Опубликовав в газете «СБ. Беларусь сегодня» серии статей под рубриками «Сокровища» и «Соотечественники», издав на основе материалов первой серии книгу «Белорусские сокровища за рубежом» (2009) и подготовив книгу о соотечественниках, на некоторое время я посчитал эти темы для себя исчерпанными и спокойно переключился на тему «Усадьбы». Но жизнь ведь не стоит, не может стоять на месте. Публикации пятилетней давности вдруг отзываются неожиданным эхом, требующим новой реакции, осмысления. А поскольку таких отзвуков накопилось уже с десяток, решил рассказать о них читателям в материалах под новой рубрикой «Следы следов».
Так уж совпало, что эти строки пишутся накануне Дня белорусской письменности. Поэтому пальму первенства отдаю сюжетам, связанным с Евфросинией Полоцкой и Франциском Скориной. Первая из них дала нашим предкам благодаря своему скрипторию, где переписывались канонические тексты, книгу рукописную, второй — книгу печатную.
Многострадальный путь Креста
4 апреля 2008 года в «СБ» была помещена моя статья «Крест Евфросинии Полоцкой: три версии исчезновения национальной реликвии номер 1». Напомню, что вторая версия, возникшая на основе зафиксированных показаний одного из шоферов, других очевидцев, гласила: Крест вместе с тысячами других ценностей (характерно, что, кроме «Слуцкого Евангелия», ни одна из них потом не засветилась) был вывезен летом 1941 года из Могилева в Москву. В кабине одной из машин следовал сам первый секретарь ЦК КП(б) Белоруссии Пантелеймон Пономаренко. Но по какому пути — ни в показаниях, ни в моей статье ничего не говорилось, ибо тогда это казалось несущественным. Само собой подразумевалось, что ехали они путем легчайшим и скорейшим — через Шклов и Смоленск.
Последнее обстоятельство вызвало довольно странные и, возможно, тенденциозные отклики. В российской печати тотчас появилась идущая будто бы корнями из Украины версия, что в Смоленске Крест почему–то оставили (?!), а потом пришли туда оккупанты, люди Розенберга забрали реликвию в Германию и после войны продали ее в США. Через две недели после моей публикации в СМИ появилось сообщение о пресс–конференции одного из руководителей прежнего состава Министерства культуры, который сообщил, что на Могилевщине уже начаты поиски Креста... в земле — будто бы он был закопан около дороги при вывозе в Москву. Логично спросить: зачем и кем? И вдоль какой дороги ведутся поиски? Ведь Пономаренко не мог дать такой нелепой команды. Наоборот, благодаря архивным находкам ныне покойного Виталия Скалабана мы сегодня доподлинно знаем, что в 1944 и 1945 годах Пантелеймон Кондратьевич публично говорил о Кресте как о ценной национальной реликвии, все еще существующей на обозримом для него и его слушателей пространстве. Значит, она оставалась, по его мнению, там, куда он ее отвез, — в Москве...
Один запоздалый отклик на ту мою статью почти пятилетней давности поступил всего несколько недель назад. Позвонил, а потом и пришел на встречу человек явно в годах, еще бодрый, с военной выправкой и цепкой памятью. Представился:
— Макаев Петр Андреевич. Родом из деревни Бовсевичи Круглянского района на Могилевщине. Из семьи воинской. Мой дед в царской войне с японцами сражался. А отец, Андрей Филимонович, участвовал в гражданской и финской войнах, будучи старшим политруком... Сопровождал ту перевозку из Могилева в Москву, о которой вы писали, простите, несколько неточно.
— А в чем неточности? Это очень важно — и для меня, и для читателей, и для дальнейших поисков.
— Во–первых, вывоз ценностей проходил не в середине июля, а значительно раньше — в первые дни войны. Ведь немцы оставили Могилев как бы в стороне, перерезав путь из него своим клином около Шклова уже 25 июня. Пономаренко не был столь неосторожен, чтобы на полмесяца, рискуя, повременить с вывозом таких ценностей... Считаю, июньские и июльские события на Могилевщине исследованы нашими историками недостаточно полно и точно... Ну а второй ваш просчет в том, что вы не указали, каким же путем вывозили ценности.
