С картинами Георгия Скрипниченко популярный минский проект «Художник и город», седьмой год презентующий под открытым небом белорусское искусство, станет республиканским. На площади Якуба Коласа выставка пробудет до осени, а 20 сентября откроется в Витебске, городе, где 100 лет назад создавалась новая эстетика. Символично для художника, так далеко вырвавшегося за пределы догм соцреализма. И отчасти сюрреалистично, ведь об этой выставке он знал.
В действительности все проще, конечно. Куратор выставки Наталья Шарангович договаривалась о такой откровенной демонстрации метаморфоз Георгия Скрипниченко еще с ним самим. Сердце известного белорусского сюрреалиста остановилось 3 года назад, в 75 лет, но его никто не запомнил старым. Он не успел постареть — выставил против старости свои экстравагантные усы, и та не решилась переступить порог его мастерской.
За эти усы его порой и сейчас называют «белорусским Дали». Хотя, если на то пошло, с усами Моны Лизы, пририсованными ей Марселем Дюшаном, с выходки которого начинался весь сюрреализм, тут было больше общего. Всю историю искусства Георгий Скрипниченко пытался пережить как личный опыт, что особенно заметно в его автопортретах. Себя он писал так же часто, как это делали его кумиры, Рембрандт и Караваджо, к слову, тоже большие новаторы для своего времени. И так же часто наделял собственными чертами персонажей картин, сюжеты которых предпочитал не объяснять. Вернуться к картине Скрипниченко мог и 30, и 40 лет спустя. Видимо, поэтому так не любил продавать свои произведения. Говорил: «Я искусством не торгую». Еще и в этом он был никак не Дали, деньги для него не имели принципиального значения. Потребности рядиться в водолаза, публично демонстрируя глубину своего проникновения в подсознание, у Георгия Скрипниченко не было, свою шляхетную осанку он сохранял всегда. Разгадывая его интеллектуальные ребусы, можно услышать отзвуки дикой охоты короля Стаха и знакомые разговоры на кухнях, вспомнить события нашей истории и погрузиться в мифологию, увидеть Минск прошлый и будущий и обнаружить, как много вокруг по–настоящему красивых лиц. Тонкой философии здесь гораздо больше, чем эпатажа. Таким же он был в своих интервью. Не стремился намеренно поразить, напротив, оказывался неожиданно очень естественным, простым и искренним. То есть абсолютно свободным.
Мастерская
«Взгляд в другую сторону — восток». 1996 годТу, которая стала хранительницей его картин, он встретил почти на том же месте, где сейчас его выставка. Точнее, первая случайная встреча произошла чуть раньше, в магазине для художников, куда Екатерина, абитуриентка из Молдавии, зашла купить краски. Тогда он всего лишь помог с выбором, ситуация будничная, ничего такого, чтобы вспоминать годы спустя, не случилось. А потом они столкнулись на проспекте, еще Ленинском, разговорились, и она попросила его о консультации — просто потому, что других художников в Минске не знала. Пришла в мастерскую — и начала влюбляться. В переливы красок на его полотнах, в разговоры, которые он вел со своими гостями, в песни, которые там исполнялись, — все это было из другого мира, иного времени, никак не из 1971 года.
— Я не была его ученицей, — уточняет Екатерина Скрипниченко. — Просто иногда мне позволялось зайти, показать свои работы, о чем–то спросить. Дистанция между нами сохранялась очень долго. Все–таки он был на 14 лет старше, к тому же женат, а после института и я вышла замуж.
«Жизнь с первым мужем была одинокой, с Жорой я никогда не чувствовала одиночества», — после этих слов Екатерине Михайловне, кажется, больше нечего добавить. Хотя с общепринятой точки зрения их семейный союз выглядел очень нестандартно. В Минске они даже жили по разным адресам. Вообще–то так сложилось. С ней был сын и любимая кошка Георгия Сергеевича, которой вредно было дышать красками в мастерской. Позже осталась квартировать дочь знакомых, поступившая в минский вуз, потом еще старенькая мама переехала. А художник предпочитал жить рядом со своими холстами. Собственную квартиру он приспособил под хранилище работ. Настоящим домом была мастерская.
