— Мне позвонили из Гродно, сказали: «Приговор привели в исполнение». Потом пришла подтверждающая бумага, за ней уведомление, что у него остались какие–то вещи. Я спросил, как узнать, где он похоронен. Мне ответили: «Не имеем права распространять такую информацию». Нет, его вещи мы из тюрьмы забирать не будем. Зачем они нам?

28–летний Иван Кулеш — воспитанник детского дома, окончил 9 классов школы. В 18 лет был осужден за кражу. В 2014 году его обвиняли в ложном доносе и краже.

— Как я себя чувствую? Мне сложно описать. Нет, не плачу. Я не очень хорошо его знал. Да, это мой брат, но мы вместе не росли. Жалко, конечно. Ане, сестре, сложнее, она ему ближе.

В семье у нас пятеро детей — двое от одного отца, трое — от другого. Когда мама умерла, наш папа нас забрал, а его отец забрал только старшую дочку, а Ваня с Аней попали в детдом. Иван самый младший.

Я рос и знал, что у меня есть брат, но где он, что с ним — понятия не имел. Мы встретились в 2011–м, он вышел из тюрьмы, у него не было ни документов, ничего. Там стали искать родственников, вышли на меня. Я забрал его к себе в Лиду, потом его определили на учебу в Барановичи. Он окончил строительные курсы, и наши пути снова разошлись. Я был в курсе, что он живет с гражданской женой, что у него дочка родилась.

Последний раз мы общались в ноябре 2015–го. В день, когда ему вынесли смертный приговор. Нам тогда разрешили свидание. О чем мы говорили? Обо всем. «Ты это сделал?» — «Да, я это сделал». Такой разговор. Он весь задерганный пришел, не знал, что его ведут на свидание, думал — на расстрел.

Нет, я не ездил к нему на свидания. Аня ездила пару раз, говорила: спокоен. А я не мог, не мог в такой обстановке находиться. Я очень впечатлительный человек. Все это время мы переписывались. Где–то раз в месяц конверты от него приходили. Что в них? Да, можно сказать, ничего: «Как дела?», «Какие новости?» Ни чувств, ни страхов он не описывал: «Если я убил человека, то и меня должны убить».

Он совершил страшное, но зачем и с ним поступать так же? Пусть бы жил, отрабатывал, платил родственникам погибших. Ну а толку, что его расстреляли? Был человек и нет человека...

— В интернете я читала: 28 ноября стало известно, что Кулеша расстреляли, 29–го — Хмелевского, у меня еще сердце так екнуло — неужели 30–го Генкин день. Оказалось, его гораздо раньше...

— Мне позвонила знакомая: в ЗАГС пришла бумажка о том, что нужно выдать свидетельство о смерти Яковицкого Геннадия Геннадьевича. Так мы всё и узнали, а потом в почтовом ящике нашли бумажку, где сообщалось, что 5 ноября приговор приведен в исполнение. Предчувствовала ли я что–нибудь 5 ноября? Да, я весь ноябрь предчувствовала! Два письма ему написала, а в ответ ничего. В пятницу (2 декабря. — источник) Саша собиралась к нему на свидание. Съездила...

Хотел ли он жить? Хотел. Мы ведь так и не успели пожениться. Он мне как–то писал: «Рыжик, хочешь, давай распишемся». Главное — я хочешь, а он как будто не при делах. Но это были не просто слова. Я никому не могу объяснить, что нас связывало, какие чувства. Он был другом, братом, отцом, мужем. Он был всем, моей маленькой вселенной.

Уже два дня меня с работы отпускают пораньше. Не могу, не выдерживаю смену. Хожу по улице со скоростью черепахи, глаз не поднимаю, ни с кем не общаюсь.

По его письмам сложно сказать, что он чувствовал. Больше нас успокаивал: не волнуйтесь, все хорошо будет. Конечно, и я ему писала: не вешай нос, мы с тобой. Про внучку рассказывала, долгие получались письма. 

Передачки? Он ничего не просил — ни продуктов, ни одежды. Только сигареты.

Раскаивался ли он? Он не трогал этих тем, Гена не из той породы, чтобы такие темы затрагивать. Он был очень гордый, независимый. Просто успокаивал нас, уберегал.