— Ну и каким? Даже теперь я представляю его приблизительно. Недавно только узнал от одного сведущего человека, что шел он в объезд Смоленска.
— Какой там объезд... Пономаренко, взвесив ситуацию, дал команду ехать совсем другими, глухими дорогами. Отец рассказывал мне, что пробирались они на Рославль и Юхнов. Ночью ехали, а днем отряд из восьми человек под командой моего отца как старшего по званию разведывал дальнейшую дорогу, узнавал, где есть уже немцы, а где их еще нет.
— Давайте посмотрим на кар
ту... Вот Юхнов. Но ведь это намного южнее Смоленска. Это уже Калужская область. Значит, и путь был дольше, чем считалось раньше. Не несколько дней, а недели.
— Безусловно. Вот в оригинале первый документ, выписанный отцу в Москве, — Петр Андреевич достал из сумки целую кипу бумаг. — Видите: датирован 11 августа 1941 года!
— А вы не знаете, куда в Москве доставили ценный груз? В печати сообщалось, что куда–то на Ленинские горы... Туда, мол, пришел Лаврентий Берия и, глядя на сокровища, прицокивал языком от удовольствия... Не кажется ли вам, что эта информация могла быть запущена специально, чтобы дезориентировать искателей?
— Возможно. Отец про Берию не вспоминал. Но, может, остался в живых еще кто из команды, подобранной специально для Пономаренко, — Петр Андреевич опять углубился в кипу бумаг, достал одну из них, довольно выцветшую и потрепанную временем. — Ведь, вероятно, выбор делался здесь не случайно: так, Пономаренко мог помнить моего отца, поскольку они встречались до войны в Белостоке... Вот письмо в Могилевский облвоенкомат, отправленное, судя по гербовой печати, «НКО 161–й стрелковой дивизии» и датированное «25.6.41». Обратите внимание на дату: писано на четвертый день войны! Тогда уже понадобились Пономаренко надежные люди, чтобы оберегать транспорт.
— Давайте вместе разберем текст. Итак, заместитель командира 161–й дивизии Михайлов сообщает областному военкомату: «Направляю в ваше распоряжение политсостав запаса, присланный в ОПП (отдел переподготовки. — А.М.) 161 с.д., но не приписанных (!) к нашим частям: т.т. Луганский И.Е., Шварцман П.Н., Ведеров (или Бедеров?) М.(?), Романов М.Н., Белашенко М.Д., Вододохов И.Д., Трутневский Н.А., Макаев А.Ф.» Да этой бумажке цены нет! Теперь можно будет в военном архиве в Подольске под Москвой установить их возможные адреса, может, кто–то остался еще в живых. Ведь команда вашего отца состояла, вероятно, из лиц моложе его.
— У меня есть адрес вдовы Вододохова. Может, она что–либо знает... Постараюсь разыскать эту женщину.
— Постарайтесь. А как сложилась дальнейшая судьба вашего отца?
— Он остался в Москве, работал на аэродроме, вылавливал вражеских шпионов. В 1944 году был награжден медалью «За оборону Москвы». В том же году военную эстафету от отца перенял я. Воевал в Закарпатье... Многие родственники погибли у меня на той войне. Кто пал под Гомелем, кто под Варшавой. А меня судьба щадила.
— Спасибо вам огромное! Теперь я наконец–то твердо уверен, что могилевские ценности доехали до Москвы.
— А знаете, почему меня судьба щадила? — спросил гость на прощание. — Очевидно, потому, что родился я с разницей всего в один день с Евфросинией Полоцкой. Не давала она мне покоя, будто толкала: помоги искать!
Искать? Если это нужно бывшему воину и, судя по ладоням, труженику, значит — надо. И тут мне вспомнились другие слова брестского мастера Николая Кузьмича, создавшего «крест наподобие Креста Евфросинии Полоцкой», человека, которого я очень уважаю за редкий талант, однако, как мне кажется, необдуманно сказавшего в одном из интервью: «Версий действительно много, но, по–моему, гадать уже бесполезно. Ведь такой Крест — прежде всего православная реликвия. И если он к нам когда–нибудь вернется, так только в качестве исторической ценности, поскольку в церковном смысле Крест уже осквернен».
