Вальмен Аладов
Как правило, участь жен, мужей, детей почти всегда обратно пропорциональна яркости имени того, с кем их связала судьба. Однако рядом с Еленой Аладовой никто не пострадал.
В истории белорусской культуры ее супруг Николай Аладов оставил ничуть не менее яркий след. Стал одним из основоположников национальной симфонической музыки, фактически из руин поднял консерваторию, собрав там свою «коллекцию» лучших музыкантов и композиторов. Детям Николая и Елены ничто не помешало добиться своего жизненного успеха. Современный мэтр белорусской архитектуры Вальмен Аладов стал автором спорткомплекса в Раубичах, Комаровского рынка и еще нескольких десятков не менее заметных сооружений. Его брата Гельмира Аладова без преувеличения боготворило не одно поколение выпускников Минского института культуры. Сестра Радослава Аладова — известный музыковед, профессор академии музыки... Что за секрет они унаследовали вместе со своими необычными именами, придуманными их отцом из самых звучных слов четырех языков, которые он знал?
— Был секрет, и не один, — усмехается Вальмен Николаевич. — В 70–х годах прошлого века вышел новый роман Юлиана Семенова «Горение». У мамы это вызвало настоящую панику — впервые так широко был обнародован факт ареста Феликса Дзержинского Эммануилом Вуичем. Ведь в девичестве мать моего отца носила фамилию Вуич, была дочерью генерала артиллерии и сестрой того самого Вуича, директора департамента полиции... Впрочем, семья у нас считалась «подозрительной» с обеих сторон. Когда мама выходила замуж за Николая Ильича, она уже стала «дочерью врага народа». Хотя мы, дети, довольно долго ни о чем таком не подозревали. Один дедушка был для нас просто сельским учителем, другой — профессором математики. О том, что он имел чин еще и статского советника, как и о примечательных родственных связях, мы узнали только после выхода книги Пикуля...
Увлечение
— Сложно сказать, чем отец покорил маму. Разговоров на эту тему в нашей семье никогда не было. Да, он писал для нее романсы на стихи Купалы, но далеко не он один. Ей посвящали песни, дарили картины, ее лепили и рисовали с натуры. Причем многие из тех, кто был в нее влюблен, стали известными скульпторами, художниками, академиками... Елена Васильевна была ведь очень интересная девица. Причем не только внешне...Не припомню, чтобы родители хотя бы однажды поссорились. Всю жизнь они очень трепетно относились друг к другу, у них было множество нежных домашних имен... Вообще, они были во многом похожи. Оба по–хорошему помешаны на работе и одинаково непритязательны в быту.
Когда в 1918 году отец уехал из Петрограда в Казань, образ жизни у него там был более чем богемный. Ходил в толстовке с куском черного хлеба в кармане и абсолютно ни к чему не стремился привязываться. Но из Казани его пригласили в ГИМН (Государственный институт музыкальной науки), там он увлекся белорусским фольклором — и без лишних раздумий рванул в Минск. Причем не один. Убедил приехать сюда еще и своего учителя из Петербургской консерватории Якова Васильевича Прохорова. Ученика Римского–Корсакова, к слову.
Спорить с моим отцом было совершенно невозможно. Как и с мамой, кстати. Нет, они не давили — никаких запретов, нотаций и нравоучений не было. Но за их внешней мягкостью был такой характер!
Дым
Тогда, в самом начале войны мы бы никуда не ушли, если бы не стали задыхаться. Минск бомбили, а мама всю ночь паковала, складывала и перевязывала — готовила музейные экспонаты к эвакуации. Всю ночь звонила в ЦК, Совмин — никто не отвечал. Водителя не было, куда и как везти все эти ценности — непонятно... Отец, я и мой младший брат ждали ее в бомбоубежище музея, но когда наше укрытие стало заполняться дымом от горящего по соседству здания, стало ясно: пора уходить. Сторожа все заперли и ушли вслед за нами. Мы еще не знали, что наш дом сгорел... Из Минска уходили пешком. У мамы — никаких вещей, у папы — старый портфель с рукописью нового балета «Змей Кащ» по мотивам белорусского фольклора. Этот балет он так и не дописал, но на память осталась «Танцевальная сюита», одна из моих любимейших мелодий...