Боялся ли он смерти? Неизвестности? Наверное, боялся. Потому что Саша, когда ездила к нему на свидания, говорила, когда его приводят, а он еще минут пять в полной прострации. Даже не понимал, что дочка приехала, что он жив. Их ведь, когда из камеры выводят, не говорят, куда ведут.

Саша ему: «Папа, папа». А он не понимает, где он, с кем он, что он. Не мог сконцентрироваться. Конечно, боялся. Но я знаю, мне бы он никогда не сказал, не написал, не рассказал, что чего–то боится.

...Не знаю, что было бы для него лучше — жизнь или смерть. Я бы хотела, чтобы он жил. Пусть бы сидел, пусть бы я передачи носила, но знала бы, что он есть. А как бы оно было для него лучше, я не знаю. Выдержал ли бы он все это? Не сделал бы что–нибудь с собой? Потому что эта обстановка морально добивает. Сидит он с дочкой на свидании и тут промелькнуло: «Сколько времени осталось?» А охранник: «Сиди, не торопись, у тебя еще время есть... Чуть–чуть». Ну вот даже такие разговоры морально убивают.

Я не верю и не поверю, что его уже нет. Тела мы не видели, могилы у него нет. Куда мне сейчас к нему пойти, куда цветок принести? Куда? В церковь. 

Я человек неверующий, но и я считаю: Бог дал, Бог только может и забрать. Каждый может оступиться, никто от этого не застрахован, так зачем рубить сплеча?

— Кто у него остался? Я и мама. Маме 50 лет, она до сих пор не понимает, что случилось. 28 октября мы с ним виделись: приезжали на свидание. Возможно, и был у него страх на душе, но к нам он всегда выходил с улыбкой.

— Прокручиваю в голове нашу последнюю встречу. Сейчас мне кажется, он чувствовал, что скоро конец. Вел себя как–то по–другому. Мы ему тогда сказали: привезем передачку. Он ответил: не факт, что успеете, наверное, меня скоро расстреляют. 

Письма от него не шли весь ноябрь. В 20–х числах я приезжала на «Володарку», передать ему деньги. Деньги приняли. Потом я спросила про свидание, мне ответили: приезжайте 30–го, тогда дадут свидание. 28–го в интернете появилась новость про Кулеша.

Я поехала в СИЗО. Мне дали бумажку для свидания, сказали: ждите. Вышел, я так поняла, замначальника и сообщил: брата больше нет. Я еще уточнила: «Какого числа это случилось?» «Такую информацию не выдаем. Ждите суда, вам придет бумажка».

Бумага пришла через 3 или 4 дня. Там написано: 5–го его расстреляли.

Он говорил, пусть бы его сразу расстреляли, чтобы не сидеть, не трястись, не ждать каждый день смерти. С ним сидел парень из Речицы, которого весной расстреляли. У Сергея на глазах его увели. Просто пришли, сказали «собери вещи», и больше он в камеру не вернулся. Это очень на его психику повлияло. Он хотел вернуть все обратно, чтобы такого не было. Говорил: не понимаю, как все это могло произойти. Он надеялся, что ему дадут 25 лет тюрьмы.

Он хотел жить, ждал передачек. Передавать их можно раз в три месяца. После приговора мы успели отправить только две. Что в них было? Сигареты, чай, сало, конфеты, печенье.

Он часто писал, рассказывал, что в камере сидит один, читает, пишет стихи, радио ему кто–то давал послушать. Даже 28 октября, когда мы приезжали к нему на свидание, говорил, что выслал письмо. Нам оно до сих пор не пришло. О смерти он говорил редко, и то только в шутку.

Мы не понимаем, что его больше нет. Мы не видели тела. А может, и хорошо, что не видели? У нас от него ничего не осталось. Я ему присылала фотографии своей дочки, все просила отослать назад. А он писал: отошлю, отошлю, успею...

