Мы продолжаем публикацию цикла статей, посвященных населенным пунктам Смолевичского района, которые подвергались сожжению в годы Великой Отечественной войны.
Деревня в Прилепском сельсовете, в 22 км от железнодорожной станции Смолевичи на линии Минск — Орша, при реке Усяжа. Название поселения возникло из термина «ляда» (участок из–под выкорчеванного леса). Впервые упоминается в юридических актах 1598 года как село Минского уезда Великого княжества Литовского. С 1793 года, после второго раздела Речи Посполитой, оно вошло в состав Российской империи. Согласно переписи 1897 года, деревня в Острошицко–Городельской волости Минского уезда, где было 28 домов и 170 жителей. Перед Октябрьской революцией — 28 дворов, где проживали 209 человек. В 30–е годы здесь была проведена коллективизация. К сожалению, многих свидетелей войны уже нет. Поэтому историю сожженной деревни мы восстанавливали в основном при помощи архивных документов.
Из протокола допроса от 24 апреля 1961 года уроженки и жительницы деревни Ляды Прилепского сельсовета Анны Николаевны Абметко 1885 года рождения, крестьянки, беспартийной, неграмотной, вдовы, домохозяйки:
«Об уголовной ответственности за дачу заведомо ложных показаний и за отказ от дачи показаний по ст.ст. 177 и 178 УК БССР предупреждена.
В годы войны Советского Союза с Германией я проживала на оккупированной немцами территории сначала в своей деревне Ляды, а затем, с марта 1943 года и до июля 1944 года, т.е. до прихода советских войск в нашу местность, в деревне Раубичи Минского района. В этой деревне я стала жить потому, что в марте 1943 года наши Ляды были сожжены немецкими карателями, а многих наших односельчан они уничтожили. После войны я возвратилась обратно в свою деревню. В настоящее время в ней насчитывается 26 домов.
В марте 1943 года партизаны обстреляли одну немецкую автомашину и, как говорили, ими было убито два немца. Этот случай произошел на шоссейной дороге, недалеко от деревни Багута. В тот же день каратели прибыли в ту деревню и сожгли ее всю, до одного дома, а большую часть населения уничтожили. Сколько человек там погибло, я не знаю. Через день после этого, в воскресенье, я встала рано утром и вышла на улицу. Там я увидела бегавших по улице женщин, которые мне сказали, что к деревне приближаются немецкие каратели, и спросили, почему я не ухожу из деревни. Затем я услышала выстрелы. Это стреляли каратели. Я вместе с односельчанкой Марией Марфель залезла в погреб и укрылась от немцев. Находясь там, я слышала, как каратели стреляли и сильно кричали женщины и плакали дети. Сначала я подумала, что у местных жителей забирают коров и имущество. Но затем нам в погребе стало невозможно находиться, так как его соломенная крыша загорелась. Сначала мы доставали из деревянной бочки капустные листы и стали ими обматывать руки и лицо, поливались рассолом. Но в погреб нашло много дыма, и крыша стала обваливаться. Поэтому мы вышли на улицу и пошли по лощине. При этом заметили, как горит сарай с находившимися в нем людьми. Некоторые из них были еще живы и сильно кричали, просили о помощи. В то время нас увидел каратель, стоявший у сарая. Он выстрелом убил Марию Марфель, а мне приказал поднять руки и подойти к нему. Я пошла к нему, а он стал стрелять по мне. Я сильно перепугалась, хотя ранена не была. Я хотела бежать, но не смогла. Подойдя к карателю, я увидела недалеко стоявших от него наших односельчан: Семена Букатича, его жену Стефаниду Григорьевну Букатич, Веру Захаровну Смирнову и ее десятилетнюю дочь. Каратель мне приказал подойти к этим людям и после этого повел нас к помещению животноводческой фермы. Когда завел нас на ферму, то приказал встать в одну шеренгу. Я догадалась, к чему это все, и присела. Тут же послышались выстрелы, и все вышеуказанные люди упали убитыми. Затем каратель выстрелами из автомата поджег ферму, а потом ушел. Через некоторое время я выбралась из здания фермы и ушла в деревню Раубичи к своему сыну. В тот день немцы сожгли всю нашу деревню, в которой было более сорока домов, уничтожили очень много односельчан. Мне известно, что удалось спастись немногим нашим односельчанам, в том числе и мне лично. Многих людей расстреляли и сожгли. Во время этой зверской расправы каратели занимались грабежом местного населения, у которого забирали скот, хлеб и ценные вещи, а все остальное