— Откуда началось ваше увлечение музыкой?
— Наверное, от мамы — самого близкого человека. Она была певчей в церковном хоре в нашем селе Покровском, это сейчас Липецкая область. А дедушка —– музыкальных дел мастер, плотник, столяр, печник... На все руки. Все, что на селе требовалось, умел. Cамоучка, очень талантливый человек. Дедушка сделал мне такую маленькую гармошку, которую принято называть «черепашка», поскольку распространение она получила в окрестностях Череповца.
Мне очень повезло родиться в такой семье. Отец был тоже заядлым гармонистом, поэтому я начал играть в три года. В четыре года, когда папа приезжал (он мало жил в селе, работал бухгалтером, на различных должностях, связанных с учетом), у нас получался квартет. Я играл на пятиклапанке, дедушка на ливенке — ливенской гармонике. Отец —– на рояльной (это прототип аккордеона), а мама —– на венской.
После войны Солопова не хотели демобилизовывать: в части на нем держалась вся самодеятельность
— Мама тоже играла, не только пела?
— В нашей местности, чтобы женщина играла на гармошке, — это было позорно. Хотя играла она, мне кажется, лучше всех нас. У нас сложился, конечно, своеобразный местный репертуар. Играли так называемую матаню: есть воронежская матаня, елецкая, орловская — плясовая... Все, что мне хоть раз доводилось услышать, память мгновенно фиксировала. Потом, когда учился, страдал «чтением с листа»: только услышал — и уже играю. А ноты, текст?
— А ведь действительно вы бы могли остаться просто сельским гармонистом. Как пришла идея учиться?
— В 1939 году учился уже не в нашем селе Покровском, а за 12 километров, в деревне Борки, в ШКМ — школе колхозной молодежи и был главным заправилой в смысле музыки: аккомпанировал хору и всем, кто выступал на рояльной гармони. На смотре самодеятельных коллективов меня отметили — «кто это так у вас играет?» и сказали, что нужно обязательно учиться. В Курское музыкальное училище приняли меня, как ни странно, по классу домры. Но я радовался, что хоть куда–то приняли, потому что вернись я в деревню, у нас бы что сказали: «Это тут он главный, лучше его нет, а там оказался и не нужен». Вот такая мысль, может, и самолюбивая, очень меня одолевала.
Михаил Солопов известен не только как баянист и аккордеонист, но и как дирижер и педагог
— Каким было для вас начало Великой Отечественной войны?
— Никогда не забуду, как проснулся. Воскресенье, выхожу на улицу: не узнаю людей! Все: «Война! Война!», народ испуганный... Вообще–то все уже ожидали и окна оклеивали крестами, но успокаивали себя, что у нас есть договор с Германией, что она не может напасть... А в декабре уже немец подходил к моему родному селу, в 15 — 20 километрах стоял, и в то время сильно заболела мама. Сыпной тиф. Я выжил, а мама скончалась. Должен был и я. Она мне готовила все смертное, лежал три дня без сознания, температура зашкаливала. Но выжил, правда, еле ходил.
Отец в то время служил около Ростова. Это был 5–й запасной кавалерийский полк, ему наудачу послали телеграмму и его все–таки отпустили на мамины похороны. Он опоздал, конечно, но меня забрал с собой. А так как мне было всего 17 лет 2 месяца и 6 дней, то стал сыном полка. Взяли в духовой оркестр. И вот с этим коллективом мы и сопровождали на фронт части. В октябре 1942 года должен был быть призван, а пошел служить, получается, в декабре 1941–го.
— Война прокатилась по всем и каждому. Как военные годы отразились на вашей жизни?
— Для фронтовика нет более волнующей темы, потому что это ощущается не как произошедшее почти 70 лет назад, а как совсем недавнее прошлое. На фронт не сразу попал, сперва окончил военное училище. Нас как спрашивали: у кого есть 8 — 9–летнее образование, шаг вперед. В полку таких оказалось мало, человека 4. Всех и зачислили.