Елену Черноусову убили 15 сентября 2013 года. Накануне ей исполнилось 45 лет. Она была одной из двух продавщиц в лидском магазине, который тем вечером решил ограбить Иван Кулеш. Обеих он буквально измолотил металлической трубой, найденной неподалеку. Спустя год Иван Кулеш был задержан после того, как совершил похожее злодеяние: обухом топора убил продавщицу и ограбил деревенский магазин.

Юлия Кучер вместе с мамой. Фото из семейного архива.

— Мама была воплощением женственности: плохого слова не скажет, никогда не нагрубит никому. Даже я могла вспылить, а она — никогда. Называла меня Юляшкой. Для меня она была всем, единственным родным человеком. Папа умер за год до ее смерти.

Мы с мамой были очень близки. Я знаю, что большинство девочек многое не обсуждают с мамами. А у меня не было ограничений. В любую секунду — ночь, день — я ей звонила и могла разговаривать часами. Единственное, что меня сдерживало, — это то, что я видела, насколько близко к сердцу она принимает мои проблемы.

Когда я узнала о гибели мамы, мне было 23 года. Я была на 7–м месяце беременности. Хорошо помню этот день. Никаких плохих предчувствий ни у кого не было. Мама уходила на работу, сказала: «Я там фарш разморозила. Если будешь себя хорошо чувствовать, приготовь котлеты». Я даже не обернулась: «Все, мама, хорошо». Обычно мы часто созваниваемся, а в тот день у меня на телефоне денег не было. Даже не поговорили.

Накануне у нее был день рождения. Вечером мы встретились: я, мой муж, отчим, сестра и мама. Тогда был день города, салют. Мы шутили: «В честь твоего дня рождения». Пришли домой, отпраздновали, подарили подарок, легли спать. Перед сном я ее поцеловала. В последний раз.

Когда уже произошло самое страшное, мне долго не говорили, что моей мамы нет. Я была в кино с подружкой и не слышала, что звонил телефон. Позже увидела эсэмэску: «Юля, подыми трубку, с мамой произошла беда». Созвонились с отчимом, приехали к магазину. Там милиция, никто ничего не говорит. Позже муж подошел и сказал, что слышал о двух трупах в магазине. Сестре на тот момент было 11 лет, она в истерике, плачет: «Юля, скажи, что это не мама!» А я и была уверена, что это не она. Мама говорила, что район неблагополучный, многие пьют. Такие клиенты обычно собирались у заднего входа, бывало, ссорились. Я подумала, что это кто–то из них.

До двух часов ночи я обрывала телефоны мамы и знакомых. Мамин телефон не отвечал, а знакомые говорили, что ничего не знают. Даже сосед, который был на опознании и все уже знал, не решился мне сказать правду. О маминой смерти мне рассказал друг отчима: «Ты уже взрослая. Прими это как факт». И все. Как пропасть.

Я не знаю, как доносила беременность. Лежала на сохранении. Все оставшееся время была угроза выкидыша. А как еще? В первый год после смерти мамы у меня не было ни дня, чтобы я не думала о ней и не плакала. Она мне каждую ночь снилась — я же ни о чем другом думать не могла. Предполагала: пройдет время, боль утихнет. Ничего подобного.

Скажу честно: на суде я ожидала смертный приговор. Я много думала об этом, мы часто обсуждали эту тему с близкими людьми. Вот некоторые об убийцах родных говорят: «Только выпустите его — мы растерзаем». Мне этого не надо. Это значит, стать таким же, как и он.

Я понимаю: расстрел этого Кулеша мне маму не вернет. Но я не согласна с теми, кто выступает против смертной казни. Приведу им наш же пример. После того как он убил маму и ее коллегу, Кулеша не задержали. Он пошел и убил снова. Значит, для него это в порядке вещей. Посадили бы его, не расстреляли. А где гарантия, что через 20 — 25 лет он не выйдет? Жизнь долгая, мир изменчив. Кто гарантирует, что не найдутся «добрые» люди, которые решат его пожалеть? Уже, как видите, нашлись — жалеют... Когда беда самого тебя не коснется, говорить легко.

Я долго не представляла, какой страшной смертью погибла моя мама. Только позже, уже после похорон, во время следствия криминалисты показали фотографию. Я сначала не поняла, что это. Верхней части головы не было. И было что–то, как пелена вокруг. Когда я поняла, что это мозги... Вы не представляете!