сожгли вместе с домами и людьми. Большая часть жителей была сожжена в сарае. Когда я находилась еще в погребе, а он загорелся, то я очень сильно обожгла руки, когда стала из него вылезать. Поэтому я не ходила на пепелище нашей деревни. Откуда приехали каратели, я не знаю. Видела, что они были одеты в военную форму серо–синего цвета. У одних на голове были пилотки, а у других — фуражки. В тот же день, насколько мне известно, были сожжены соседние деревни Прилепы и Погорелец. Эти деревни были сожжены полностью, а сколько человек в них погибло, я не знаю. Все погибшие мои односельчане были похоронены их родственниками и близкими людьми на местном кладбище в деревне Прилепы. Каждого погибшего похоронили в отдельной могиле, а тех, кто сильно обгорел, похоронили в общей могиле. Памятников на них не ставили. Больше дополнить ничего не могу. Протокол мне зачитан вслух, записано с моих слов верно».
Из протокола допроса от 21 апреля 1961 года уроженца и жителя деревни Ляды Прилепского сельсовета Владимира Николаевича Росса 1921 года рождения, крестьянина, беспартийного, образование 7 классов, женатого, работающего счетоводом–кассиром колхоза им. В.И.Ленина:
«Об уголовной ответственности за дачу заведомо ложных показаний и за отказ от дачи показаний по ст.ст. 177 и 178 УК БССР предупрежден.
В годы войны я проживал сначала в деревне Ляды, где вместе с родителями занимался сельским хозяйством. Это было в период с июля 1941 года и до 14 марта 1943 года. Затем наша деревня была сожжена карателями, и я стал проживать у своих родственников в деревне Беляны Минского района, где жил до сентября 1945 года. Потом я построил дом в деревне Ляды, где проживаю в настоящее время.
Как сейчас помню 14 марта 1943 года. В воскресенье примерно в пять часов утра я проснулся, и мне моя мать, Антонина Демьяновна Росса (умерла 15 марта 1961 года), рассказала, что на улице ходят наши односельчане и говорят, что нашу деревню будут сжигать. Боясь последствий, мы стали собираться. Я вышел во двор, запряг лошадь в сани, и мы стали на них складывать вещи и продукты. Когда я на подводе выехал на улицу, то увидел, как со стороны шоссе, что проходит из Минска в Логойск, приближаются цепью немецкие каратели. Они, увидев бегавших людей на улице, стали стрелять. В это время моя мама и моя тетка Екатерина Прохоровна Росса (умерла в 1960 году) мне сказали, чтобы я с сестрой Татьяной (теперь Альшевская) уезжали из деревни. Они думали, что нас как молодых каратели могут забрать, а их, пожилых, не тронут. Я тут же с сестрой выехал из Ляд, и мы поехали в сторону соседней деревни Дуброво. Когда мы стали приближаться к ней, то увидели, как от опушки леса шли цепочкой другие каратели по направлению к деревне Дуброво. Боясь, что нас задержат, мы заехали в кустарник и там скрылись. Когда каратели зашли в Дуброво, мы поехали в деревню Манчаки Логойского района, где остановились у местных жителей. Через некоторое время немцы добрались и туда. Я увидел, что на подводах у них были разные вещи домашнего обихода. Как только фашисты скрылись, мы с сестрой поехали домой в Ляды. Заехав на гору, увидели, что все дома в Лядах охвачены огнем. Тут же увидели, что горят и соседние деревни Прилепы и Погорелец. Причем от Прилеп валил столб черного дыма. Увидев, что наша деревня горит, мы с сестрой уехали сначала в Дуброво, а затем на Усяжу. Там мы переночевали, а утром вернулись в Ляды, которая была вся сожжена. Я подошел к тому месту, где стоял наш дом, от которого остались одна обгоревшая печь и пепелище. Рядом с нашим домом, еще до сожжения, находился недостроенный, без крыши сарай. Я подошел к тому месту и увидел трупы наших обгоревших односельчан. При этом я заметил, что среди погибших сидела на земле наша односельчанка Анна Ивановна Абметко, у которой на руках находились два ребенка, прижатые к груди. Они, как и их мать, были обгоревшие. А Михаил Александрович Нехайчик лежал на земле с сильно обожженным лицом, обращенным в ту сторону, где у сарая были двери. Причем его руки были скрючены в предсмертной судороге, а в них была земля с соломой. Увидев все это, мне стало страшно, и я ушел. Кроме указанного сарая, часть односельчан была сожжена в помещении бывшей фермы. Всего в тот день карателями было сожжено более 90 человек и 58 домов или 54 вместе с колхозными и надворными постройками.
