Поэт Евгений Евтушенко поделился воспоминаниями с читателями "СБ"

Приезд Евгения Евтушенко, последнего из плеяды поэтов–эстрадников, всколыхнул Беларусь: Большой зал Белгосфилармонии, где слушатели рассаживались даже на ступеньках на балконе, был набит битком, гостя приветствовали овациями. Несколькими часами ранее Евтушенко, известный коллекционер живописи, которого связывала дружба и общение со многими знаменитыми мастерами, встретился со студентами художественного колледжа им. Глебова и академии искусств. Мэтр признался, что его ужасает современная мода на селфи со знаменитостями, и поделился воспоминаниями.

Отец моей матери Ермолай Наумович Евтушенко — человек чапаевского типа, трижды георгиевский кавалер Первой мировой войны, присоединившийся потом к большевикам, родился в селе Хомичи Калинковичского района. Он развелся с моей бабушкой, хотя бывал у нас дома все время. Он очень дружил со вторым моим дедом латышского происхождения, математиком, хотя они были совершенно разные люди. Я сейчас бы дорого дал, чтобы понять, о чем они разговаривали друг с другом. И их вместе арестовали в 1937 году, причем при мне. Дедушку–математика из лагеря в конце концов выпустили, а вот Ермолая Наумовича просто убили. Не знаю, где и как, обычно, наверное, как в подвалах убивают, в затылок...

Я не знал названия деревни, где дед родился, и мама не знала, она там никогда не бывала. Но однажды, когда я говорил о футболе с приятелем, произнес фамилию Хомич (я сам был вратарем очень хорошим, а Хомич был мой идол), она вдруг вспомнила: «Хомичи!» Так я приехал сюда.

Позвонил Андрею Макаенку, у него был сосед — большой военный начальник, он сразу сам сел в вертолет, и мы туда полетели. Оказалось, что две сестры моего дедушки еще живы.

По пути от Калинковичей, где мы приземлились и поехали дальше проселком, шел, хромая, человек на деревянной ноге. У него болтались три Георгиевских креста и, кроме того, партизанская медаль. Он был одет в трофейный немецкий мундир со споротыми лычками. А на ногах, которые у него очень сильно болели, были лапоточки. Самые настоящие. Спрашиваю, знает ли он семью Евтушенко. «Так какие Евтушенки? У нас половина деревни — все Евтушенки!» Говорю: «Ермолая Наумовича родственники». — «Так мы ж тикали с ним с германского полону!» — «Опишите мне его, какой он был?» — «Да бабник лютый! А на носу — раздвоинка, как у тебя». Признал, значит, во мне кровь деда!

В деревне никого из бабок моих не оказалось. Двери везде открыты, замков нет. Мы пошли на картофельное поле, и там я увидел картину незабываемую, которую потом описал в одной из своих поэм. Это даже в кино восстановить невозможно. Первый раз такое видел: работали женщины старшего возраста, довольно бодрые и боевые, а по полю ползали дети, которые ходить еще не умели, но они уже выкапывали картошку — то есть ползали с пользой! Это меня потрясло.

Какая–то неведомая сила меня толкнула к одной из этих старушек. Я подошел к ней и спросил: «Вы Ганна?» — «А ты кто?» — «Я ваш внук» — «Так ты же умер с голоду в Москве!» — сказала она и потом закричала на все поле: «Кровиночка наша нашлась!» И со всех сторон ко мне поползли эти детишки с картофелинами в руках...

Я всегда тянулся к живописи и музыке. Но единственное, что умел сам, это вышивать. В детстве так много читал, что мучили постоянные мигрени. Меня показали врачу, и он на полгода запретил читать книги и сказал, что могу заниматься только вышиванием. И я вышивал. Гладью и крестиком. Вышивал даже, когда меня в 19 лет принимали в Союз писателей, прямо на первом своем заседании. Так что очень люблю живопись, но сам в этом отношении совершенно бездарен.

Мне повезло, я еще в юности познакомился с молодыми художниками. Эрнст Неизвестный, Олег Целков, ныне забытый Юра Васильев — человек, который умел все: и на флейте играл, и мог собрать–разобрать самолет... Первым моим наставником в живописи был Назым Хикмет — один из лучших людей, которых я встречал на белом свете. Он открыл Целкова, который стал сейчас очень знаменитым художником, купил у него когда–то первую картину...

Как–то постепенно я вошел в круг этих художников, сблизился с ними. Они потихонечку мне дарили какие–то работы, я что–то покупал за символические деньги. Так было положено начало моей коллекции, которая теперь хранится в музее в подмосковном Переделкино.

У меня даже был ключ от мастерской Эрнста Неизвестного. Любить девушек тогда было негде, кроме как в мастерских художников, и для меня запах мастерской — это запах любви. И однажды одна сырая гипсовая скульптура Эрика упала на меня и мою подругу.

С Пикассо вышла интересная история. Был момент, когда для Пабло было за честь пригласить к себе Евтушенко. Он знал Маяковского и делился воспоминаниями. Так вот по поводу меня сказал: «Ты восполнил то, чего не хватало мне в Маяковском: он не говорил по–испански, а ты говоришь». Пикассо показал мне последние свои 40 картин и предложил любую на выбор. А я отказался. Сказал, что мне ни одна из них не нравится. Он был удивлен: «Почему?» И я ему объяснил (я ничего тогда не знал про его личную жизнь, но догадался, хотя был мальчишкой): «Мне кажется, что вас обидела какая–то женщина, и после этого вы обиделись на всех женщин мира. А для меня нет ничего дороже женщины».

На следующий день я был у Нади Ходасевич–Леже. Она уже знала — в газете написали, причем переврав, что я отказался от сорока картин Пикассо! И она мне подарила его работу, которая когда–то была подарена Леже.

Нобелевская премия хороша тем, что сразу становится больше аудитория. Но Бродскому она не помогла в этом смысле. Он так и остался известен только в литературных кругах, а широкой аудитории не приобрел. С точки зрения издательской Нобелевка, конечно, это очень важно. Того же Маркеса стали читать, издавать большими тиражами, только когда он стал лауреатом. Мне этого не нужно, но я от премии, конечно, не откажусь, потому что это большая честь. Меня в этом году выдвигают итальянцы.

ovsepyan@sb.by

Фото Павла Чуйко

Советская Белоруссия № 83 (24713). Среда, 6 мая 2015