! У меня есть дочь!» И это примирило меня с 30-летием.
В прошлом году, когда мне исполнилось 40, у меня началась истерика: были нормальные цифры, а теперь 4:0 — страшно. Но на следующий день я подумала: «У меня дочь, которой 13 лет, и восьмилетний сын». И это снова все уравновесило. Я осознала, что дети — великое счастье! Мне невероятно жаль женщин, не сумевших или не захотевших стать мамами. Потому что в детях ты реализовываешься! И это правда! Но… Я не умею сидеть дома. Мне хочется жить. Когда тебе 30 лет, есть ощущение, что ты можешь ковырять в носу, ходить из угла в угол, думать о том, что еще когда-то что-то сыграешь, — по сути же не шевелить задницей… Сейчас я не могу себе позволить думать так. Время уходит. Хочется еще что-то сделать.
А еще хочется большой любви. Всегда. Я всю жизнь жду этого светлого всепоглощающего чувства. Мне его не хватает. Впрочем, как и всем…
Наталья НИКОЛАЙЧИК, ООО "Теленеделя", Москва (специально для "ЗН")