Тогда случайно спаслись еще Никита Иванович Булыга (он умер в 1955 году) и Анна Николаевна Абметко. Булыга спрятался от карателей, закопавшись в кучу навоза. Другие же наши односельчане остались живы только потому, что им, как и мне, удалось убежать еще до сожжения деревни. Я знаю, что в Прилепах, кроме домов, немцы сожгли школу, два магазина, водяную мельницу, сельсовет, почту и больницу. Уцелел только колхозный клуб. А сколько точно было там домов и убито людей, я не знаю. Деревню Багута, что в пяти километрах от нас, каратели сожгли в пятницу, 12 марта 1943 года и сожгли там около 150 человек. После Багуты и в нашей деревне боялись расправы, поэтому и успели убежать некоторые жители. Деревню Дуброва не сжигали, а просто разграбили. За что фашисты нам мстили, я не знаю. Но помню, что 12 марта на Виленском шоссе, примерно в двух километрах от нас, партизаны подорвали машину с немцами. Все наши погибшие односельчане были похоронены 15 — 17 марта на местном кладбище в деревне Прилепы. Больше дополнить ничего не имею. Протокол мною лично прочитан, записано с моих слов верно».
Из воспоминаний Софьи Павловны Букатич (Хмельницкой) (1932 года рождения, жительницы деревни):
«Я родилась в деревне Ляды, здесь и войну пережила. Родители работали в колхозе, растили девять детей. Успела еще закончить один класс в местной школе. Здесь когда–то жила одна женщина, которую еще до войны за что–то выслали, так вот в ее доме и находилась наша школа. Деревня очень большая была. Перед войной наша хата была самая последняя на улице, а потом, в 30–е годы, начали сносить близлежащие хутора, и Ляды расширились. Клуба и магазина не было. Тот день, когда началась война, я уже не помню. Но на всю жизнь запомнила, когда кто–то из жителей сказал, что деревню нашу сжигать будут. Где–то под Багутой партизаны обстреляли немецкую машину, и за нее фашисты будут мстить. Это было перед выходными. Мама нас собрала ночью и вместе с соседкой повела в деревню Кудрищино к папиному брату. И папа там был с лошадью нашей. Что–то успели взять с собой из одежды. Снег еще на улице лежал, холодно было. Нужно было реку переходить, соседка в нее упала, в эту воду ледяную. Деревню всю сожгли, а скот весь забрали. Папа вернулся в деревню, а соседские куры сидели на плетеном заборе. Коров тоже немцы забрали, а когда их угоняли, то наша коровка как–то смогла убежать в деревню Кристыново. А когда мы вернулись в деревню, то увидели, что от нее ничего не осталось. Людей, более 90 человек, согнали в один сарай и подожгли. Еще несколько человек подожгли в здании фермы. Кто мог убегать, того расстреливали из автоматов прямо на поле возле деревни. Я до сих пор помню тех людей, которые сгорели тогда, ведь в деревне все друг друга знают. Мне хоть и 11 лет было, но такое нельзя забыть. Погибли целые семьи. Уцелели только те, кто успел уйти или дома не было. Я помню, что немцы жгли Ляды в воскресенье. Тогда еще жгли деревни Прилепы и Погорелец. Там должны еще остаться люди, которые это помнят.