— Бывает, останется ночевать и не может заснуть, — вспоминает Екатерина Михайловна. — Или проснется в 4 утра, переживая, что не в мастерской, что нет под рукой красок. Как я его ревновала... Не к женщинам, нет — к мастерской. Мне хотелось быть с ним, а ему — писать. Когда Жора хотел писать, ему никто не был нужен. Хороший семьянин — это не про него. Но тут надо было выбирать. Многие потенциально хорошие художники, кого я знала, так и не раскрыли своего таланта, увязнув в материальном.
«Трагический апрель». 1987 — 1991 годы— Да, у него было много женщин. Он их не искал — его искали. Многие мечтали хотя бы однажды прикоснуться к нему, даже без продолжения отношений... Однажды я выплеснула свои эмоции на бумагу, написала стихи. Жора прочел — и не смог сразу выдохнуть. От обиды, от боли. Я не скандалила, но мне хотелось, чтобы он почувствовал, как больно мне. Почувствовал — и все осталось как раньше. Впрочем, по–настоящему делить его приходилось только с мастерской.
Однако того, что называют финансовым благополучием, у нас никогда не было. Как–то раз, кажется, после выставки в Америке он привез очень много денег. Такой суммы мы никогда в глаза не видели, поэтому даже не представляли, что с ними можно делать. Знакомый бизнесмен предложил отдать эти деньги ему в обмен на выплату процентов. Но выплаты быстро прекратились, и потом лет 20 Жора сдерживал мое возмущение словами, что «он отдаст, он же друг, значит, не может обмануть...». А в 1990–х мы продали цыганам свои обручальные кольца. Просто чтобы наконец нормально поесть. В кафе возле оперного театра взяли по порции цыпленка табака и были абсолютно счастливы. Наличие или отсутствие колец ничего не меняло, в приметы мы не верили. Жора, по–моему, вообще ни во что не верил. Даже не знаю, крестила его мать или нет. Так же, как и тех женщин, которые были с ним раньше, он так и не познакомил меня с родными. И к нам никто из них не приезжал. Знала только, что живут где–то в Николаеве. Каким было Жорино детство, могла только предполагать по его картинам, вслух он об этом почти не говорил, но тут не мне судить. Когда его мать умерла, у нас не было денег даже на билет, чтобы Жора мог поехать на похороны. Выручил Николай Корзов, тот самый давний друг, который привел его когда–то в студию Владимира Садина.
Коробки
«Мгновения жизни». 1969 — 1996 годыИз этой слуцкой студии вышло столько художников, что не будет преувеличением назвать ее феноменом. Георгий Скрипниченко, Николай Корзов, Владимир Цеслер, братья Басалыги, Владимир Ходорович, Владимир Голуб, Вячеслав Дубинка... Сейчас Екатерина Скрипниченко готовит картины мужа для выставки в слуцкой Галерее искусств имени Садина.
— Года за три до своего ухода Жора вдруг стал повторять: «Я должен успеть, должен успеть». Хотел все дописать, систематизировать. У него ведь даже компьютера не было, принципиально не хотел тратить на него свое время. При этом невозможно было пройти с ним по Минску просто так — всех знает, со всеми здоровается. Возле кафе — уборщица с веником. Жора машет уже издали: «Маша! Как дела? Как дочка — все еще в больнице?» Его внимание к чужим, по сути, людям меня всегда поражало. К своим картинам относился намного проще. Да, не любил продавать, неохотно давал на выставки. При этом хранились они у него не на стеллажах, а в картонных коробках, которые находил на мусорниках. Когда собирался в больницу, распорядился: «Будет выставка — отдай работу, любую, какую возьмешь». Коробки громоздились одна на другую, тысячи картин. Пожалуй, на стеллажи бы столько не поместилось... Разговоры о Жориной выставке на площади Якуба Коласа велись еще при его жизни. Если бы он сам мог участвовать в ее подготовке, открытие было бы совсем другим. Жора пригласил бы всех. И, наверное, сказал бы своим гостям: «Я сделал все, что мог».
cultura@sb.by
