Александр Калягин:

Перед встречей с председателем Союза театральных деятелей Российской Федерации народным артистом СССР Александром Калягиным организаторы из Центра поддержки русского театра за рубежом строго–настрого меня предупредили: «Только не спрашивайте его про тетку Чарлей». — «Почему?» — «Да не спрашивайте, и все».

Хотя почему, и так ясно. «Здравствуйте, я ваша тетя!» — фильм, конечно, замечательный, но у Сан Саныча, как его дружелюбно называют коллеги по цеху, течет совсем другая жизнь: собственный театр «Et Cetera», сногсшибательные роли, театральные премии, компромиссы с бюрократией, беседы со спонсорами... В самом центре Москвы на Чистых Прудах скоро откроется новое здание его театра. Злопыхатели нервно ворочают желваками: вот, мол, сумел договориться. Потому что удобный. Удобный для всех. Комфортный человек без сюрпризов. На все упреки Калягин отвечает единственно верным способом — ремеслом, которым владеет безупречно.

Ровно месяц остался до премьеры его новой театральной работы. Модный режиссер литовец Оскарас Коршуновас ставит «Смерть Тарелкина» с Калягиным в главной роли. На встречу Александр Александрович пришел немного печальный и уставший, выкроив время между напряженными репетициями. Вылитый Платонов из «Неоконченной пьесы». Только почти тридцать лет спустя...

Стараюсь соблюдать в театре стерильность

— Почему решили работать именно с Коршуновасом?

— Мне было интересно какому–нибудь молодому парню дать шанс со всеми финансовыми и творческими возможностями в нашем театре в центре Москвы. Искали среди курса Сергея Женовача. Но потом пошли по другому пути — начали исследовать прессу. До этого я видел по «Euronews» какие–то двухминутные отрывки из его спектакля «Ромео и Джульетта». Меня они привели в изумление. Мы организовали командировку и поехали в Вильнюс. Оскарас наше предложение принял. Дальше начались репетиции.

— И как вам работается?

— Коршуновас напоминает мне отчасти Эфроса, с которым я счастливо работал. Конечно, это другая режиссура — западная, стильная, образная. Меня потрясает еще то, что пьесу мы играем страница за страницей, ничего не выбрасываем. Не так, как обычно: пятая идет вместо тридцать восьмой, а тридцать восьмая вместо пятой. Очень бережное отношение к тексту.

Вообще, в моем театре я всегда чересчур щепетильно, даже стерильно, если можно так сказать, отношусь к выбору режиссера. Может быть, даже чересчур стерильно. Всегда думаю, кто будет ставить, зачем, как это соотнесется с нашей труппой, с нашими принципами.

— А почему «Смерть Тарелкина»?

— Хотелось быть оригинальным. Найти какой–то новый, незатасканный классический материал. Когда мы приступали к работе, нам казалось, что мы этой цели достигли. Потом я узнал, что «Смерть Тарелкина» одновременно ставят еще три театра: Ермоловой, Казанцева и Малый. В общем, как всегда.

У молодых — боязнь открытого пространства

— Как вам нынешняя театральная молодежь?

— Странная она... Все молодые режиссеры, например, почему–то рвутся ставить спектакль именно на малой сцене. Мне непонятна природа этого страха. Такое впечатление, что они просто боятся осваивать кубометры большого пространства своей мыслью, своими образами... Или этих мыслей и образов попросту не хватает? Мне кажется, Товстоногов был последним, кто не боялся большого пространства. Доходит до смешного: сегодня приходится практически уговаривать молодого режиссера работать на большой сцене.

— А вам как актеру где интереснее работать?

— Только на большой. Хотя на малой я сыграл одну из самых значительных своих театральных ролей — Поприщева в «Записках сумасшедшего» Гоголя. А в новом театре перенесем на малую сцену спектакль «Последняя запись Крэппа».

Не ходите в театр с завязанными глазами

— Александр Александрович, ваш театральный опыт не мешает вам воспринимать театр?

— Когда я прихожу в зал, весь мой театральный опыт, тот или иной, уходит в сторону. Я всегда говорю своим студентам: если на сцене творится чудо, оно уравнивает и сантехника, и профессора искусствоведения. Настоящий театр ясен и понятен любому зрителю: и очень знающему, и совсем не знающему. Для того чтобы его почувствовать, необязательно много читать.