Пальцы на руке, которой она пробовала укрыться от ударов, были вывернуты в другую сторону. После убийства директор магазина нам принес кусочки черепа в пакете. Они разлетелись от ударов, и их находили позже. Кости! Куски! Я не верила! Как так? Такая жестокость!

Знаете, этот день должен был стать последним рабочим днем в магазине. Мама увольнялась оттуда. Все случилось в 9 часов вечера перед самым закрытием. Мама была уже одета. В 6 часов к ней пришла моя младшая сестра. Она хотела дождаться маму, чтобы идти домой с ней вместе. Но за час до закрытия мама ее буквально прогнала. Сестра уходить не хотела, и мама ее отругала. Не знаю, что такое? Но, возможно, именно это спасло ребенку жизнь...

Вдова Вячеслава, убитого Яковицким. Фото Виталия ПИВОВАРЧИКА.

Она долго отказывала журналистам в беседе. С тех пор, как ее мужа убил Геннадий Яковицкий, впервые приговоренный к смертной казни в 1990–м. Исключение сделала для нас. Но по–прежнему оберегает от посторонних свой дом. Поэтому мы встретились в кабинете редактора вилейской газеты «Шлях перамогi», которому она принесла на рецензию («Сергей Николаевич, отдаю тебе на ночь!») свое очередное сочинение. На свои средства она издала несколько документальных книг о родной вилейской земле и земляках, поэтических сборников, к весне готовит для местного музея персональную фотовыставку «4 времени года». В основном это пейзажи удивительной красоты. Она словно возвращает добро людям, которые помогли ей пережить трагедию. Позволяет себя фотографировать, но ставит категорическое условие: «Не указывайте мое имя...»

— Со Славой мы познакомились в 75–м. Нас представили так: «Поэтесса. — Композитор». Я тогда уже писала стихи, но, помню, усомнилась: надо же, композитор! Но когда Слава взял в руки гитару... Больше мы не расставались. Он окончил Вилейскую музыкальную школу и Молодечненское музучилище, где учился вместе с Сашей Тихановичем. Начал на вокальном, перевелся на хоровое дирижирование. Был разносторонне талантлив, играл на разных инструментах, пел. Невысокого роста, блондин, голубые глаза: у него и шутливое прозвище было — Мулявин. Руководил своим ансамблем, был лауреатом нескольких конкурсов, половину наших мальчишек научил аккорды брать... Весь город его хоронил. 

Я сначала не могла поверить, что моего мужа убил Яковицкий. В одном подъезде ведь жили, мы на первом, он на третьем. Ездила к следователю, просила: «Скажите, что не он, снимите грех с души». — «Он. Не сомневайтесь!»

Через несколько лет один местный, соучастник, уже после тюрьмы сказал мне: «Ставь бутылку пива, расскажу». Мы сели в столовой, он и рассказал. Оказывается, они украли у «Песняров» дорогой микрофон. Слава сказал: «Верните, это мои друзья». Завязалась драка...

Не знаю, были ли они друзьями... Но в тот день, когда «Песняры» приехали к нам с концертом, Слава здоровался со всеми за руку как с давними приятелями. Мулявин, Кашепаров... — молодые красивые, знаменитые. А я была рядом — мы со Славой всегда были вместе! — и чувствовала себя звездой. Мы всю страну объездили с его концертами. Судьба неспроста нас соединила. Поначалу было очень трудно с тремя детьми на руках. Справилась. Помог Слава.

Мы с ним почти не разлучались, но расстались в тот роковой вечер: меня попросили подежурить, кого–то подменить. Согласилась. На концерт Слава пошел один. Когда вечером мужа не оказалось дома, я вдруг почувствовала: его больше нет. Через неделю Славу нашли в воде, в Солдатском пруду.