После сожжения деревни наша семья жила некоторое время в Кудрищино. А после того, как нашлась наша корова, переехали в Кристыново. Там тоже наши родственники жили. В один дом съезжались по четыре–пять семей. Там нам разрешили строиться, и папа сделал сруб нашего дома. Потом его перевезли в Ляды. Эта хатка, в которой я сейчас живу, сложена из того самого сруба. И стоит она на том самом месте, где во время войны стояла. И огород даже там, где раньше был.
Мы каждый раз страшно пугались, когда слышали, что немцы опять едут. А я хватала младшего брата, он с 34–го года был, и убегала за три километра в Кристыново. Я помню, как местные хлопцы катались здесь недалеко с горки, а немцы к ним: «Где партизаны?» А кто знал? Да и не сказали бы все равно. Сестру мою старшую схватили и погнали через деревню. Тогда сосед уговорил фрицев ее отпустить. Если бы не он, то неизвестно, что с ней было бы. Во время войны у меня родились еще два братика, но тогда же и умерли. Есть было нечего, ели лепешки из гнилой картошки. А они воняли очень, но нам вкусно было. Тяжело выживали, что говорить. Я войну часто вспоминаю, если бы и хотела забыть, то не получается. Папа мой, Павел Васильевич Хмельницкий, пошел воевать на фронт. Где похоронен, никто не знает. Прислали похоронку, что пропал без вести».
Из воспоминаний Софьи Михайловны Росса (Нехайчик) (1923 года рождения, жительницы деревни):
«Мама моя, Евдокия Васильевна, была родом из богатой семьи, а папа, Михаил Николаевич, из бедняцкой. Тем не менее они поженились, жили хорошо. Моя семья считалась кулацкой. Хозяйство было большое, у нас работали батраки. Мой папа, я хорошо помню, нанимал няню, а за это ей платил 30 пудов хлеба. Все его трое братьев жили на близлежащих хуторах, которые потом разрушили, а дома перевезли в деревню Ляды на место вырубленного леса. Отец не хотел вступать в колхоз. Однажды ночью его схватили и увезли, а затем выслали как врага народа. Это еще перед войной было. Вот мама и осталась одна с пятью детьми. Я третья была по старшинству, родилась в Лядах.
Я хорошо помню, как во время войны недалеко от нашей деревни шли беженцы в сторону Логойска. Это были в основном еврейские семьи с детьми, с чемоданами. Они у нас дорогу спрашивали. Не могу сказать, что немцы часто были в Лядах. В деревне Прилепы стоял их гарнизон, так вот там фашисты находились постоянно. Незадолго до того, как каратели пришли сжигать нашу деревню, умер мой родной брат. И в тот самый день должен был быть поминальный стол — «сороковины». В воскресенье утром 14 марта мама стояла у печки и пекла блины для поминовения. А я выскочила на улицу к своим друзьям. Прибегает за мной моя младшая сестра и говорит: «Сонька, быстро иди домой, попадет тебе от мамы». Я прибежала в хату, а мамка отправила меня с доенкой (ведро) к корове. Животное скоро должно было телиться. Я пошла в сарай, а корова как–то странно себя вести начала, неспокойно. И вдруг я услышала автоматную очередь на улице. Я пришла домой, а тут и сосед наш Василий Нехайчик прибегает. Стал говорить маме, чтобы она бросала печь свои блины, запрягала лошадь и уезжала с детьми из деревни. Мой брат младший пошел запрягать кобылку, я помогла ему подогнать ее к хате. А тут опять стрелять начали. Мама бросила горящую печь и блины, посадила нас на воз, и мы поехали в сторону деревни Околица. Я еще смогла залезть через окно в дом, сняла с красного угла иконку с рушником и забрала с собой. Из вещей ничего не успели взять, только для лошади случайно вместо овса ячмень взяли. А грязь была на улице, да и снег еще лежал. Приехали в лес и спрятались. А в деревне шум стоит: кричат люди, ревут коровы, лают дворовые собаки! Нам страшно было, не передать. Немцы окружили Ляды. Тех людей, которых застали дома, вывели на улицу и приказали идти с ними. Одну часть людей пригнали в наш