Такой же мысли, кстати, придерживается немало скептиков. Вот почему не могу здесь не возразить мастеру. Осквернен? А разве реликвия, познавшая исторические невзгоды, перестает быть реликвией?! Тогда, выходит, не надо восстанавливать и храмы, многие из которых были по–настоящему осквернены. Давайте заменим их похожими сооружениями.
Да, «крест, созданный наподобие Креста» сегодня имеет самостоятельную ценность — духовную (в него заложены частицы мощей), материальную (сделан из дорогих металлов и камней), историческую (восстановлен древний способ нанесения эмалей) и художественную (создан Мастером). Но он не может полностью заменить нашу национальную реликвию номер 1, которую держала в руках сама Евфросиния Полоцкая, Преподобная Просветительница. Кто еще на белорусской земле заслужил такое определение?!
Впервые на белорусско–литовских землях
Помнится, в первые дни нашей независимости, когда только вызревала идея празднования Дня белорусской письменности, в бывший Центр имени Франциска Скорины пришел запрос из Верховного Совета: какой день вы предложили бы для этого праздника? Ответ прозвучал быстро: 6 августа, когда в Праге Чешской увидел свет «Псалтырь», первая печатная книжка на древнем белорусском языке (или, если учесть научные споры, на белорусском варианте церковнославянского языка). Но вскоре нашелся убедительный контраргумент: время–то летнее, отпускное и одновременно уборочное. Кому праздновать? Компромисса достигли быстро: в первое воскресенье сентября, когда начнутся учебные занятия, отмечается День знаний. Первоначально праздник назывался Днем белорусской письменности и печати, проводился в городах, имеющих отношение к книгоизданию, но потом получил более короткое и обобщенное название.
В нынешнем году День белорусской письменности приобретает особое значение, связанное с книгопечатанием как раз Франциска Скорины. Тому есть две существенные мотивации. Первая: наконец–то накануне праздника была сделана археологическая находка, которая позволит прекратить бесплодную дискуссию, кому, какой конфессии принадлежит наследие Скорины — католикам или православным. И вторая — сопоставление довольно известных, но подзабытых фактов свидетельствует: как раз в этом году исполняется 490 лет печатному делу на белорусско–литовских землях — общих землях Великого Княжества Литовского и, шире, на территории всего бывшего Советского Союза.
Начнем с находки. Напомню читателям, откуда берет здесь начало «след» — с моей статьи «Франциск Скорина: бесспорное и спорное», напечатанной в «СБ» 19 и 26 февраля 2011 года. Среди вопросов, затронутых там, стояли и такие: во–первых, где наш первопечатник получил столь хорошие знания, особенно по латыни, что смог поступить в престижный Краковский университет и успешно окончить его за два года, а потом еще стать доктором медицины Падуанского университета, и во–вторых, где и когда он смог принять католическое крещение, давшее ему право печатно именовать себя Франциском? На основании исследования львовянина К.Кантака «Польские бернардинцы», других источников в статье доказывалось, что первоначальное латинское образование Скорина получил в полоцкой школе бернардинцев, почитавших святого Франциска как патрона своего ордена и вознесших в Полоцке костел под тем же именем. Более того, Кантак, державший в руках документы Литовской провинции бернардинцев, прямо утверждал, что одной из первых приняла у них католическое крещение семья Скоринов, занимавшаяся торговлей шкур с Московией. Так вот, бернардинцы в отличие от иезуитов и виленской епископской курии объявляли при ребаптизации важным и первое, православное, и второе, католическое, крещение. Мы сегодня до хрипоты спорим, кем он был, Георгием или Франциском, а он, прежде всего, себя считал христианином.