Яковицкий отсидел, после тюрьмы вернулся в этот же дом и жил здесь до последнего времени. Если бы вы его видели, никогда бы не подумали плохого. Приятный человек: высокий, сильный, красивый. А вот душа была уродливой. Он не бил равных, а только тех, кто слабей. Откуда это? От жестокости воспитания. Его отец истязал жену и бил сына. Я узнала это, когда прочла 16 томов дела. Думала, что на всю жизнь отравилась этим «чтивом». Есть еще причина. На журфаке нам преподавали психологию толпы. Ее не остановить. В толпе могут затоптать, убить и не почувствовать своей вины. Трое, пятеро — это уже толпа. Все свои преступления Яковицкий совершил в толпе. Лишил жизни талантливого человека, сломал мою судьбу, потом оказался замешан в убийстве девушки, убил сожительницу... Если бы исполнили самый первый приговор к ИМН, вынесенный ему в 1990–м за моего Славу, не было бы следующих преступлений.

Галина Федоровна — вдова погибшего Евгения Елисеенко. Он третья жертва Сергея Хмелевского, виновного в убийстве троих человек и приговоренного к расстрелу. Елисеенко погиб случайно. Как доказало следствие, Евгений Иванович зашел во двор, когда дом с двумя трупами, подожженный убийцей, уже полыхал. И убийца Хмелевский, желая избавиться от неожиданного свидетеля, решил его убрать, сбросив в глубокую бетонную яму. Тело Евгения случайно обнаружил один из спасателей, которые приехали тушить пожар. Он посветил фонариком в бетонную пропасть, и луч осветил мертвое лицо.

— Мы познакомились в 1979 году. На танцах дело было. Мы любили там бывать, как и все односельчане. Через некоторое время понравились друг другу, начали ходить, встречаться. Он часто ко мне приезжал. А через полтора года сделал предложение. Я сразу согласилась. Мы, наверное, мало походили. Но уж сильно полюбили друг друга. Потом родился у нас сын. Но он трагически погиб. Связался как раз с этим Хмелевским Сергеем. Я в тот день была на работе, — на время Галина замолкает, собираясь с силами. — Я не буду рассказывать ту историю, потому что ее так до конца и не раскрыли, даже милиция. Они были еще детьми, им было по 14 лет. Но я точно знаю, что если бы не Хмелевский и его компания, то ничего не случилось бы. Может, если б тогда то дело с гибелью сына раскрутили, не было бы и этой беды.

— Почему вашего мужа звали Карандаш?

— Тут два момента: во–первых, он маленький был ростом. А второе — очень уж хорошо рисовал. И дочке моей от него это передалось.

Галина Елисеенко вспоминает, что охота к карандашу была у мужа особенно до армии, когда свободного времени было больше. А когда вернулся, сразу ушел работать электриком на местную авиабазу. Со временем получил 6–й бригадирский разряд.

— Он мастер был на все руки. Но несколько лет назад приключилась беда: они тянули шпагат, и он сорвал спину. Она постоянно болела, не мог ходить. Я хотела его в больницу отвести, а он все упирался. Хотя работу пришлось оставить, односельчанам в помощи не отказывал никогда.

В тот последний день перед убийством они поссорились. Так сложилось:

— Я вернулась с работы, а он выпивший. Начали ругаться, он хлопнул дверью. Дошел до того дома, где была яма, и нашел свою смерть от чужих рук.

Считаю, Хмелевского вообще нельзя было выпускать из тюрьмы. Если бы его не отпустили, трое людей были бы сейчас живы. Нам страшно было по деревне ходить, когда он освободился. Ходил по улице таким царьком, не дай бог, если с ним не поздороваешься... Его все боялись, абсолютно все. Разве за такое страшное злодейство он не заслужил своего наказания?

Праздники семья отмечала вместе. В этот Новый год за стол сядут без Евгения Ивановича.

— Но лучший подарок он мне уже давно сделал, — говорит Галина Федоровна. — Это мои дети. Сына нет, но есть дочка Ольга и внуки. А вот хозяина моего больше в доме нет. Не знаю, как я одна дальше потяну. Мы с Женей думали вместе провести в дом газ. Зданию почти 50 лет. Я уже мерзну. Конечно, был бы он рядом, было б полегче. Может, мне теперь лечь рядом с ним?

czcz@onet.eu

ponomarev@sb.by

isaenok@sb.by

Советская Белоруссия № 244 (25126). Вторник, 20 декабря 2016