Дворец искусств на Козлова, 3 — вторая по значимости после Национального художественного музея выставочная площадка в Минске, оказался, на мой взгляд, сейчас в «интересном положении». С одной стороны, упадок, материальная разруха и старость после 35 лет эксплуатации, с другой — явный ренессанс в выставочной деятельности. И если первое — объективный бег времени, не пощадивший это, несомненно, интересное здание белорусских архитекторов Мусинского и Кравковой, построенное в конце 1960–х в стиле советского минимализма (один внутренний дворик чего стоит: единственное в Минске настоящее патио, причем созданное в какие годы — борьбы с архитектурными излишествами!), то второе — а давайте вопреки традиции указывать на личности! — заслуга его нового директора, известного художника Сергея Криштаповича, год назад принявшего на свои плечи столь непростое хозяйство. А полгода назад голос Криштаповича зазвучал на радиоканале «Культура» в авторской передаче «Диалоги об искусстве», и знаете, то ли магия личности ведущего, то ли беседы по принципу «невзирая на личности» (а это, кажется, стало кредо программы), но я по понедельникам в 12 часов 15 минут дня стараюсь включить радио.
Недавно у Сергея Криштаповича во Дворце искусств открылась выставка. Собственная, персональная. Но, видимо, как директор он позволил себе занять своими картинами лишь фойе — залы сейчас отданы другим юбилярам. Хотя маленькая выставка, согласитесь, при желании тоже может быть поводом для большого интервью.
— Сергей, мой вопрос насколько банальный, настолько и провокационный: зачем вам, художнику, столько нагрузок? Директорство, радио... Ваше главное дело — «бороться» с холстами...
— И директорство, и радио считаю общественными нагрузками с ударением на слове «общественный». Я не собираюсь никуда уезжать, не хочу, чтобы дети мои уезжали с родины: но все мы должны жить в стране, где слово «культура» не вызывает недоумения, а является нормой в обществе. А Дворец искусств я просто люблю, очень хочется, чтобы он вновь засверкал. В то же время жаль, что старые стены будут разрушены, хотя я понимаю, что это — чистый сантимент. Вот стол, за которым мы с вами сидим, он стоял еще у моего пред–, пред–, предшественника, правда, я приходил сюда к директору Нижуре для нагоняев, на разборки.
— В каком качестве?!
— Я здесь был рабочим. Когда меня первый раз выгнали за авангардизм из художественного училища — сейчас это классика, а тогда, в 1974 году, считалось абсолютным хулиганством, — я устроился, чтобы зарабатывать на жизнь. Вообще, кроме неприятностей, в моей молодости не было ничего: советские люди не должны были ТАК писать. И — гуд бай, училище! И вот я стою на улице, рядом — мои картины, подходит товарищ: «Куплю эту работу и эту». Невероятно... Я бы их и так отдал! Нравится? Бери, они твои. Я бы его с радостью и так одарил, потому что высшая мера оценки — «мне понравилось». А здесь — куплю!.. «За эту — 3 рубля, за эту — 5». Счастье! И вот прошло много лет. 1985 год. Мы учимся в театрально–художественном институте, сейчас — академия искусств. Он заканчивает, а я еще на 2–м курсе — меня ж выгоняли. Сидим в классе, шуршим кисточками, пишем натурщицу, она уже задремала, такая кустодиевская дева... Входит он, бледный. Что случилось?! Он говорит: «Мастерскую отца обокрали! Взяли все кисти и... две твои работы!» Из бесчисленного количества холстов его отца–художника и его самого украли две мои студенческие картины, за которые когда–то поставили «двойки»!.. А в институте, надо сказать, среди студентов постоянно решался вопрос о гениальности — это свойство, наверное, всех молодых творческих людей. И вот в эту минуту он был решен в мою пользу... Фамилию приятеля не назову — ему будет обидно. Но надеюсь, что у грабителя сохранились в коллекции две мои картины. Курьез, конечно.
— А что такое хорошая авангардная картина?
— Авангардная, реалистическая — это же всего лишь прием, форма... Когда есть музыка чувств, искренние эмоции, тогда сразу видно, что художник не просто краску разлил. Когда «просто» — тогда не действует. А портрет, написанный с натуры, с живого человека, даже если он трижды трансформирован, стилизован, обобщен, доведен до знака, он и через много лет обладает физической силой. Да, представьте, холст вбирает всю энергетику художника и натуры и показывает ее через десятилетия. Проверьте: кольцо на нитке в центре храма равномерно покачивается. А поднесите его к фреске — и вы увидите амплитуду движения... Нет, изображение — оно живое, если искусство основано на живых искренних эмоциях. А «банка супа», условно говоря, на маятник не действует никак.
— Как вы думаете, что сегодня нужно мастеру, чтобы стать знаменитым?
— Надо попасть в обойму тех дилеров, которые тебя могут раскрутить. Но у нас нет рынка, поэтому стать знаменитым в Минске проблематично. А вообще, в моем понимании, большой художник — тот человек, который отстаивает незыблемые нравственные ценности.
— А эпатажные персоны? Они ведь тоже развивают искусство...