Когда я писал в статье о таком органичном конфессиональном двуединстве Скорины, мне казалось, что оно нас сегодня должно больше всего удовлетворять. Ждал полемики, даже аргументированного опровержения. Но меня обескуражило гробовое молчание. И только один знакомый позвонил по телефону и не то шутливо, не то негодующе сказал:
— Однако же ты и юморист, Адам, фантазер... Еще в ХIХ веке один ученый изрек, что во время Скорины никаких католиков в Полоцке не было. Да и следов никаких не сохранилось. Более поздние полоцкие иезуиты хоть здания костела и монастыря после себя оставили, а тут даже фундаментов нет.
И я тогда не мог на такие претензии ничего существенного возразить. Но вдруг в начале августа на первой полосе «СБ» среди сообщений о важнейших событиях дня увидел несколько строк о том, что археологи Полоцкого университета в районе частной застройки города нашли фундаменты костела и монастыря бернардинцев, школы, где учился Скорина! Из других изданий узнаю, что эти фундаменты удивительно соответствуют сохранившемуся чертежу, что найденная костельная утварь подтверждает принадлежность зданий в Заполотье ордену бернардинцев... Теперь я знал бы, что возразить звонившему мне скептику.
Окрыленный находкой полоцких археологов под руководством Дениса Дука, решил посмотреть свои старые выписки: что еще важное о полоцких бернардинцах я упустил в своей предыдущей статье? Какое влияние они оказали или могли оказать на молодого Скорину, на выбор им жизненного пути? Кто был его наставником, указавшим и облегчившим путь в Краковский университет, в Падую, Прагу, а потом, в 1521 году, в Вильно? Ага, конечно же, вот эта цитата из кодекса документов Виленского кафедрального собора, изданных в Кракове в 1939 году и там же мной обнаруженных. Оказалось (стр. 536), что в 1490 году великий князь литовский Александр дал бернардинцам привилегию на «место под своим замком в Полоцке, нахождение и длина которого точно определяется: по реке Полоте в сторону церкви св. Духа — ради возведения костела в честь Господа–Спасителя и святой девы Марии, а под именем святых Франтишка и Бернардина, монастыря и его строений».
И бывают же такие совпадения! Только набрал на компьютере приведенную выше цитату, как раздался звонок из Полоцка: отозвался Денис Владимирович Дук. И прежде всего, я спросил у него, с какими такими чертежами он сопоставлял раскопанные фундаменты.
— Да не с чертежами, — рассмеялся мой собеседник, — это СМИ все упростили, а с описанием в привилегии на строительство в Полоцке бернардинского монастыря.
— Данной князем Александром в 1490 году?
— В ней самой. Но не только в ней. Еще мы сравнили фундаменты с изображением ХVI века в побернардинском костеле в Вильнюсе. Примерно та же длина здания в 11 с лишком метров. А под фундаментами оказался подвал с соответствующей утварью. И все это находилось на улице Великой, по–тогдашнему, главной.
Поздравив Дениса Владимировича с важной находкой, возвращаюсь к событиям 1490 года. После оглашения привилегии пешком из Вильно в Полоцк тогда направились четыре монаха во главе с гвардианом Львом из Ланьцута. В 1498 году деревянный монастырь с конвентом (общежитием для школьников) был уже возведен, а его гвардиан получил права плебана, т.е. мог крестить людей. Деятельность полоцких бернардинцев приобрела такой размах, что уже в 1502 году она серьезно обеспокоила московского царя Ивана III. Что же касается Льва из Ланьцута, то подчеркнем, что этот гуманист до Полоцка находился именно в Кракове. Пробыв в городе над Двиной целых 15 лет, он туда же и вернулся, там и умер в 1525 году. Так что весьма вероятно, что именно он, заприметив способного юношу, окружал его заботой в Краковском университете, а может, и позже. Он, а еще с большой вероятностью виленский магнат и меценат Альбрехт Гаштольд, выпускник Краковского университета, а затем опекун его студентов и монахов–францисканцев, тесно связанных с бернардинцами, сторонник ренессансных идей и, что особенно важно, одно время полоцкий воевода. Вот бы, подумалось, наткнуться на архивы Льва из Ланьцута и Альбрехта Радзивилла. Ищите, молодые историки!