Елена Васильевна и Николай Ильич в день свадьбы
Из всех документов у нас сохранился только паспорт отца — оказался в том самом портфеле. Этим мама и воспользовалась. Конечно, она была старше, чем это считалось официально. Хотя в послевоенные годы все, похоже, уже настолько прониклись незаурядностью Елены Аладовой, что эти даты сейчас никого не смущают: 1907–й — год рождения, 1921–й — год поступления в Белгосуниверситет. Мы шутили: как это вышло, что она оказалась ровесницей собственной младшей сестры? Но у мамы был свой расчет — еще несколько лишних лет с ней никто не посмеет заговорить о пенсии...
Передышка
Ни в дома отдыха, ни в санатории родители никогда не ездили — только в деревню. Снимали там комнату (не дом — всегда комнату), и мама превращалась в заботливую домохозяйку. Готовила нам обеды по знаменитой книге Елены Молоховец и с удовольствием торговалась на базаре. Каждый раз она устраивала там настоящий спектакль, деревенские тетки ждали ее с нетерпением. Это, кстати, было у нее от матери, кулинарки и хлебосолки, в свое время очень известной в среде белорусской интеллигенции. Елена Васильевна многому у нее научилась. Министерство культуры, кстати, иногда этим пользовалось. Всех важных гостей непременно вели к ней в гости. Хотя в повседневной жизни проще нас не питался, наверное, никто. К тем банкам варенья, что она готовила в качестве «сувениров» для московских коллекционеров, нам и приближаться было нельзя. Все это готовилось «для дела»!
А для отца наш деревенский отдых всегда был связан с самой плодотворной работой. Только в деревне он мог ходить босиком и сочинять весь день напролет. «Кабинет» у него был в лесу — прямо под деревом отец стелил старый плащ и создавал свои лучшие произведения... Обычно он ведь как сочинял? Ставил ноты на закрытую крышку рояля, надевал на голову пиджак, вставал коленями на стул — и творил. А вокруг — бедлам.
После войны в нашей небольшой квартире жили до 15 человек. Папина сестра погибла в эвакуации, ее дочь мои родители взяли к себе. Мамины сестры овдовели и переехали к нам со своими детьми. Вместе с семьями в ожидании квартир здесь же обитали преподаватели консерватории, которых отец переманил в Минск... Собственно, это и позволило маме выйти на работу уже через день после того, как она вернулась из роддома с маленькой Радославой. Нянек в доме хватало...
Принципы
Мировоззрение у отца было воистину коммунистическое. Не в плане членства в партии, а в гораздо более широком смысле. Скажем, дают на консерваторию вагон трофейной одежды, как сказали бы сегодня — гуманитарную помощь. Папе как директору полагается кожаное пальто — его выдают отдельно. Так думаете, он брал это пальто? Забирал то, что никому не глянулось! И гонорары за симфонии тратил на оркестр — приглашал всех в ресторан...Кстати, вступать в партию он даже не собирался. Но в 1942 году, когда мы были в Саратове, прошел слух, что немцы взяли Ленинград. Многие стали спешно покидать город. А папа подал документы в партию в знак того, что ничего не боится и верит в нашу победу.
Домой родители вернулись, когда Минск еще бомбили. В августе 1944–го мама возглавила сразу два музея — истории Великой Отечественной и Государственную картинную галерею. Папу назначили директором консерватории... А в 1948–м его признали единственным белорусским «формалистом» наряду с Шостаковичем, Хачатуряном и другими... «Запомни, директор — это не профессия», — говорил он мне и продолжал сочинять.
Свою 10–ю симфонию отец написал, когда ему было уже за 80. Запас прочности в нем был еще ого–го какой. Но после операции (рядовой в общем–то) у него началось заражение крови... После его смерти мама еще глубже ушла в работу, сутками не приходила домой, бывало, даже в обморок падала прямо на рабочем месте... У нас ведь была не просто дружная — монолитная семья. Только с уходом отца в этом монолите появилась первая трещина...
zavadskaja@sb.by
Советская Белоруссия №165 (24546). Суббота, 30 августа 2014.
