Режиссер Леонид Хейфец выпустил премьеру в московском театре им. Маяковского

— Прежде чем начнем наш разговор, скажите: «Советская Белоруссия» в мою бытность была главной газетой страны. Это и сейчас так?

— Очень хорошо. Мне нравится, что все по–старому. Можно тогда предисловие? Я очень рад возможности повстречаться с Минском хотя бы вот так через газету, которую я держал в руках, еще будучи мальчиком... И сам я когда–то подрабатывал в газете «Знамя юности», которой, видимо, сейчас уже нет...

— Да? Чудесно! Это вызывает у меня трепет.

Я печалюсь, что связь моя с моим главным театром в жизни — Купаловским — нарушилась. Очень расстроен тем, что мне приходится узнавать о театре из чужих уст. Хотя им интересуюсь постоянно. Переписывался с некоторыми актерами (вздыхает)... Я же окончил студию при Купаловском театре, поставил там спектакль «Гроза» — «Навальнiца». Красавица Тамара Пузиновская, игравшая Катерину, к сожалению, ушла из жизни... Великая актриса Галина Макарова играла Кабаниху. Гену Гарбука, Машу Захаревич, ныне здравствующих, вспоминаю с нежностью. Генy Овсянникова как–то встретил: пообнимались с ним. Мне нынешняя ситуация очень огорчительна. Я ведь ставил и в других театрах, и если остается там кто–то один живой, обязательно объявится и напишет. Петрозаводск, Благовещенск... А родина, театр, который меня в каком–то смысле воспитал, куда пришел мальчиком после войны, где был поставлен спектакль, не подает ни одного сигнала. Время от времени узнаю: купаловцы гастролируют в Москве. «Ну, елки–палки, — думаю. — Даже не позвонят!» Пусть чисто формально: «А мы приезжаем!»

Так или иначе кусочек жизни был с ними связан. Не говоря уже о том, что это — родина, я оканчивал студию при Купаловском театре на белорусском языке. Дочка моего учителя Григория Алексеевича Кочеткова Наташа Кочеткова там еще работает. Сидела у меня на коленях. С Колей Еременко общались...

— Сейчас это была бы уже проблема другого сорта. Все–таки — годы. Поездки в другие города для меня уже не так просты. А если бы раньше позвали, ни о каких деньгах речь бы не шла. Я был бы счастлив. Русская драма очень часто вела переговоры о работе, когда Боря Луценко возглавлял театр им. Горького. Но до спектакля дело не дошло, а здесь Валера Раевский все–таки дожал ситуацию.

— Мне не хочется это таким словом определять. Просто время берет свое. Поезд мчится вперед, оставляя позади прожитую жизнь. Дай им бог всем счастья и здоровья.

— Многие десятилетия книжка с его пьесами лежала у меня на полке, и я ее не снимал. Все шло как–то мимо Миллера... Хотя начало московских театральных впечатлений, когда я поступил в ГИТИС, было связано с очень сильной премьерой, пожалуй, лучшим в те годы спектаклем «Вид с моста» молодого Андрея Гончарова по его пьесе. Ошеломляющее впечатление! Потом был спектакль «После грехопадения». Артур Миллер звучал, но постепенно растворялся в тумане времени, ангажированность его ослабевала. Как будто его и не было. Но удивительное дело: какое–то количество лет назад мне дали почитать перевод его новой пьесы «Спуск с горы Морган». И произошла новая встреча с этим автором.

— Я был удивлен. Такой живой Миллер! Такая непростая и мощная пьеса. С этого и началось: начал перечитывать. Перечитал пьесу «Цена». И где–то в дневнике у себя написал: «Сегодня перечитал нормальную гениальную пьесу Артура Миллера». Был счастлив, что театр Маяковского откликнулся на мое предложение поставить спектакль по этой пьесе. Появилась постановка, которая была очень хорошо принята в театре и вне театра. Казалось бы, с Миллером пора расставаться. Но опять шел очередной поиск, внутренняя установка, и просьба театра была поставить что–нибудь обязательно смешное, веселое... Потому что задыхаемся мы и в жизни, и на сцене, драма наваливается на нас всячески.

— Да–да (смеется). Борьба у меня длилась несколько месяцев. Перед сном все время думал: «А симпатичная все–таки пьеса». И в какой–то момент устал с ней бороться. Она поражает своей спаянностью, соединенностью. Не хочется мне говорить банальные слова... Может, я не все знаю про послевоенную Америку. Но я знаю все про послевоенный СССР. Я жил в это время. Видел этих парней, пришедших с войны, и видел эти семьи, эти драмы... И все равно в то время, когда она была написана, многое для меня оставалось непонятным. Она всегда редко шла. Мы не понимали слова «бизнес». Бизнесмен для нас, советских людей, был человеком с толстым животом, с сигарой и золотой цепью на груди. У нас не было понятия денег. Какие деньги! Победа или поражение не связывались с материальными понятиями. А сейчас, когда читаешь Миллера и знаешь, сколько купюр сожрал Афганистан, Чечня, а сегодня сжирает Сирия, все становится на свои места. Тогда у меня просто не было этих мыслей в голове: сколько стоит пулемет или подводная лодка... Новое вооружение или старое. А сейчас цены — первая тема в любом обсуждении. Всему знаем цену: оружию, смерти, рублю, доллару...

— Не трудно. Наплывали картины, лица, мои друзья... Кто–то из близких удивлялся: откуда ты все помнишь? Просто эти подробности меня волновали. Белоруссия того времени, пусть она в мою сторону не смотрит, но я смотрю часто.

— Значит, кому–то это выгодно. Кому–то не нужна правда о войне. В какие–то периоды это объяснялось исторической необходимостью, подверстывалось под понятие патриотизма. А в какие–то ложь в принципе становилась главной направляющей силой жизни. И это не сиюминутная история. Я люблю цитировать четверостишие Карамзина:

Вот у нас все время идет дискуссия: важно или не важно, что там было на самом деле? Важны цифры или не важны? Были молодогвардейцы на самом деле или нет? И если были, то какие? И почему застрелился писатель Фадеев, переделавший этот миф в книгу «Молодая гвардия»? Были панфиловцы или не было? И когда мне говорят: зачем ворошить, какая разница, не было панфиловцев — были другие, я как–то внутренне цепенею. Потому что я так не считаю и для меня это важно.

У меня у самого отец погиб на войне. И если бы сказали: «Леня, да какая тебе разница, как он погиб: в окружении или во время Курской дуги...» Для меня как для сына, как для гражданина это очень важно. И важно, чтобы мой внук знал, как погиб его прадедушка, и где он похоронен, и где его могила. Одно цепляется за другое. А Россия — страна, не похоронившая как следует своих солдат, своих павших героев. Те, из кого сегодня делают героев, ведь кого–то подлинного вытесняют из истории. Я категорически против этой исторической лжи во имя.

Бывают моменты в жизни любой страны, когда не надо ворошить боль. Я понимаю, почему наша агитация и пропаганда выдвигали вперед героическую составляющую жизни. Показывалось то, что называется жизнеутверждающим взглядом. Шла война, лилась кровь, наши красивые мужественные ребята гибли через день. Надо было показывать, что мы выстоим, победим, несмотря ни на что. Но в мирное время отношение к истории народа должно быть иным. Когда мне сегодня показывают, как во время войны за час до начала боя солдат, напевая песенку, сидит в кафешантане веселенький, — для меня это оскорбление памяти о войне. Но целый ряд людей не хотят знать, как оно было на самом деле.

pepel@sb.by

Советская Белоруссия № 223 (25105). Суббота, 19 ноября 2016