— Хм, безусловно. Для того и существует глупость, чтобы оттенять истину... Сегодня масс–культура, в моем понимании, преднамеренно глупая, поверхностная. И чем выше финансовый уровень потребителя, тем пошлее для него разрабатываются концепции потребления культуры: поп–арт, мода, глянцевые журналы, а в них — интервью так называемых звезд... Тоска. Зато «читабельно» и «смотрибельно».
— Первый на этом пути был Энди Уорхолл, когда написал банку супа из супермаркета и тем самым бросил вызов обществу, потому что провозгласил искусство без чувств.
— Собственно, и Ван Гог писал свои башмаки, и голландцы — рыбу и зелень со стола кухарки. Но все равно это было серьезное искусство, потому что чувственное, а значит, воспитывающее.
— А вот интересно, как же вам, авангардисту 70–х, удалось все–таки получить высшее образование, когда авангардизм, как и поп–арт, в те годы категорически не одобрялся, преследовался?
— Меня выставляли на улицу, но принимали обратно — советская власть была милосердной. Хотя все — от Бога, он помог, не сомневаюсь... Последний раз, когда я оказался не у дел, сказал в сердцах: да пошло оно, это искусство! Да не надо мне это все... Что было под рукой — поломал, выкинул. Прошел год. Далеко в провинции я оформлял красный уголок. Была зима. «Мороз и солнце; день чудесный»... Красотища неописуемая. Я посмотрел вокруг, увидел эту абстракцию и... захотел написать! Остро, почти до боли. И вдруг осознал, что уже забыл, как натягивать холст, как его грунтовать... И тут же вспомнил, что я же отрекся от искусства! Я отрекся от своего дара, который мне дал Бог, — видеть. Как же я начал молиться: прости, прости... Я осознал свою вину и опять восстановился, окончил училище, поступил в институт... Там тоже преподавателей возмущало мое космическое видение... Но у меня уже был опыт.
— Тяжкий путь познания... Но теперь я собираюсь задать земной вопрос не художнику, а директору Криштаповичу — о ремонте Дворца.
— Чтоб не сглазить, отношусь к планам почти мистически. Конечно, я жду этого события, как и все художники, но знаю, что подготовительный период будет невероятно сложным. Модернизация необходима, да и «коробейников» пора из холла убирать... Хотя сейчас мы рады любой копейке, которая полезна Дворцу.
— Я помню, здесь продавали не только книги, как сейчас, но даже какую–то одежду.
— Чего здесь только не продавали...
— А от выставочной деятельности Дворец имеет хорошую копейку?
— Скромные деньги, но есть проекты, которые очень популярны, — «Мартовские коты», например. Шуточный, но получился очень коммерческим — 32 тысячи посетителей за 3 недели. Мы закрыли массу вопросов! Моя политика такова: второй этаж — для знатоков, первый — для широкого зрителя, а ему интересно событие, а не только живопись как таковая. У выставки должен быть какой–то литературный или исторический фон. Кстати, Дворец граничит с костелом Святого Роха. 16 августа откроется выставка, посвященная святому–лекарю. Это был француз, который молился за больных чумой, ведь здесь же, за стеной нашего дворика, — кладбище XVII века, где они и похоронены. Почему и стена такая высокая... А сделать ремонт во Дворце — это почти поставить олимпийский рекорд. Давно пришло время. Когда–то это был, скорее всего, экспериментальный проект: в опорных колоннах спрятаны сливные стоки. Для того времени ноу–хау! Не портит фасада! Но если бы сливы все–таки были наверху здания, ему бы был причинен меньший ущерб, ведь теперь вода размывает двор изнутри. Просело, видите как... Вода — стихия, гуляет, как хочет.
— Однажды вы сказали, что эпоха счастливых людей в искусстве закончилась. Почему?
— Почему? Потому что раньше все хо
тели! Все хотели перемен, более широких творческих рамок, абсолютной свободы. Ну получили... И оказывается — это большая ответственность, и люди растерялись. И наступила апатия. Деньги, безусловно, это очень важный момент, но то, что у людей пропала тема, оказалось драматичнее. А ведь она была выработана за предшествующие перестройке десятилетия. И главная тема: что это такое — искусство? А это — институт воспитательный, идеологический. Почему, например, богатая Франция дотирует своих небедных художников — мастерские, всяческие льготы? Чтобы сохранялось здоровье французского общества! А весной мне прислали приглашение в Лондон на съезд творческих объединений Англии. Там художники решали интересный вопрос: ставили перед правительством требование, чтобы им, всю жизнь проработавшим в творчестве, платили пенсию! Потому что они работали на имидж государства. И это абсолютно правомерно.
— Я вижу в вашем кабинете буквально горы цветов — это ведь от публики, да? Думаю, о пенсии вам не надо беспокоиться...
— Однажды после выставки я все цветы принес домой, сел у телевизора и... заснул. Телевизор — это же отдых. Жена предусмотрительно выключила верхний свет, но будить не стала. Просыпаюсь ночью: темнота за окном, ртутью дребезжит экран, по бокам — цветы. Мгновенная мысль: «Я что — умер?» Ну в какой еще ситуации около мужчины слева и справа цветы?.. Шутка!