Но самое главное, что вытекает из полоцкой находки, — это объяснение религиозной и светской толерантности Скорины. Она была продолжением истинно гуманистической веротерпимости его наставников. Согласно К.Кантаку бернардинцы признавали «важными и правильными» все православные таинства, в том числе и крещение, не требовали при ребаптизации принятия латинского обряда. Так что Скорина Франциск мог одновременно оставаться и Георгием (если таковое имя до 1498 года у него действительно было).
Таким же двуединым белорусский первопечатник оставался и в своих печатных книгах. В пражских изданиях переводов из Старого Завета он чаще использовал положения отцов католической церкви, в виленских, в «Малой подорожной книжке» и «Апостоле», в связи с изменением обстоятельств больше опирался на православно–византийские традиции. Но и в первом, и во втором случае прежде всего оставался христианином, думая о духовном единстве церкви.
В заключение мне хочется сказать несколько слов о «Малой подорожной книжке», издании исключительном как по своим размерам, так и по гуманистической направленности. Во–первых, это первая «карманная книга», если не в мире вообще, то в славянских странах уж точно. До этого издания Библии и Евангелия были куда большими по размеру, ибо предназначались для службы у алтаря, являлись напрестольными. «Малая подорожная книжка» соответствовала своему определению, данному в предисловии самим Скориной: «Писаныи речи в сей Малой подорожной книжке по ряду вкратце положены суть». Общий книжный лист ко всей книге не известен — не сохранился, а может, его и не было, ибо издание состоит из 22 частей — Псалтыря, Шестодневца, акафистов и канонов со своими заглавиями. Как видим, «Малая подорожная книжка» близка по структуре к сборнику.
Во–вторых, «Малая подорожная книжка» куда демократичнее по своему адресату. Она рассчитана не столько на духовенство и магнатов, сколько на тогдашнее третье сословие — купцов, «студиозусов», рыцарей, путешественников. Она изнашивалась в пути, и поэтому сохранилось куда меньше ее экземпляров, чем, скажем, скорининских переводов Библии, его виленского «Апостола» (1525). Полных изданий нет вообще. Сегодня известно (сужу по изданию «Кнiга Беларусi: Зводны каталог») только семь более или менее полных экземпляров — шесть в библиотеках и музеях Москвы и Петербурга и один — в Королевской библиотеке в Копенгагене (наиболее полный: в нем присутствуют «Пасхалии», т.е. календарь подвижных праздников, связанных с Пасхой). Буквально днями мне посчастливилось держать в руках восьмой экземпляр. Хотелось бы, чтобы он был приобретен для Национальной библиотеки Беларуси. Но не знаю, когда это случится. Во всяком случае, надеюсь, следы уникального экземпляра не потеряются.
И, наконец, едва ли не самое важное: по моему глубокому убеждению, «Малая подорожная книжка» издана в Вильно в 1521 году! Теперь же ее выход обтекаемо датируется — «около 1522 года». Но давайте сопоставим факты. В 1519 году Скорина еще издает в Праге книги Библии — Второзаконие, Руфь, Эсфирь, Плач Иеремии и Пророка Даниила и, возможно, другие. В 1520 году он с приключениями, задержанием во Вроцлаве возвращается в Великое Княжество Литовское, в Вильно, где ближе к его читателю, где ждут друзья, единомышленники и меценаты. Везет с собой выкупленное типографское оборудование и по меньшей мере одного печатника. «Около 1522 года» здесь выходит из–под печатного станка, несомненно, новаторская и прибыточная «Малая подорожная книжка». Но календарь в найденных в Копенгагене «Пасхалиях» включает святцы на 1522 год! Какой смысл делать это довольно рационалистическому Скорине в 1522 году или в более позднее время?! Вывод напрашивается один: ровно 490 лет назад наш первопечатник, распаковав оборудование и проверив его в действии на новом месте, уже приступал или приступил к изданию первой книжки на территории общей державы, думая, если судить по содержанию, прежде всего о православном «люде посполитом» ВКЛ, а может, и о предстоящей поездке в Московию.