Я был командиром взвода разведки 57–го гвардейского отдельного танкового полка, приданного 12–й кавалерийской дивизии. Посчитал: мог 13 раз погибнуть. У нас были танки М–4 «Шерман», американские, полученные по ленд–лизу, и мотоциклы «Харлей Дэвидсон», все с колясками. Часто и спасались на них, потому что догнать этот мотоцикл было невозможно. Когда было видно явное превосходство — их десять, нас трое, они вооружены пулеметами, а у нас в разведке только личное оружие и два автоматчика...
В окружении студентов
— Вы были среди тех, кто дошел до Берлина?
— Да. Уже в Германии меня ранило в ногу осколком мины, причем ржавым, когда шли на соединение с союзниками. Поставили диагноз: гангрена. Температура зашкаливала снова, как во время тифа. Но то ли доктора ошиблись и это оказалась не гангрена (она ведь до сих пор неизлечима), то ли прав был майор медсанчасти, который говорил мне: «У вас могучий организм, шансов выжить — ноль, а вы поправились»... Хотя какой могучий, когда у меня рост 174 см, а вес в то время был 44 килограмма. Кожа да кости. Вот такая судьба разведчика... На этом моя военная эпопея закончилась. Хотя, когда вышел из госпиталя, еще плохо себя чувствовал, но на стене рейхстага все–таки расписался и у ворот сфотографировался. Все наши солдаты оставляли там свои подписи.
— Как получилось, что после войны вы осели в Беларуси?
— До 1948 года служил здесь в армии, но занимался уже в основном музыкой — концерты давал на баяне, аккордеоне, готовил ансамбли, со мной с удовольствием пели жены офицеров. И демобилизовывать меня поэтому не хотели. А я надеялся продолжить учиться. Маршал Тимошенко мне подписывал приказ об увольнении из армии. Он до того слышал, как я играю, спрашивал: «А у вашего музыканта вообще кости есть? Пальцы, как резиновые!» Думал после демобилизации вернуться в Курск доучиваться, а предложили в Бресте остаться в музыкальном училище. Об отце ничего не было известно, пропал без вести, в Курске у меня никого, а здесь уже была невеста... Так и остался. На последний курс Брестского музучилища зачислили. Аттестовали на «отлично», и на этом последнем курсе я уже работал, преподавал, потом сделался завучем, через недолгое время — директором. Вот таким образом стал брестским. Впоследствии пригласили в консерваторию в Минск преподавать. Я такой человек, что работе отдаюсь полностью. Сейчас сверх нормы работаю уже 31–й год. Даже не знаю, что со мной станет, если меня лишить дела. Не смогу жить, наверное.
— Вы же оканчивали еще и знаменитую московскую «Гнесинку»?
— Заочно учился — пытался сразу по трем специальностям окончить: по баяну, музыкальной теории и хоровому и оркестровому дирижированию. У меня по 41 предмету была оценка «отлично» и только по одному «хорошо». Но перенапрягся: работа, учеба, концерты, попал в госпиталь в Москве. Пришел ко мне тогда декан и шутит: «Или вы будете с тремя дипломами на том свете, или с одним — на этом». К тому же предупредил, что диплом все равно выдадут только один, а по двум остальным — справку, так что надо выбирать. Я, конечно, выбрал баян.
— Как по–вашему, какое будущее у народной музыки? Насколько сейчас популярны народные инструменты?
— Народная музыка — то, что для меня связано с напевами мамы, бабушки, близких. Думаю, она вечна. Человек, усвоивший сперва ее, а уже после все прочее, потом легко растет — понимает классику, джаз и т.д. Классика ведь тоже основана на народной музыке, из нее выросла...
Когда я поступал учиться, баян был героем нашего времени. Вот как сейчас гитара. Не хочу быть пророком, но народная музыка, хоть сегодня и потеснена, все равно никуда не исчезнет. На гармонике вообще–то можно исполнять даже классические произведения. Конечно, не все, а те, которые ей ближе всего по природе. Сейчас, кстати, происходит возвращение гармоники, особенно орловской. В народе тяга к музыке была и будет, и это качественный фактор, а количественный может колебаться. Народная музыка может быть более или менее популярной, но попробуйте представить себе русского без балалайки и баяна или белоруса без цимбал. Не получится!
ovsepyan@sb.by
Фото Владимира ШЛАПАКА и из личного архива М.Г.СОЛОПОВА.
Советская Белоруссия №206 (24587). Вторник, 28 октября 2014.