сарай, где стояла корова, там ферма была, а ляденцев, которые жили в другой части деревни, загнали в сарай к Захару Абметко. Люди просились, чтобы их отпустили, а им обещали, что убивать и сжигать никого не будут. Среди карателей было очень много полицаев, которые разговаривали на понятном нам языке, но не могу сейчас сказать точно на каком. Тех односельчан, которые убегали в направлении Прилеп, Минска, немцы расстреливали прямо около деревни. Повезло только тем, кто убегал к Околице, как и мы, или раньше ушел из деревни. И вот в этих сараях, нашем и Абметко, людей и подожгли. На следующий день мы вернулись на пепелище. Я не знаю, как, но уцелела одна курочка, которая бегала на месте родительского дома. А вокруг были обгоревшие трупы ляденцев. Такие маленькие они стали, что даже невозможно было поверить, что это взрослые люди. Я сама видела обгоревший труп сидящей женщины, которая прижимала к себе двоих деток, тоже сгоревших. Я сначала подумала, что это моя сестра, стала кричать. Наша корова, которая должна была телиться, тоже обгорела, даже теленок из живота вылез. Моя двоюродная сестра успела выскочить на улицу из горящего сарая, но не смогла убежать. Мы ее опознали по вставленным зубам и ботинкам. Кого могли, перезахоронили на кладбище в деревне Прилепы. Конечно, собрать останки людей было очень трудно, не могли разобраться даже, собирали все подряд. В одном доме нашли трупы убитых восьми мужчин, которые пытались убежать из деревни. Так вот их можно было опознать, и родственники смогли их похоронить. А сгоревших хоронили, сами не понимая, где и чьи останки. Жаль, что никто за все годы не поставил даже крест на месте тех сараев. Деревню всю полностью уничтожили. Одно время потом мы находились в Губичах. Мама отправила меня с сестрой попрошайничать. Обошли два села, нам дали только две маленькие свеклы. Я пришла домой и сказала: «Мамочка, больше ни за что не пойду просить, лучше пойду и утоплюсь (плачет)». А есть очень хотелось. Я не знаю, как мы выжили. Ой, так страшно и больно об этом вспоминать!»
— Я родилась в Лядах, до войны успела закончить пять классов Прилепской школы, — рассказывает Татьяна Павловна Лагунчик (1928 года рождения). — Наш колхоз в то время назывался имени Ворошилова. Я в семье была самая старшая. От немцев прятались в нашем погребе, там стена двойная была. Деревню сжигали в марте, где–то в середине месяца. Людей сжигали в двух местах. Я плохо помню все подробности, но все забыть, даже если бы и хотела, не могу.
В деревне Ляды мне довелось побывать впервые. И как–то иначе я ее себе представляла. Впрочем, как и во многих сельских населенных пунктах, здесь сейчас очень много новых дач и коттеджей. Пришлось долго искать дома коренных старожилов, чтобы услышать их рассказ о судьбе деревни. Даже расстроилась сначала, так как на многих воротах и дверях просто висели большие замки. Пришлось еще в другой день наведаться сюда. При встрече с жителями деревни Николаем Павловичем Хмельницким и Верой Степановной Ященко (Нехайчик) удалось узнать, что на том самом месте, где на горке стоял сарай Захара Абметко, в котором сожгли ляденцев, посадил позже сам хозяин грушу как память о своих односельчанах. Долго она росла, а потом ее спилили. На тех местах, где сгорели люди, давно стоят большие и красивые дома. Это теперь участки других людей, поэтому мы их не фотографировали. Просто постояли рядом. Говорить о чем–то было сложно. И пусть даже это чужая память, чужая боль, думалось только о том, чтобы никогда и никто не смог это увидеть опять. Чтобы ни мы, ни наши дети и внуки не смогли узнать той боли и того страха, который пережили ляденцы. Нам просто нужно об этом помнить, чтобы не повторилось.
Наталья ЧАСОВИТИНА, газета «Край Смалявiцкi».
gazeta1931@tut.by
Фото автора.
Советская Белоруссия № 98 (24728). Среда, 27 мая 2015