Здесь уместнее вспомнить не столько мой личный опыт, сколько тот факт, что у любого московского театра есть свой шлейф, который ему создали критики и журналисты. Потому часто многие зрители идут в театр с завязанными глазами. Принято считать, что театр Фоменко — это театр не для всех, а антреприза — для всех. Но вся эта разница достаточна призрачна.

— Вам нравится то, как сейчас пишут о театре?

— Материалы о театре сегодня интересны только в том случае, если театр сгорел или на премьере кто–то упал в оркестровую яму. Экстремалы сегодня везде востребованы, не только в журналистике. Но без хорошей умной критики мы все–таки не можем обойтись. Мы на себе ощутили, что это такое, когда нет хороших критиков. Поверьте мне, это то же самое, что и отсутствие хороших режиссеров и актеров. Настоящий критик может тонко научить актера или режиссера, деликатно указать ему на болевые места, не причиняя боли. Это не каждому дано. Слава Богу, что мы миновали имевший место кризис театральной критики, и сегодня она существует довольно активно.

Реформа — шаг к переделу собственности

— После встречи с Путиным все вопросы по поводу театральной реформы уже решены?

— К сожалению, нет. Когда чиновники говорят, что все вопросы будут решены, может пройти не один год. А потом еще все сделают по–своему. Важно, чтобы чиновники уяснили одну простую истину: ни один театр не может себя сегодня прокормить. Театр должен иметь ощущение, что его не бросили. И речь здесь идет не о чем–то высоком, а о вполне конкретных вещах.

Самое главное, что нам все–таки оставляют какие–то рычаги меценатства, но реформа предполагает создание попечительского совета, который на сегодняшний день наша главная головная боль. Создание попечительского совета — это шаг к переделу собственности. Все финансы переходят к этому попечительскому совету. Правительство таким образом хочет создать орган, который будет контролировать финансовую деятельность театра. Но кто в него войдет? Где гарантия, что эти люди в конечном итоге не начнут просто управлять зданием, не станут диктовать репертуарную политику? Безусловно, театральная реформа нужна. Актеры сегодня нищенствуют. В стране недостаточно развиты «социальные подпорки». Я только не совсем понимаю, что в ходе этой реформы будет с музеями, училищами? Это грустная тема, но она, я думаю, на каком–то этапе все–таки будет решена. Хотя не знаю, что решит следующее правительство. За семь лет пребывания председателем СТД я общался со всеми премьер-министрами — Черномырдиным, Кириенко, Степашиным, Касьяновым, теперь Фрадковым. По опыту знаю: обещания прежнего правительства преемники не всегда выполняют. И все эти годы возникали вопросы, связанные с театром, так или иначе касающиеся собственности или каких–то идеологических вещей. В общем, в должности председателя СТД надо уметь держать удар.

Из театра делают баню

— На ваш взгляд, сегодняшнее сращивание бизнеса и театра неизбежно?

— Мне больно это осознавать. Половина дней в старейшем театре им. Вахтангова, моей «альма-матер», — это аренда помещения. Там играют антрепризы. Многие театры сами виноваты в сложившейся ситуации, но, с другой стороны, театр сегодня задвинут в сферу услуг. А в России театр был чем угодно: идеологическим инструментом, таинством, миссионерством — только не сервисом. Какой разговор может быть с театром, если он задвинут в сферу услуг? Как с баней? Но банщиком я быть не хочу. А скажи студенту сегодня, что театр — это храм, он рассмеется. Понятие «театр — дом» ушло на задний план. Если уж Додин вопит: не могу удержать своих актеров, их растаскивают на хорошие коммерческие предложения, то что делать остальным?

— Но, несмотря ни на что, вы производите впечатление энергичного оптимиста...

— Мой жизненный лозунг — принимать жизнь как вызов. Пока я жив, я не могу поддаться обстоятельствам. Хотя я совсем не твердолобый и не прямолинейный человек. Я всегда буду находить компромиссы, корректировать свою линию поведения. У меня оптимистический взгляд на театр и зрителей. Это бред, когда говорят, что театр исчезнет. Я знаю: нет идеально здоровых театров, как нет идеально здоровых людей, но если все время акцентировать внимание на этой болезни, забудешь о здоровье. Театр будет жить, с нами или без нас. Все будет меняться, но хотелось бы, чтобы какая–то генетика все же сохранилась и сосуды «по линии нашей культуры», как говорят чиновники, не были перерезаны.